Второй слишком молод, чтобы быть королём, но не эта мысль занимает меня сильнее всего. Всё, что приходит на ум, – это что передо мной самый прекрасный мужчина, какого мне только доводилось видеть. Он не старше Гашпара, с красивым, почти мальчишеским лицом, а его доломан цвета бархатного тёмного вечера. Его каштановые волосы свободными кудрями ниспадают на шею, словно в насмешку над остриженными головами Охотников вокруг него. Его кожа похожа на блестящий отполированный опал, а под пушистыми золотистыми ресницами сверкают голубые глаза. Когда он улыбается, на щеках появляются неровные ямочки – крохотный изъян на идеальном лице, при взгляде на которое перехватывает дыхание. И все остальные его черты рядом с этим маленьким несовершенством кажутся лишь прелестнее.
Этот мужчина прохаживается вокруг моего отца с грацией ястреба, который вот-вот схватит свою добычу.
– Тебе есть что сказать, Жидо Жигмонд, в ответ на эти обвинения? – спрашивает он чрезвычайно учтиво, словно осведомляется о цене какого-то желанного товара. – Признаёшься, что работал в последний День Господень?
– Мне платят за работу в День Господень, – отвечает Жигмонд. – По поручению твоего собственного отца я…
Я не слышу остальное. Гашпар толкает меня в бок, и его пальцы смыкаются на моём запястье.
– Ты должна уйти, – хрипло говорит он. – Хоть раз прислушайся к моему предупреждению, волчица. Прошу, сейчас же спрячь когти.
Мои четыре пальца сжимаются в кулак. Магия Эрдёга рядом – свернулась, как змея, готовая нанести удар. Но рваное отчаяние в голосе Гашпара останавливает меня – всего на мгновение, пока толпа не толкается вокруг нас.
– Такого рода судебные процессы не являются чем-то необычным, – быстро продолжает он, пока ему удаётся меня задержать. – Но они – насмешка над самими понятиями справедливости. Мужчины и женщины Йехули обвиняются в ряде преступлений, выдуманных, надуманных, а затем шествуют в цепях, чтобы толпа скрежетала зубами. Это – простой способ завоевать расположение крестьян, которые презирают Йехули.
Мои вены наливаются льдом.
– А свинья?..
Гашпар выдыхает.
– Писание Йехули запрещает им есть свинину или прикасаться к свиньям.
И в тот миг мне кажется, что меня действительно стошнит от запаха свиной крови и внутренностей, вьющегося в воздухе тяжёлым шлейфом. Злорадный тон Нандора касается меня, словно вода в холодном ручье, и я хватаюсь за руку Гашпара, чтобы не упасть. Под моим прикосновением он напрягается, но не отшатывается.
– Он не может, – выдавливаю я. – Прошу, ты должен что-то сказать. Должен остановить его.
– Твоему отцу не угрожает ничего серьёзного, по крайней мере пока, – отвечает Гашпар, но его голос чуть дрожит. – Наше несогласие с происходящим лучше выразить у подножия трона короля или позже, когда не будет публики, перед которой можно покрасоваться. Нандор не откажется от развлечения, пока полсотни крестьян наблюдают за унижением Йехули.
То, как ровно звучит его голос, как скупо разумно его предложение, заставляют мой взор помутиться от ярости. Нандор вполне мог бы быть Вираг, нависшей надо мной со своим тростниковым хлыстом, или Котолин – в них в глазах плещется тот же яд ликования. Выпускаю руку Гашпара со всей возможной резкостью, надеясь, что оставила следы.
– А ты способен пошевелиться и предотвратить несправедливость, только когда никто не смотрит? – спрашиваю я со всей возможной злостью, какую только могу из себя выжать. – Неудивительно, что народ предпочитает Нандора… он хотя бы не трус.
– Я полагаю, трус – это любой, кто действует предусмотрительно, а не бросается в пасть зверя, чтобы только доказать свой героизм? – Глаз Гашпара чёрный как смоль. – Выживание в Кирай Секе – это испытание на хитроумие, а не на храбрость. Ты не протянешь здесь долго, если не поймёшь этого.
Его слова пронизаны отчаянием, искренним беспокойством, но я слишком зла, чтобы это тронуло меня. Слишком долго я ползала на коленях, и за это никогда не получала милосердия. Бормотание толпы становится всё громче – словно стая птиц, взмывающих в серое небо. А Нандор всё улыбается и улыбается, пока свиная кровь пропитывает сапоги моего отца.
– Хватит! – слово срывается непроизвольно, прежде чем я успеваю подумать и остановиться. И, поскольку я уже начала, то повторяю: – Хватит! Отпусти его.
Зрители замолкают. Нандор поднимает взгляд, оглядывая толпу, пока наконец не натыкается на меня. Его глаза сияющие, смеющиеся. Миг он рассматривает меня, сморгнув, а затем переводит взгляд на Гашпара.
– Это иллюзия Танатоса? – спрашивает он, делая паузу, хотя на этот вопрос никто не должен отвечать. – Или мой брат вернулся, да не один, а с волчицей?
Нандор отходит от моего отца и направляется к нам. Инстинктивно моя рука тянется к ножу, но в следующий миг я вспоминаю, что нет ни ножа, ни косы, ни монеты.
Мои четыре пальца раскрываются, словно лепестки цветка, когда Нандор приближается. Если он потянется ко мне, я схвачу его первой и посмотрю, на что способна сила Эрдёга. Но здесь, когда он под охраной четырёх Охотников, на глазах у толпы патрифидов, я вдруг понимаю, что этого будет недостаточно. Этого просто не может быть. Прекрасный мужчина приближается ко мне, его взгляд словно пронзает мою кожу, и наконец я понимаю все страшные предупреждения Гашпара.
