– Лойош, не зли её, – протестует служанка. Я вижу, что она беспокоится не о том, чтобы ранить мои чувства, а о том, что я могу наброситься на неё в гневе. И за это я едва ли могу её винить – выгляжу я, наверное, ещё хуже, чем пахну, и я чувствую себя скованным, преследуемым и голодным созданием.
– Волчиц невозможно ранить, Рика, – упрекает Охотник. – Это бездушные твари, не мягче и не мудрее, чем те, чьи шкуры они носят.
Но Рика по-прежнему смотрит на меня широко распахнутыми глазами. У неё северное имя и лицо северянки, бледное, как очищенное яблоко. Калева далеко отсюда, и мне невольно жаль её – в основном потому, что ей выпала неудача пререкаться со мной.
– Мыть её – пустая трата воды, – говорит Лойош. – Но было бы большим оскорблением для короля представить её ему в таком виде.
Я подумываю ранить его или убить, но эта мысль мимолётна. Такой шаг не поможет мне сбежать, а лишь докажет, насколько я отвратительна, тем, кто уже и так питает ко мне отвращение. Я сижу в своей камере неподвижно, молча, когда Лойош распахивает дверь. Рика подходит ко мне с храбростью не большей, чем у пугливой лесной мыши. Я почти вижу, как подёргиваются усики.
– Пожалуйста, – пищит девушка. – Он будет в ярости, если ты этого не сделаешь…
Рика ставит ведро передо мной и прячется за спиной Лойоша. Я опускаю руки, наблюдая, как кусочки грязи отслаиваются с моих пальцев и плывут по воде, точно дохлые мухи. Вода такая холодная, что жжётся, но я вытираю щёки и нос, и даже смываю грязь, засохшую за ушами. Почему бы не умереть с сияющим розовым лицом?
Был ли у мамы шанс умыть лицо перед тем, как её убили?
Мне принесли костяной гребень, чтобы я расчесала спутанные волосы, и новую тунику из колючей шерсти, которая, как я знаю, будет мне слишком тесной, поэтому я качаю головой. Рика закусывает губу, глядя на меня так, словно вот-вот расплачется, так что я всё равно надеваю тунику, оцепенело сморгнув, когда на бедре разрывается шов.
– Ты не похожа на чудовище, – шепчет она себе под нос.
Я вспоминаю, сколько раз просыпалась в поту с криками, когда мне снились кошмары об Охотниках с блестящими острыми когтями под чёрными перчатками и не менее острыми клыками, и задаюсь вопросом, видят ли добрые патрифидские девушки вроде Рики такие же сны о волчицах, пожирающих их.
– Пошли, – коротко говорит Лойош, тыкая меня обухом своего топора.
На этот раз никто не натягивает мне на глаза капюшон, когда Лойош выводит меня, босую, из подземелья. Мы сворачиваем в длинные коридоры, изгибающиеся зловеще, словно змеиные языки. Маленькие квадратные окошки подмигивают звёздным светом – за то время, что я провела в подземелье, вечер уже сменился ночью. Наконец арочный дверной проём открывается, словно мрачно искривлённый рот, и мы оказываемся в Большом Зале.
На пиршественных столах уже поданы запечённые лебеди – шеи у них изогнуты, словно руки в белых перчатках, а клювы нетронуты. На блюде – жареный кабан с зелёным яблоком во рту; его бок вскрыт, обнажая начинку из сушёных вишен и цепочки сосисок. В центре два огромных пирога, вылепленные в форме двойных корон, и тарелки супа из красной смородины цвета озера на рассвете. Гашпар был прав – здесь нет крестьянской еды.
Гости-патрифиды поднимаются, когда я вхожу, и перешёптываются – словно прилив шелестит. У всех женщин покрыты волосы, а на головах платки или прозрачные вуали или дурацкие, похожие на коробки, шляпки, а каждый мужчина одет в шёлковый доломан, стянутый тканым красным поясом. Мужчины в Кехси носят такие же вышитые пояса, чтобы отпугивать лесных демонов, которые путают красное с кровью и думают, что их возможные жертвы уже мертвы. И в тот миг мне хочется смеяться при виде того, что эти набожные патрифиды тоже носят такие пояса, пока я не осознаю, что я и есть то зло, которое они пытаются держать в страхе.
Я, должно быть, замедлила шаг, потому что Лойош ещё раз резко меня толкает.
Над головой покачиваются железные люстры; пламя свечей мигает, словно тысяча глаз Эзер Сема во тьме. Моё сердце в смятении, когда я устремляю взгляд на помост впереди, где стоит длинный стол, накрытый белой скатертью. Вокруг – шесть стульев, а в самом центре, возвышаясь над белым покровом, словно дерево в снегу, стоит резной деревянный трон.
Сейчас трон пуст, но на пороге за помостом появляется группа фигур – сначала трое мальчиков, самому младшему из которых – не больше двенадцати. Все они одеты в изумрудно-зелёные доломаны. У одного из них светлые, словно покрытые инеем, волосы северянина; он нервничает, как оленёнок-альбинос, трепещущий под пристальным взглядом охотника. У другого – такие же каштановые волосы, как у меня, завивающиеся вокруг чересчур больших ушей. У последнего волосы цвета бука, с более тёмными каштановыми прядями. Это – юные внебрачные сыновья короля, все рождённые от разных матерей.
Нандор вышагивает за ними, и при виде его все гости вскакивают так быстро, что спотыкаются и наталкиваются друг на друга, словно стая украшенных драгоценностями птиц, когда выкрикивают свои благословения и молитвы. Нандор одет в доломан цвета слоновой кости с золотом. Интересно, он надел его уже после того, как омыл руки от крови моего отца?
