Я молчу так долго, что Гашпар наконец поднимается и направляется к своему коню. Янтарный свет заходящего солнца обрисовывает его профиль, словно тот выгравирован в золоте, – но моложе, чем его отец на моей чеканной монете. Моя холодная встреча со смертью привела меня к головокружительному полуосознанному открытию того, что он прекрасен. Сейчас, когда я смотрю на него на фоне огня, а не льда, прихожу к тому же прозрению, и нутро сжимается, бросая вызов разуму.
Медленно поднимаюсь и следую за ним. Тьма быстро сгоняет свет с неба – словно волк, преследующий белого ягнёнка. Зубы сумерек скалятся над облаками и огрызаются на солнце; в клочьях теней река кажется чем-то страшным, холодным и бездонным. Снова смотрю на Гашпара – его лицо всё ещё залито солнечным светом, словно тени вообще не властны над ним.
Нас укрывает томный, полный комаров вечер, а река Илет пробегает через один из редких лесов Ригорзага. Мы идём по его извилистым тропам, скользя, словно серебряный клинок между рощами тёмных дубов и густыми раскидистыми зарослями. Желтоглазые звери, мигая, наблюдают за нами из дупел в деревьях, а птицы с красными кончиками перьев отбрасывают на дорогу крылатые тени.
Этот лес не похож на Эзер Сем – он полон смертельных, но понятных опасностей вроде затаившихся волков и скрытых крутых оврагов. Отсутствие очевидной угрозы заставляет мой разум отвлекаться на другие вещи: туманные очертания столицы, всё ещё далёкой и нереальной, и Нандора, чьё лицо представляется лишь бледным пятном, похожим на отпечаток на оконном стекле. А ещё, конечно же, на отцовскую монету, сейчас почему-то такую тёплую, что это тепло я чувствую даже сквозь плащ.
Гашпар то и дело поглядывает на меня украдкой, напряжённый и нервный, словно боится, что я исчезну, стоит ему отвернуться.
– Ещё не поздно, волчица, – говорит он. В его обращении нет злобы, но не от недостатка старания – его лоб нахмурен, так он силится сделать свои слова колкими. – Мы в двух днях пути от Кирай Сека. Ты всё ещё можешь вернуться к себе в селение.
Раз я снова волчица, то он – Охотник, хотя в моём голосе больше муки, чем гнева, когда я отвечаю:
– Я уже говорила тебе, мне там делать нечего. Я проведу остаток своих дней в побоях, Охотник, и в кровавых совокуплениях без любви на берегу реки. Я тебе, видимо, по-настоящему отвратительна, раз уж ты хочешь обречь меня на такую жизнь.
Последнюю фразу говорю более жестоко, чем думала, что сумею, и лишь потому, что хочу, чтобы он покраснел. Он действительно краснеет, но потом его лицо резко каменеет.
– Ты ведёшь себя безнадёжно глупо, – отрезает он. – Может, ты и вернёшься в Кехси пристыженная и запуганная, но, по крайней мере, твоё сердце всё ещё будет биться. Какой бы магией ты ни обладала, это не имеет значения. Кирай Сек – не место для волчицы, которая ценит свою жизнь. А ты вроде бы ценишь. Твоя мать и все те женщины, которых приводили к моему отцу, обладали магией, но ни одна из них не пережила пребывания в столице.
– А как же ты? – требовательно спрашиваю я, почти сбитая с толку собственной внезапной вспышкой ярости. Сердце гулко бьётся. – Если у Нандора столько власти, как ты говоришь, – ты не менее глуп, раз считаешь, что сможешь пережить встречу с ним. Ты мог бы сбежать на восток, найти в Родинъе какого-нибудь любезного лорда с хорошенькой дочкой, жениться на ней, а он уже мог бы поднять своё войско и пойти на Нандора. Там ты будешь в безопасности.
Гашпар смеётся, коротко, невесело.
– Потому что в отличие от тебя я забочусь о ком-то кроме себя. Твой народ – и язычники, и Йехули – будут обречены. А я, словно трус, брошу отца умирать в моё отсутствие.
– Может, тебе следует лучше заботиться о себе самом?! Твой отец не заслуживает твоей нерушимой преданности, – резко говорю я. – Ты мудрее, добрее, смелее. Он вообще не заслуживает такого сына!
Мы оба замолкаем; ветер проносится по ветвям. Лицо у меня горит оттого, что я призналась в чём-то, в чём не должна была признаваться. Уж точно не когда мы оба облачены в вековую ненависть и нам обоим грозит острие клинка его брата. Гашпар вздыхает, и я готовлюсь к его ответу, но он лишь выдыхает, не проронив ни слова.
– Будь я на твоём месте, я бы бросила его умирать, – добавляю я, просто чтобы нарушить это невыносимое молчание, но на этих словах в груди у меня сжимается. Лица Вираг, Бороки и даже Котолин всплывают в памяти. Если я в самом деле найду отца, то никогда их больше не увижу.
– Знаю, – тихо отвечает Гашпар.
А потом никто из нас не в силах сказать больше ни слова. Сероватый вечерний свет падает сквозь древесные кроны. Тропа перед нами устлана полосами из света и тени. Мой взгляд скользит по бесконечным рядам стволов и зарослям ежевики, когда я вдруг замечаю, что за деревьями что-то движется. Промельк светлой кожи среди вечнозелёных зарослей – что-то небольшое и, похоже, смертное.