И всё же, когда Нандор останавливается перед нами, он, кажется, вообще не смотрит в мою сторону. Вместо этого он обнимает Гашпара.
– Добро пожаловать домой, – говорит он. Его голос приглушён из-за меха шаубе брата.
Гашпар ничего не говорит. Он застыл в объятиях Нандора. Рот его брата – слишком близко от синяка на шее. В груди становится тяжело, дыхание делается быстрым и прерывистым. Гашпар высвобождается из рук брата так быстро, как только может.
– Должно быть, это та самая волчица, которую хотел получить отец, – произносит Нандор. Он берёт меня за подбородок, проводит длинными пальцами по щеке. – Грубовата, как все волчицы, да и на вид не то чтобы красива.
Его большой палец скользит по моей губе. Я не в силах смотреть в сторону, лишь слежу за его чарующим змеиным взглядом. Думаю о том, не откусить ли ему большой палец, как я откусила ухо Пехти. Представляю, как он кричит и ищет потерянный палец среди брызг крови, заикаясь от боли. Но именно это глупое порывистое и торопливое действие убьёт меня быстрее.
Тем не менее я отшатываюсь от него, сжав четыре пальца.
– Ты же знаешь, отец хочет, чтобы его волчицы были нетронуты, – говорит Гашпар своим ровным царственным голосом, тем же тоном, который всегда заставлял меня мрачнеть и вздыбливать шерсть. В его взгляде лишь мельком отразилось беспокойство.
– Я также знаю, что отец хочет, чтобы его волчицы были молчаливы и запуганы, – говорит Нандор и указывает на меня взглядом. – Ты ворвалась во двор перед замком в самый разгар нашего празднования Дня Святого Иштвана, само воплощение варварства. Больше волчица, чем девушка. Скажи мне, какое тебе дело до судьбы этого Йехули?
Я бы могла его убить – или по меньшей мере попытаться. Нити Эрдёга обвивают моё запястье. Но даже если бы мне это удалось, если бы он сгорел, словно дерево, поражённое молнией, от одного моего касания, я бы не сбежала из города живой. И что тогда? Кехси покарают за моё преступление, а потом и Йехули, как только король узнает, что я – одна из них.
В этот миг я – ничто для этого блистательного будущего принца. В его глазах я стою меньше, чем грязь на его сапогах, – но мой следующий шаг решит судьбу двух народов, целого селения и каждого дома на той длинной серой улице.
Мой рот безмолвно открывается, потом снова закрывается. После всех недель, которые я провела, упрекая Гашпара за его почтительность, за то, как легко у него подгибаются колени и склоняется голова, я понимаю теперь, что на самом деле он умнее меня. Что за дурная птица станет клевать своего хозяина между прутьями клетки?
Меня опутывает ужас, тяжёлый, как пропавший волчий плащ.
– Что ж, хорошо, – говорит Нандор. – С волчицами мы поступаем так же, как с мразью из торговцев Йехули.
Толпа скандирует, ликует, кричит, и слюна пенится на их открытых ртах. Я вспоминаю чёрные щёлкающие пасти волков, шныряющих по окрестностям Кехси в самые холодные дни глубокой зимы. Они наблюдают, рычат, ожидают, пока кто-нибудь не забредёт слишком далеко в лес.
Я колеблюсь между тем, чтобы отступить, и тем, чтобы прыгнуть вперёд, и в этот дикий захватывающий момент нерешительности вдруг встречаюсь взглядом с отцом, через широкое плечо Нандора. Его глаза пустые, словно два озерца на морском берегу в полночь, во время отлива – в них нет даже крохотной звёздочки узнавания. Я смотрю на незнакомца. Я собираюсь погибнуть за человека, который даже не узнал меня.
Голос Гашпара перекрывает шум.
– Волчица – добыча отца. Он сам решит, что с ней делать.
Но Нандор лишь поднимает руку и подзывает кого-то. Охотники спускаются все сразу – словно вороньё, слетающееся к трупу. Всё, что происходит дальше, я вижу вспышками. Взмах чёрного шаубе – не Гашпара – и металлический блеск топора. Ослепительная улыбка Нандора. Моя перепуганная лошадь бросается в толпу с оглушительным ржанием, вздымая бока. Рука Охотника, затянутая в перчатку, упирается мне в горло, заставляя опуститься на землю, и мои волосы задевают грязные булыжники.
С усилием поднимаю взгляд. Нандор подходит к моей кобыле, успокаивая её. Та замирает, позволяя ему погладить её морду, потом широкую шею.
– Какое прелестное животное, – тихо говорит он. – И шкура белоснежная. В наших конюшнях нет лошадей такой масти. Я ценю уникальную незапятнанную красоту.
Топор Охотника скользит меж моих лопаток.
– Куда её отвести, милорд?
Если они называют его лордом, то как же обращаются к королю?
– Туда же, куда мы отводим всех волчиц, – отвечает Нандор срывающимся от нетерпения голосом.
Толпа всё ещё скандирует, слова сливаются воедино, но я не слышу ничего, кроме приглушённого шума, вводящего в забытье. Сквозь спутанные волосы смотрю, как Нандор берёт поводья моей лошади и ведёт её к дверям дворца. Над головой бурлят грозовые тучи, хмурясь, словно они – огромный чёрный лоб Иштена. Тусклый луч проникает сквозь завесу облаков, запутавшись в волосах Нандора, очертив его красивый профиль, что белее шкуры моей кобылы. Я помню, как Сабин рассказывала, что он выкарабкался из-подо льда, а затем снова поднялся, словно его сердце никогда не останавливалось.