та – след когтей создания, которое мы повстречали на берегу озера уже, кажется, так давно. Смотрю на него сверху вниз, моргая, а потом понимаю, что Гашпар наблюдает за мной. Выдёргиваю руку, чувствуя слабость в коленях сразу слишком по многим причинам.
Он приподнимается на локтях, застёгивает пуговицы доломана на груди, хотя я всё ещё вижу проблески кожи. Край бедра. Сглатываю.
– Я думала, ты умираешь, – говорю я, как бы защищаясь, хотя сама не понимаю от чего. Голос стыдливо дрожит.
– Что случилось? – спрашивает Гашпар. Лицо у него всё ещё пепельно-серое, но кончики ушей понемногу упрямо розовеют. Я так рада этому, что почти смеюсь. – Последнее, что я помню, это та женщина… только она не была женщиной…
Он замолкает. Его взгляд блуждает по куче волос и грязи у меня за спиной. Из земли торчит белая костяшка пальца.
– Ведьма, – говорю я. – Она была ведьмой.
Гашпар перекатывается, поднимаясь на колени, стряхивает грязь со своего шаубе. Когда его взгляд снова обращается ко мне, он хмурится.
– Как ты её остановила?
Поднимаю руку, растопырив четыре пальца, и пытаюсь изобразить ухмылку.
– Эрдёг может не только тушить пламя.
Попытка ухмыльнуться проваливается, а Гашпар лишь хмурится в ответ. Я потратила столько времени, изучая выражение его лица, что могу сказать, когда он по-настоящему рассержен, а когда мрачнеет только потому, что чувствует, будто должен. Когда он смотрит на меня так, будто я всего лишь волчица, а когда – словно хочет, чтобы я была просто волчицей. Сейчас я вижу, как его губы чуть дрожат, словно он пытается решить, ругать меня или благодарить, и что будет хуже.
Чтобы избавить нас обоих от его жалких метаний, говорю:
– Я не могла дать тебе умереть, пока ты не искупишь грех спасения моей жизни.
Гашпар только бурчит что-то с укоризной, качая головой. Потом поднимается на ноги, а через мгновения поднимаюсь и я. Сквозь прорехи между пуговицами вижу, как при движении перекатываются его мускулы. Поджимаю губы, радуясь, что он даже не догадывается обо всех тех неприличных вещах, которые крутятся у меня в голове. Хотела бы я вообще не думать таких непристойностей об Охотнике, и уж точно не после того, как мы оба чуть не сдохли. Представляю, как он оскорбляет меня за мою ограниченность и вульгарность. Представляю, как Котолин насмехается над моим обречённым, безответным желанием – её голубые глаза смеются, злобно сверкая. С тем же успехом кролик мог бы возжелать волка, собирающегося его съесть.
Гашпар снова взбирается на своего скакуна, смотрит, как я сажусь в седло серебристой кобылы. Его лицо непроницаемо, но он не может не заметить румянец на моих щеках. Я уже давно перестала ждать от него благодарности, когда он вдруг направляет коня к моей лошади так близко, что они почти соприкасаются боками, и говорит:
– Благодарю тебя, Ивике.
Я так изумлена, услышав своё имя на его губах, что не могу придумать, что ответить. Ветер кружит над нами, тихо завывая. Скованно киваю, стараясь держать голову высоко, и тогда Гашпар подгоняет коня вперёд, к берегу реки. На миг удерживаю эхо его голоса внутри, потом следую за ним.
Глава двенадцатая
Послеполуденный свет скользит по небу. Солнце бледное, полускрытое тучами. Рядом с нами пенится река Илет, несущая свои воды от Полуморя через Калеву и мимо нашей южной границы с Мерзаном. По пути вдоль реки мы видели и другие зимние деревни. Их дерновые дома напоминали скальные выступы, а окошки горели оранжевым пламенем очагов, но мы старались избегать их, вместо этого держа путь сквозь чахлые заросли. Гашпар снова погрузился в молчание. Не знаю, что потрясло его больше: то, что его чуть не убила ведьма или что я спасла ему жизнь.
Стук копыт наших коней приглушён мягкой влажной почвой. Слышно лишь тихое, странно приятное журчание реки, несущей воды по склонам и долинам Сарвашвара. После встречи с ведьмой я испытываю головокружительное облегчение, приглушившее многие мои прежние страхи. То и дело вспоминаю, как её тело разваливалось в моих руках комьями красной глины и пылью, всё ещё оставшейся в складках ладони. Слишком долго я прожила в страхе, подстраиваясь под магию других волчиц, и это внезапное бесстрашие – словно песнь, которую так и хочется спеть. Слова и мелодия бурлят во мне смело, громко.
Сидя на спине своей кобылы, позволяю мышцам расслабиться; живот гложет голод. Когда я предлагаю Гашпару остановиться, чтобы я могла поохотиться, он мрачно смотрит на меня.
– Разве после такого может проснуться аппетит?
Хотела было сказать, что он говорит так же язвительно, как Вираг – это сравнение всегда заставляет его мрачнеть, – но при мысли о ней и о других жителях Кехси горло перехватывает, и эта смелая уверенность свёртывается, как прокисшее молоко.
– Если мне суждено умереть в Кирай Секе, лучше уж я умру с полным желудком.
Его лицо темнеет. Он никогда не ценил мой чёрный юмор, но теперь, кажется, это терзает его как-то иначе, когда я с легкомысленной улыбкой говорю о своей возможной смерти. Теперь он не краснеет от гнева, а только молчит, сжав губы в тонкую линию.
