Ветер играет звенящими ракушками, когда мы спешиваемся. Интересно, где селянам удалось их достать? Ригорзаг не имеет ни одного выхода к морю, за исключением небольшой полосы побережья в Калеве, которая цепляется за рваный край Полуморя. Меня гложет любопытство, но запах гуляша манит сильнее.
Внутри дернового дома тесно, но опрятно – насколько вообще может быть опрятно в месте, сделанном из грязи. Деревянные полки врезаны в стену, на них стоят ряды стеклянных банок, полных трав и ярких специй. Под полками втиснуты стол и два стула, а в самом центре дернового дома – очаг с большим кипящим котлом, над которым сгорбилась старуха.
– Прошу прощения, – говорит Гашпар. – Мы путешественники, направляемся в Кирай Сек. Можем ли мы смиренно просить вас об обеде? Как только мы поедим, то снова отправимся в путь и не посмеем просить о большей доброте.
Любой был бы очарован такой учтивой просьбой. К тому же Гашпар облачён в шаубе Охотника. Женщина медленно оборачивается, и её иссохшее лицо озаряется улыбкой.
– Разумеется, – отвечает она. – Мой дом всегда открыт для усталых путников, и мой гуляш почти готов. Прошу, садитесь.
Деревянные стулья – долгожданное облегчение после нескольких дней в седле и ночей сна на твёрдой промёрзшей земле. Женщина помешивает в котле; её профиль отливает золотом в тёплом свете огня. У неё острый нос и блестящие, как у белки, глаза, которые кажутся почти приплюснутыми из-за тяжёлого лба. Седые пряди длинных распущенных волос скользят по земляному полу.
Она не слишком похожа на Вираг, разве что обе они достаточно старые, чтобы приходиться бабушками моей матери, но сходства достаточно, чтобы наполнить меня тихой затаённой грустью. Если всё пойдёт по плану, я больше никогда не увижу Вираг. Несмотря на чувства, стараюсь сесть ровнее и, стараясь подражать почтительному тону Гашпара, говорю:
– Меня зовут Ивике. А вас?
Но старуха не отвечает – просто продолжает помешивать в котле. Честно говоря, из всего, что она могла бы сделать, чтобы напомнить мне Вираг, – то, как она меня не замечает, напоминает Вираг сильнее всего. Это пробуждает сильнейшую тоску. Женщину ничуть не смущает моё присутствие – окровавленный волчий плащ и всё прочее. Может, у неё уже не такое хорошее зрение, и я выгляжу просто как смутное пятно в форме девушки.
– Вы всегда жили в Сарвашваре? – спрашивает Гашпар. Интересно, он думает о ракушках на двери?
– Я всегда жила на этом берегу, – отвечает старуха.
Вблизи гуляш кажется ещё более заманчивым, чем прежде. Она разливает две порции по жестяным чеканным мискам – морковь, картофель и тонкие полоски мяса. Специи окрасили бульон в алый.
Мы поели не так давно – я подстрелила двух кроликов недалеко от того места с кругом камней, – но меня вдруг охватывает непреодолимый голод.
Подношу ложку ко рту.
– А что за мясо?
– Норка, – отвечает старуха.
Но в Сарвашваре норки не водятся. Вообще нигде к югу от Калевы они не водятся, потому что их истребили солдаты и миссионеры с юга. У Вираг есть пара варежек из гладкого коричневого норочьего меха, и я помню, как гладила их, представляя, каково было жить в Ригорзаге до вторжения патрифидов.
Снова смотрю на тушёное мясо и давлюсь тошнотой.
Свернувшиеся кольцами гадюки и дождевые черви извиваются, сплетённые в жуткий узел. Края жестяной миски все засалены от грязи и засижены плодовыми мушками. Крошечная серая жаба, аккуратно взгромоздившаяся на мою ложку, издаёт тихое кваканье.
Мои вены леденеют. Поворачиваюсь к Гашпару, который уже подносит ложку ко рту. Бросаюсь через стол и выбиваю ложку из его руки, опрокидывая обе наши миски на земляной пол. Гадюки с шипением бьются по полу, а дождевые черви слепо извиваются в грязи. Грязь забрызгивает юбку старухи, словно тёмная вода.
– Что ты делаешь? – возмущается Гашпар.
Хватаю его за подбородок и наклоняю лицо к хозяйке.
– Смотри.
Женщина больше не женщина – или вернее, никогда ею не была. Её волосы – болотная трава, глаза – два гладких белых камня. Кожа под её платьем и фартуком отливает красным и кажется жёсткой, совсем не как раньше. Её морщины – это линии, которые кто-то вытравил в грязи высохшего русла.
– Ну же, кушайте, детки, – говорит она голосом, похожим на шелест ветра в рогозах. – Вы устали. Вы голодны, а здесь полно еды.
Я вдруг и правда чувствую себя очень усталой. Гашпар откидывается на спинку стула; его веко трепещет под тяжестью её чар.
Мои собственные веки тоже отяжелели, но сквозь полусомкнутые ресницы я вижу эту не-женщину, нависшую надо мной с протянутыми руками. Вместо ногтей у неё рыбья чешуя, переливающаяся в свете очага. Под этими ногтями запеклась грязь, крошащаяся, почерневшая.
Её пальцы сжимают горло Гашпара, и словно в трансе я наблюдаю, как его вены пульсируют и темнеют, как по его шее струится яд, опускается ниже, к доломану. Его грудь вздымается, и дымку чар прорезает слепая паника.
