«Рабы Йехули, Йехули мразь. Поклоны бьют, едва родясь».
– Ты знаешь, где живёт мой отец? – спрашиваю я чуть слышно.
Я отмечаю момент, когда лицо Гашпара смягчается, и разжимаются зубы, но уже в следующий миг он снова становится суровым, будто только что вспомнил, что я должна быть ему отвратительна.
– Нет, – отвечает он. – Тебе придётся постучаться и посмотреть.
Здесь он должен был со мной распрощаться, уйти вниз по улице Йехули и скрыться, оставив меня на милость судьбы. Но Гашпар лишь неподвижно сидит на спине своего скакуна; его спина прямая, точно клинок. Волна горячей благодарности и болезненной нежности поднимается в груди, но я подавляю её.
Спрыгиваю с лошади; кровь грохочет в висках. Весь ужас ситуации снова и снова настигает меня, и мой разум полон мыслей о вырванных сердцах и печени, об отчаянных предупреждениях Вираг. Здесь, в Кирай Секе, мой волчий плащ вполне может стать саваном. Каждое мгновение без отца – это шанс для любого патрифида снести мне голову.
В яростной панике бросаюсь к ближайшей двери и грубо колочу в неё, потом отступаю, тяжело дыша. Через несколько мгновений дверь распахивается, старые петли скрипят. С порога на меня смотрит, моргая, коренастая женщина, держа под мышкой книгу с золотым обрезом.
– Что всё это значит? – сердито спрашивает она, и я её не виню. Я, должно быть, выгляжу полубезумной в своём волчьем плаще и тунике, испачканной алым соком.
Заставляю онемевшие губы шевелиться.
– Я ищу Жидо Жигмонда, – говорю я. – Это его дом? Вы не знаете…
Женщина сдавленно смеётся и захлопывает дверь прямо перед моим носом.
Всё происходит слишком быстро, я даже не успеваю осознать. Мой разум едва осмысливает её отказ, а ноги уже несут меня к следующему дому. Слышу, как Гашпар соскальзывает с коня, и к тому времени, как вторая дверь с грохотом распахивается, он уже стоит прямо у меня за спиной.
– Я ищу Жидо Жигмонда, – говорю я прежде, чем мужчина успевает заговорить. – Это его дом? Вы знаете, где он живёт?
У мужчины длинные вьющиеся чёрные волосы с серебряными нитями. Когда он открывает рот, я вижу, что один из его зубов покрыт серебром. Нащупываю в кармане монету, готовая показать её как немое, бесполезное подношение.
– Мы здесь все Жидо, девочка, – усмехается он. – Жидо – имя, которое дали нам патрифиды, чтобы не запятнать свои патрифидские уста словами нашего языка.
А потом он закрывает дверь, не проронив больше ни слова. У меня подгибаются колени, когда я медленно поворачиваюсь к Гашпару. Лицо у меня горит, а горло сжимается от стыда и гнева.
– Почему ты мне не сказал? – требовательно спрашиваю я. – Хотел, чтобы я выглядела глупой простачкой, тупой волчицей, которую ты притащил из лесов, чтобы научить цивилизованности?
Некоторое время Гашпар не отвечает, лишь смотрит на меня, стиснув зубы. В его взгляде я вижу знакомый блеск печали.
– Я думал, ты знаешь, – наконец отвечает он. – Я и не подозревал, как мало тебе рассказывали о Йехули и о том, как они здесь живут.
Не хочу больше ничего слышать. Щёки у меня всё ещё горят, когда я поворачиваюсь на каблуках и направляюсь к следующему дому. Краска отслаивается от деревянных стен длинными красными языками, а у двери прибит какой-то предмет, похожий на серебряный свиток. На нём целая вязь букв Йехули, от которых слезятся глаза и мутнеет разум, словно я вглядываюсь в туманный силуэт на горизонте.
Дверь открывает другая женщина. У неё каштановые волосы, аккуратно заплетённые в косу, словно чеснок в связку, а цвет глаз неопределённый, орехово-зелёный. В её чертах я словно в расплывчатом зеркальном отражении различаю и свои – рыжеватый оттенок волос, вздёрнутый нос, маленький беспокойный рот. И в это застывшее мгновение мне удаётся убедить себя, что я нашла отчий дом, и что эта женщина приходится мне тётушкой или двоюродной сестрой, или, может, даже родной.
– Это дом Жигмонда? – спрашиваю я голосом, сдавленным от надежды.
Женщина грустно качает головой.
– Не в Шаббос, – шепчет она и закрывает дверь.
Её отпор проникает сквозь моё оцепенение. Мне приходится сделать ещё один быстрый вдох, чтобы не заскулить, хотя я знаю, что Гашпар видит боль, отразившуюся у меня на лице. Он тянется было ко мне, раскрыв затянутую в перчатку ладонь, но потом резко отстраняется. Этот отказ от проявления доброты почти рушит меня. Я обнимала его так горячо, была с ним так близко, что он никогда больше не прикоснётся ко мне – как бывает, когда срываешь яблоко слишком рано, и оно гниёт прежде, чем ты успеваешь его съесть.
Когда я оказываюсь на пороге следующего дома, то больше не слышу шаги Гашпара за спиной.
Человек, который открывает дверь, достаточно молод, чтобы приходиться мне братом, но я не различаю в нём ни единой своей черты. На нём странная белая шляпа, похожая на женский чепчик, и она чуть соскользнула набок, когда возле уха ослабла завязка. Молодой мужчина уставился на меня, глядя несколько секунд, прежде чем ответить на мой пронзительный голос и полный отчаяния взгляд.