– Сначала нам нужно пройти немного дальше вниз по реке, – наконец говорит Гашпар. – Если мы хотим успеть к Празднику Святого Иштвана.
В ответ прикусываю язык. Хоть я и упомянула об этом в шутку, но по, правде говоря, я не позволяла себе думать о том, что ждёт меня в городе. Я лишь отчаянно цеплялась за свою монету и за уверенность, что смогу найти отца и, конечно же, защититься с помощью своей магии. Если я позволю своим мыслям блуждать достаточно долго, чтобы рассмотреть столько ужасных вероятностей, страх иссушит меня как срезанный полевой цветок, и я просто войду в один из тех дерновых домов и буду ждать, пока земля не сомкнётся над головой.
– Мы должны остановиться хотя бы, чтоб набрать воды, – отвечаю я. – Ты не очень крепко держишься в седле.
В ответ на это он мрачнеет, но не спорит. Мы останавливаем коней, бесшумно спрыгиваем на мокрую землю. Веду свою серебристую кобылу к реке, чтобы дать ей напиться, а Гашпар опускается на колени у русла. Да, я правда хотела остановиться, но я не лгала о том, как выглядит Гашпар, – хотя с тех пор, как мы покинули дом ведьмы, прошло уже несколько часов, лицо у него очень бледное, а меж бровей залегла тревожная складка. Что-то сжимается у меня внутри в ответной тревожной заботе. Теперь кажется почти невозможным, что когда-то я испытывала перед ним ужас и желала ему смерти. Гашпар снимает перчатки и опускает сложенные чашечкой ладони в воду, опустив плечи. В первые дни нашего путешествия я подумала бы, как легко сейчас было бы вогнать нож меж его лопаток, когда он поворачивается спиной. Теперь я смотрю лишь, как вода льнёт к его губам, переливаясь в предполуденном свете, нежная, как капли росы.
Склоняюсь рядом с ним, набираю в ладонь воды и подношу ко рту. Думаю о своих встречах на берегу другой реки, неподалёку от Кехси. В основном это было быстро и постыдно – колени в грязи, чтобы не встречаться взглядом, и иногда так резко, что на внутренней стороне бёдер оставалась кровь. Думаю, что когда те же парни водили Котолин на берег реки, то действовали нежно и медленно, словно извлекали жемчужину из ракушки. А потом, закончив, помогали ей смахивать грязь с плаща и выпутывать сухие листья из волос.
Гашпар вытирает рот тыльной стороной ладони и щурится на свету, наблюдая за мной. Так пугающе легко представить, как он лежит на спине на земле – думаю, он был бы неуклюжим и нежным, как оленёнок, а потом старательно бы скрывал любые синяки, которые у него бы остались.
Но конечно же, он скорее оскалится и ощетинится от прикосновения волчицы. С тех пор как Калева осталась позади, нет нужды прикрывать друг друга от холода. А если бы он почувствовал, как мои ладони пробегают по его обнажённой груди, то отпрыгнул бы от меня в изумлении.
Всё равно у меня возникает вопрос:
– Охотникам запрещено жениться?
Гашпар втягивает голову в плечи, и я слышу, как он делает вдох.
– Да. Это священный орден. Никому из мужчин не разрешается брать себе жён или иметь детей. – Он медлит. Лёгкий ветерок развевает чёрные вьющиеся пряди на лбу. – Почему спрашиваешь?
– Потому что знаю, что у вас, патрифидов, есть свои глупые законы, – отвечаю я, уже почти сожалея о своих словах. – Законы, запрещающие вам совокупляться кроме как на брачном ложе.
Ожидаю, что Гашпар буркнет что-то упрекающее и поднимется, стряхнув мой вопрос, как конь, избавляющийся от овода. Вместо этого он густо краснеет ото лба до подбородка, но не отводит от меня взгляд.
– Из всех наших законов этот нарушается, пожалуй, чаще всего, – говорит он. – Большинство Охотников приносят свои первые обеты, когда им восемь или девять. Они не знают, что обещают. Я полагаю, так проще – никогда не знать, без чего тебе придётся жить.
Я и сама краснею к тому моменту, когда он заканчивает фразу, но не желаю отступать и отказываться от завоёванных позиций. Гашпар по-прежнему смотрит на меня – настоящий подвиг благоприобретённой терпимости. Две недели назад он бы скрылся в лесу или пригрозил заткнуть мне рот.
– Значит, мне не следует тебя слишком жалеть, – говорю я, вытирая влажные руки о плащ. – Поскольку ты никогда не знал прикосновения женщины, полагаю, ты мечтаешь лишь о золоте и славе, и о том, чтобы однажды надеть корону своего отца. Чего ещё мужчинам желать?
Губы Гашпара дрогнули. В тот миг мне кажется, что он всё же отругает меня, но он говорит лишь:
– Меня сделали Охотником, когда мне было двадцать. У меня было достаточно времени, чтобы подумать, чего я лишаюсь.
Моргаю, не в силах подобрать слова. Думаю, я могла бы догадаться по тому, как неуклюже он управляется со своим топором, что он не проходил традиционное для Охотников обучение. Но я и не подумала посчитать, как долго он носил этот плащ. Всего лишь пять лет – намного меньше, чем большинство его однополчан, и едва ли достаточно долго, чтобы окончательно стёрлась «нечестивость» мужского естества. От осознания этого и при мысли о тех ночах, которые мы провели, прижимаясь друг к другу среди льдов, сердце подпрыгивает. Возможно, мне не следовало считать его таким уж ханжески отстранённым от тех же желаний, что преследовали меня саму в последние недели во сне и наяву.