Всё ещё одурманенная, я тянусь к ней, но мои руки одеревенели и слишком тяжелы. Падаю со стула, рухнув на четвереньки в грязь. Гашпар оседает на стуле, закрыв глаз. Чернота в его венах пульсирует. Чувствую запах зелёной гнили поражённого дерева, и это напоминает мне о смерти Пехти, вызывая тошноту. С огромным усилием я тянусь к её лодыжкам, крепким, как два дуба, под бахромой белого муслинового платья.
Ведьмы, конечно, не истекают кровью, и у них нет кожи, которая могла бы покрыться волдырями. Но магия Эрдёга всё равно делает своё дело: кусок её ноги отламывается, оставаясь у меня в руке – точно ручка глиняного горшка. Не-женщина отпускает Гашпара и смотрит на свою рану; глаза-гальки сужаются от невозможного потрясения.
Она тянется ко мне, ковыляя на кривом обрубке своей ноги, но я уже тянусь к другой. Ещё одна её часть остается в моей руке, окрашивая ладонь красной пылью. Ведьма съёживается, падает на земляной пол, и её глиняные пальцы смыкаются вокруг капюшона волчьего плаща. Она пахнет водой из пруда, зелёной, застоявшейся в летнюю жару. Её тело осыпается на меня по кусочкам – осколок щеки, кончик большого пальца. Я хватаю её за запястье и не отпускаю, пока неотёсанные куски её тела не разлетаются по грязному полу.
Мой плащ окрасился багряным от глины. Я кашляю и отплёвываюсь, поднимаясь на ноги. Голова всё ещё кружится от ослабевающих чар ведьмы. Гашпар сидит ссутулившись, неподвижно, и в его венах пульсирует смолистая чернота. Тянусь к нему, но вдруг чувствую, как что-то тянет меня в противоположном направлении. Поворачиваюсь. Из грязи торчит зелёная лиана, обвивающая мою лодыжку.
Сердце охватывает страх. Впервые после убийства ведьмы я оглядываю дом. Крыша покрыта вовсе не соломой. Это волосы. Человеческие волосы. А в банках, расставленных на полках, кишат дождевые черви и краснобрюхие змеи, шевелятся крошечные жабки и жалобно жужжат мухи. Готова поклясться, что в одном из сосудов я вижу розовый кончик языка, всё ещё извивающийся.
Заставляю себя продвигаться вперёд, царапая ногтями грязь, сопротивляясь натяжению лианы. Её шипы пронзают кожу моего сапога. Когда пелена усталости наконец спадает, мне удаётся повернуться и оторвать лиану от её корня. Затем я подбираюсь к Гашпару, перекидываю его руку через плечо. Он кажется невероятно тяжёлым – даже когда я поднимаю его и бреду к двери, волнуюсь, что упаду, так и не добравшись до выхода.
Щель света впереди сужается. Я подумала было, что это игра моего затуманенного разума, но потом чувствую, как земляной пол подо мной бурлит, поднимается. Дерновые стены сжимаются вокруг нас, подступая так близко и плотно, что мои лёгкие наполняются запахом влажной земли. Я едва могу дышать. Нет, дом не уменьшается.
Он поглощает нас.
От Гашпара, обмякшего, повисшего на мне, помощи ждать не приходится. Перед глазами рябит, всё расплывается.
Проламываюсь к выходу, через порог, за миг до того, как дерновая крыша обрушивается на нас. Сквозь клубок водорослей и грязи слышу звон ветряных колокольчиков у входа – только это не ракушки. Это косточки пальцев, оплетённые чёрными нитками, свисающие с маленького детского черепа. Когда дом рушится, кости звенят, словно оплакивая собственную кончину.
Все огни в других дерновых домах потухли. Ветер проносится над крышами, сдувая с них жёлтые волосы. Падаю на землю. Гашпар безвольно перекатывается на спину. Его глаз всё ещё закрыт, и ветер свистит в ушах. Мне хочется кричать и плакать, как я кричала семь дней и семь ночей после того, как маму забрали.
Подавив желание расплакаться, я дёргаю Гашпара за ворот доломана, пытаясь разглядеть, глубоко ли проник яд. Его грудь всё ещё вздымается и опускается, но теперь медленнее, и между вдохами проходит больше мгновений. С нарастающей паникой расстёгиваю золотые пуговицы. Пальцы скользят по меховой подкладке. Под доломаном сорочка из чёрной кожи, вся пропитанная кровью.
Снять её я могу только через голову, потому вместо этого тянусь к ножу. Делаю длинный разрез спереди на его сорочке, разрезая кожу надвое. Та раскрывается словно чёрные лепестки, обнажая грудь. Его вены темны, как смола, вздуваясь чёрной паутиной над самым сердцем. Мои четыре пальца сжимаются в кулак, и с приливом беспомощной боли я понимаю, что моя новообретённая магия не принесёт ему никакой пользы: всё, что я могу, это ранить и причинять боль.
Падаю на колени в грязь рядом с ним. Руки трясутся, в горле застывает всхлип – пользы от меня не больше, чем от той прежней девушки, которая покинула Кехси, бессильная, слабая. И вдруг чернота начинает отступать. По мере того как чары ведьмы медленно спадали с меня, вены Гашпара понемногу приобретают прежний бирюзовый оттенок. Паутина мрака над его сердцем подрагивает и исчезает. Когда его веко снова приоткрывается, мне приходится взять себя в руки, чтобы не разрыдаться – на этот раз от облегчения.
Теперь, когда опасность миновала, я вдруг особенно остро ощущаю его нагую кожу под ладонями. Бронзовая грудь, крепкие мускулы, три длинных зарубцевавшихся шрама вдоль живо