Я не позволяю себе думать, что увижу здесь Гашпара, но он входит через арку последним, склонив голову, глядя на какую-то невидимую тропу, ведущую к помосту. Его чёрный доломан застёгнут до самого подбородка, скрывая синяк, который я оставила ему на шее. Он садится на самый дальний от кресла стул, рядом с мальчиком с волосами цвета бука, и улыбается младшему брату так нежно, что у меня перехватывает дыхание.
Я хочу, чтобы он поднял взгляд и увидел меня в толпе, с топором Лойоша, приставленным к моей спине. Не осмеливаюсь издать ни звука, но смотрю на него так пристально, словно могу заставить его посмотреть на меня, увидеть, что сделала его трусость.
Лойош подталкивает меня в угол зала, где я могу спрятаться за кованым железным канделябром. Снова задаюсь вопросом, стояла ли мама на этом самом месте в Большом Зале короля, с дрожащими коленями, в ожидании смерти. Эта мысль проносится словно ветер, раздувающий полог шатра, и оставляет меня раненой, поверженной.
Хочется плакать, чтобы кто-то успокоил меня – пусть это даже будет небрежное утешение от Вираг, когда её шесть пальцев грубо гладили меня по волосам, – но я не позволю всем этим патрифидам увидеть мои слёзы.
Нандор поднимается, и хихикающие гости тут же замолкают – словно кто-то задул свечу.
– Его Величество король, – провозглашает он. – Наследник престола Аве Иштвана, кровный вождь Племени Белого Сокола и всех его земель, благословлённый милосердной дланью Принцепатрия. Преклоните колени перед ним и перед вашим богом. Кирай Иш Сентшег.
– Кирай Иш Сентшег, – тихо повторяют все гости и опускаются на колени.
Всю жизнь я провела, питая к королю яростную слепую ненависть, и когда наконец вижу его, то не знаю, что думать и чувствовать. Он мог бы оказаться не таким чудовищным, как рисовало моё воображение, потому что даже самые ужасные чудовища, вроде драконов, выглядят всего лишь как люди. Король Янош не высокий и не низкий, не толстый и не худой. Он выглядит как человек, который отрастил длинную седую бороду именно для того, чтобы скрыть слабый подбородок. На нём изысканный доломан, расшитый золотом, а поверх надет бархатный ментик с меховой оторочкой, рукава которого спускаются до каменного пола.
Я почти не замечаю его корону. Это нелепая, странно перекошенная штука, выбеленная до оттенка между жёлтым и белым, – не грандиозная корона, усыпанная драгоценными камнями. Она состоит из тысячи крошечных кусочков, скреплённых между собой, и я не могу сказать, из чего она точно сделана, пока не смотрю на свою руку, лихорадочно сжимающую край слишком тесной туники.
Король Янош носит корону из ногтей.
В дымке света свечей я неотрывно смотрю на ногти в короне короля. Между ними тончайшие полоски крови, в тех местах, где кость отделили от кожи. Пытаюсь найти среди них мамины ногти, но сейчас слишком темно, да и я забыла, как выглядели её руки, не говоря уже о ногтях. Они были длинные и элегантные, как у Котолин? Или короткие, обгрызенные до кончиков пальцев, как мои? Эти люди сначала убили её, прежде чем вырвать её ногти, или сдирали их, пока она была всё ещё жива, сбрасывали их, точно панцири насекомых, слушая, как она скулит?
Король Янош поднимает руку; пальцы унизаны золотыми кольцами. Холодные свечи на праздничных столах вспыхивают пламенем, фитили чернеют. Среди гостей поднимается рокот шепотков – кто-то говорит одобрительно, кто-то – сдержанно, как воин, восхищённый особенно ужасным убийством, совершённым его соратником. Король складывает ладони – кольца звенят, а ножи, вилки и ложки на столах перед нами сияют. Серебряная посуда блестит ярко, как лезвия клинка.
Он куёт.
Я никогда раньше не видела, чтобы это делал Охотник, а с уст короля не слетел даже приглушённый шёпот молитвы. Гости теперь сверкают глазами, словно хищные звери из своих нор.
Зал начинает сужаться, огоньки свеч кружатся передо мной, и перед глазами темнеет. Моё сердце колотится – как пульсация крови под синяком. Я пытаюсь сосчитать, сколько волчиц забрали из Кехси. По одной раз в два-три года, за все годы, что Янош был королём. Получается двенадцать девушек, не считая меня.
Двенадцать девушек. У каждой – по десять ногтей. Достаточно ли этого, чтобы склеить костяную корону короля Яноша? Достаточно, чтобы высосать магию из холодной кожи жертв и дать королю силу, которой он так жаждет?
Король садится и кашляет в роскошный рукав своего ментика. Закончив, он произносит флегматично:
– А теперь пусть войдут графы.
Встаю на цыпочки, всё ещё чувствуя топор Лойоша между лопатками, и ожидаю, когда появятся ещё мужчины, укутанные в шёлк и бархат. Но первый вошедший одет просто, в коричневую языческую тунику и шерстяной плащ. Узнавание сменяется ужасной горечью, словно откусываешь от яблока за миг до того, как почувствуешь гниль внутри. Голову мужчины венчает убор из рогов, а двое мужчин рядом с ним ведут крупного оленя, чьи собственные рога спилены до печальных пеньков. Олень напрягается в своих путах; его шерсть липкая от крови там, где в шкуру врезается верёвка.