– Прошу, – говорю я. – Вы знаете, где я могу найти Жигмонда?
Лицо юноши бледнеет.
– Разве ты не слышала? Жигмонда забрали на суд у королевского дворца. Нандор велел взять его под стражу за то, что он работал в священный для патрифидов день.
Я врываюсь обратно в процессию празднующих; над головой клубятся и кипят грозовые тучи. Оказываюсь в потоке людей, снующих от одного рыночного прилавка к другому. Праздник Святого Иштвана, должно быть, самый крупный базарный день в году. Люди толпятся вокруг меня, сжимая в грязных кулаках монеты. Вокруг руки с буханками хлеба и длинными кольцами копчёной колбасы. Моя бедная сбитая с толку кобыла лягается и сбрасывает на землю вонючее ведро с форельими головами, от чего торговец рыбой разражается проклятиями. Кто-то продаёт пузатые мешки с красной паприкой, и этот запах прорезается сквозь все остальные, жжёт, словно соль на ране.
Гашпар протискивается сквозь толпу и умудряется поймать меня за край волчьего плаща, сдёрнув его с моей спины.
– Совсем с ума сошла? – рявкает он. – Все люди этого города – богобоязненные патрифиды, и в этот святой день их вера доведена до исступления. Они выстроятся в очередь у ворот, только чтобы доказать истовость этой веры, особенно мужчины. Для них ты прежде всего язычница, а уже потом – женщина.
Даже без плаща в толпе я выгляжу чудачкой среди угрюмых патрифидок с покрытыми головами и опущенными взглядами. Я едва слышу собственный голос за рваным яростным стуком своего сердца, когда огрызаюсь:
– А что прикажешь делать? Мой отец у Нандора.
– Я бы предпочёл, чтобы ты не была дурой, – отвечает Гашпар сурово, но взгляд у него отчаянный, умоляющий, и это заставляет меня остановиться, судорожно вздохнуть. – Если ты ворвёшься вот так во дворец, то обречёшь на смерть и нас обоих, и своего отца.
«Нас обоих». Он боится, что я разоблачу его как неудачника, который привёл не ту волчицу. Или что хуже – как неудачника, который целовал волчицу и обнажил перед ней горло, чтоб она вцепилась в него зубами. Мои страх и боль перерастают в ярость, и я больше не забочусь о достоинстве – ни о своём, ни о его.
– Неужели для тебя нет ничего более ценного, чем твоя чистота? – сплёвываю я. – Ты провёл слишком много ночей, лёжа рядом с волчицей, чтобы теперь краснеть и волноваться об этом. Я не собираюсь раскрывать тебя, так что прибереги своё жалкое возмущение при себе. Если ты прав, один из твоих высокочтимых благочестивых убийц первым вонзит клинок мне в спину, и твоя тайна умрёт вместе со мной.
Гашпар держит мой плащ в ослабевшей руке, ветер треплет его волосы, бросая пряди в лицо. В отличие от тех случаев, когда я упоминала наше свидание или его пошатнувшееся целомудрие, на этот раз его щёки не краснеют. Глаз сузился, словно щель амбразуры.
– Ты всерьёз думаешь, что меня волнует только это? – требовательно спрашивает он. – Если ты действительно намерена обречь нас обоих…
– Нет, – перебиваю я, думая о вырезанных сердцах и маминой косе в кармане. – Не нас обоих. Ты – по-прежнему Охотник, принц. Его сын. Худшее, что с тобой сделал отец, – это забрал твой глаз.
С трудом поворачиваю лошадь и лавирую в толпе. Вдалеке вырисовывается замок, похожий на огромную тёмную птицу, но он не отбрасывает тени, потому что не видно солнца. Осыпающийся камень Расколотой Башни – тёмная полоса на фоне угольно-чёрного неба.
Узкая улочка выходит на открытый двор, обнесённый воротами из чёрного дерева. Здесь празднующие толпятся так тесно, вытягивая шеи, чтобы разглядеть что-то над головой друг друга, что я не могу продвинуть лошадь дальше. Соскальзываю с седла и проталкиваюсь плечом сквозь толпы, мимо добрых патрифидок в белых чепчиках и патрифидов с мрачными потными лицами. Запах поджаристого хлеба проносится мимо меня, смешанный с чем-то более отвратительным и страшным.
Оттесняю локтем ткачиху с шестью зубами, которая хмуро смотрит на меня и в отместку царапает мне руку. Почти не чувствую, как царапнули её ногти. Я проталкиваюсь и проталкиваюсь, пока не оказываюсь в самом начале толпы, глядя на квадратный двор, мощёный грязными серыми камнями. В центре – толпа Охотников, а между ними мужчина-Йехули, стоящий на трупе убитой свиньи.
Желудок у меня сжимается при виде этой сцены. Подношу ладонь ко рту, а к горлу подступает желчь.
Руки мужчины связаны за спиной длинной потрёпанной верёвкой, натянутой от его рывков. На нём такая же странная белая шляпа, как и на том юноше, которого я видела на Улице Йехули. Отсюда я вижу край его лица, бледного, как убывающая луна. У него длинный нос и кустистые седые брови, а подбородок вызывающе вскинут, словно он не в силах даже смотреть на спёкшуюся кровь под ногами.
Во дворе стоят ещё двое мужчин. Один – сгорбленный от старости, закутанный в унылые рыжевато-коричневые одежды патрифидского святого. Он моргает своими маленькими блестящими глазками, словно коричневый крот, а пальцы сжимают железную подвеску на шее.