Бросаю взгляд на Гашпара – его глаз сверкает. В миг нашей общей безмолвной нерешительности из кустов раздаётся крик – человеческий, и это всё решает. Пришпориваю лошадь, и моя кобыла мчится сквозь спутанные заросли ежевики. Стук копыт по земле сообщает мне, что Гашпар уже близко.
Погоня заканчивается так же быстро, как началась. Силуэт замирает в ивовой роще – гибкие ветви покачиваются на слабом ветру, а листва тонкая, как траурная вуаль вдовы. Дёргаю поводья, и моя лошадь останавливается.
Со вздохом облегчения понимаю, что в незнакомке нет ничего нечеловеческого – ни красноватой кожи, ни невидящих белых глаз. На самом деле, её человеческая природа очевидна, потому что она вообще без одежды. Завеса тёмных волос ниспадает на грудь, резко контрастируя с кожей цвета слоновой кости. Ступни почернели от грязи.
Я разглядела её глаза, только когда слезла с лошади. Голубее любых глаз, которые мне доводилось видеть, – голубее, чем даже у Котолин, которая вдохновила одного из деревенских парней сложить в их честь балладу. В детстве мы с Борокой до слёз смеялись над этим самодовольным юношей, хотя обе в душе желали, чтобы он пел о наших глазах.
Но эти глаза… Об их красоте не слагали бы песен, только об их невероятном притяжении. Они ярко блестят от слёз, хотя губы незнакомки сжаты в бледную бесстрастную линию. Сбитая с толку, пытаюсь совместить муку в её взгляде с безжалостным росчерком её рта – словно сшиваю вместе шкуры двух разных животных. За спиной раздаются тяжёлые шаги Гашпара.
– Что случилось, госпожа? – спрашивает он, протягивая руку в перчатке, как бы соединяя пространство между нами и девушкой. – Почему вы одна в лесу?
Он оставляет невысказанным вопрос о том, где её одежда, но судя по румянцу на его щеках – ему не удалось совсем на нее не смотреть.
Девушка поднимает голову почти застенчиво, останавливает на мне взгляд своих ярко-голубых глаз. На мгновение я ошеломлена им, словно олень, уловивший запах охотника с подветренной стороны, хотя сердце громко колотится в груди. Незнакомка поворачивается к Гашпару, и тогда её взгляд сковывает и его тоже.
В следующий миг она начинает говорить. Этот язык я не знаю – он даже старше древнерийарского. Не думаю, что этот язык вообще создан для людского слуха. Он похож на шелест листвы на ветру, или на лёд озера Тайивас, трескающийся у меня под ногами. Слова срываются с её губ, а сияющие голубые глаза наполняются слезами. И тогда я понимаю, что мы оба ужасно ошиблись – она тоже не человек.
Бесцветные губы складываются в подобие улыбки.
Дрожа, тянусь за ножом, но мои пальцы не двигаются так, как мне хочется. Мой взгляд прикован к незнакомке, и я не в силах отвести его. Она снова что-то говорит – потрескивание пламени в догорающем очаге, – и я слышу, как Гашпар выдыхает какие-то слова. Кажется, моё имя, но я не уверена.
Девушка движется ко мне стремительной белой вспышкой, бледные губы размыкаются. Её рот внутри алый, яркий, как ягоды. Не замечаю её зубов – целые ряды тонких и острых как иголки клыков – пока те не впиваются мне в горло.
Я могу выдавить лишь приглушённый вздох боли, когда её зубы скользят по моей шее прямо над ключицей. Перед глазами пляшут звёзды, а потом – белая пустота. Незнакомка отпускает меня, раскрыв челюсть – над её нижней губой свисает лоскуток моей кожи. Словно змея, девушка проглатывает его целиком с кровавым чавкающим звуком.
Струйка крови медленно стекает в ложбинку на горле. Я всё ещё не в силах пошевелиться, а сердце бешено колотится в плену грудной клетки. Смотрю, как незнакомка снова подаётся вперёд, открывая рот – её губы покрыты бусинами моей крови.
А потом она вдруг оседает. Её тело дрожит, хрупкие конечности обмякают. Она падает на землю с топором Гашпара в спине, а когда ударяется о грязь, её тело раскалывается, извергая рубиновую с золотом гниль и рой гудящих чёрных мух. Они ползают по её изломанному лицу, аккуратно рассечённому посередине на две зеркальные половинки, и пожирают плоть, всё ещё прилипшую к своду её грудной клетки. Чувства возвращаются ко мне медленно, с одним прерывистым вздохом, потом следующим. Я могу лишь смотреть, как мухи медленно пожирают это существо.
Гашпар поднимает топор, лезвие которого покрыто кровью и гнилью.
– Ты в порядке?
Касаюсь раны на горле. Ощущаю приглушённый всплеск боли, далёкий и нечёткий. Киваю. Тело всё ещё онемевшее.
– Она была…
– Чудовищем, – заканчивает Гашпар. – Как та ведьма в дерновом доме.
Вираг рассказывала истории о существах, похожих на девушек, которые двигались за деревьями, не имея тени, а их ноги не оставляли на земле следов. Их добычей становились наивные охотники и неудачливые лесорубы, которые бродят по лесу в сумерках в одиночестве. Я могу только догадываться, что её силы не хватило, чтобы удержать нас обоих одновременно. Мне почти хочется дико рассмеяться от облегчения, а потом меня вдруг наполняет горечь: я не должна была верить, что древнюю магию искоренили везде, кроме Кехси.
– Твои леса так же опасны, как и мои.
Он фыркает, соглашаясь.