Осознание предательства пронзает боль, разбивая её, словно стекло.
Нандор трясёт головой.
– Отец, она же волчица, – говорит он с ноткой раздражения. – Если она откажется покаяться перед единым истинным Богом и отречься от своих ложных, убей её здесь и сейчас, докажи, что требования твоего народа о правосудии не остались неуслышанными. Это – великое оскорбление памяти короля Иштвана, приютить язычника здесь, в этом самом дворце, который он построил в день своих именин.
К концу этой тирады его голос звучит громко и хрипло, вызывая новые шепотки в толпе. «Правосудие, правосудие, правосудие».
Король чуть дёргается, словно пытается исправить внутри себя что-то, что вот-вот пошатнётся.
– Это правда, волчица? У тебя нет магии?
И «да», и «нет» обрекут меня на смерть, потому я не говорю ни слова.
Король Янош снова поворачивается к Гашпару.
– Ты когда-нибудь видел, как эта девушка сама совершает магическое действо?
Челюсти Гашпара сжимаются. Я знаю этот его взгляд, жалкое усилие – как у беззубого пса, понимающего тщетность собственного укуса. Пусть он сидит за королевским столом, но здесь у него едва ли больше власти, чем у меня. И с приливом проклятой предательской нежности, нахлынувшей так внезапно, что это пугает меня, я отмечаю, как он прямо встречает взгляд человека, выколовшего ему глаз.
– Отец, – говорит он тихо, с мольбой, – есть и другие пути…
– Хватит об этом, – перебивает Нандор. – Мой мягкосердечный безвольный брат слишком сдружился с язычниками за время своего отсутствия, и потому его мнению нет доверия. Памяти короля Иштвана должно быть достаточно, чтобы направить твой клинок, не говоря уже о воле твоих подданных, твоего народа. Эта волчица должна умереть.
Гости одобрительно урчат, и в тот миг я ненавижу их так сильно, что едва могу дышать – ненавижу даже больше, чем когда-либо ненавидела чудовищных Охотников. Они ведь видят меня перед собой, видят, что я – жалкий человек, такой же человек, как они, – но по-прежнему жаждут моей смерти. И больше, чем когда-либо, я хочу в ярости закричать на Гашпара – за всё его глупое благородство, его бессильную мудрость, его желание спасти свой народ от Нандора. Если Нандор – в самом деле тот король, которого они так жаждут видеть, значит, этого короля они и заслуживают.
И может быть, я такая же дура, что хочу спасти Кехси. Может быть, даже сейчас я всё ещё ем с рук, которые били меня.
Король Янош рассеянно смотрит куда-то вдаль остекленевшим взором, а затем произносит:
– Принесите мне мой меч.
Взвиваюсь на ноги, но Лойош и Фарентс тут же оказываются у меня за спиной с топорами наготове. Именно Нандор спускается с помоста, чтобы взять королевский меч – огромный тяжёлый клинок с рукоятью, покрытой жемчужной эмалью. Его ножны украшены замысловатым узором из листьев и лоз, которые я сначала принимаю за кольцо из сотни змей, пожирающих друг друга. Шипы ощетинены вокруг печати великого королевского дома. Нандор вкладывает клинок в руки короля.
– Отец… – начинает Гашпар, поднимаясь со своего места. Быстрый, как удар хлыста, Нандор тоже вскакивает, держа в руке один из выкованных королём ножей. Ниже линии стола, где я едва вижу отблеск лезвия, он прижимает этот нож к внутренней стороне запястья Гашпара.
– Ни один истинный наследник Святого Иштвана, – тихо произносит Нандор, – не поднимется, чтобы помешать язычнице умереть от его святого клинка.
Сердце колотится, к горлу подступает желчь. Я думаю сбежать, но мышцы сжимаются, словно я снова оказалась в холодной воде, и лёд сомкнулся у меня над головой. Я хочу закричать, но губы лишь безмолвно размыкаются, а на лбу выступает пот. Хочу потянуться к своей магии, но едва чувствую собственные руки, и эта ложная боль исчезает. Я хочу хотя бы умереть как истинная волчица, злобно рыча в ярости до пены у рта, но лезвия уже вонзились мне в спину.
– Я, – начинает король, потом останавливается, судорожно вздыхает. – Я, король Янош из Дома Барэнъя, кровный вождь Акошвара, наследник престола Святого Иштвана, властитель королевства Ригорзаг, настоящим приговариваю тебя к смерти.
Я и вполовину не была так напугана, когда меня схватили Охотники, или когда надо мной навис Пехти с перекошенным лицом, или когда я смотрела, как плащ моей матери скрывается в лесной чаще. Но затем этот страх прорезает клинок чего-то яркого – словно луч солнечного света. Не что иное, как животное чутьё, то самое природное дикое желание жить. Королевский меч устремляется ко мне, и я вскидываю свою четырёхпалую руку; чёрные нити обвиваются вокруг моего запястья.
Лезвие останавливается на кончике моего пальца, нанося крохотную ранку, из которой вытекает единственная капля крови, красная, как алеющая летом роза. Когда меч замирает там, в этом замершем мгновении он вдруг начинает ржаветь: сталь теряет весь свой блеск и приобретает тусклый зернистый оттенок янтаря, прежде чем рассыпаться в ничто.
Затупившаяся рукоять королевского меча падает на пол.
– Ты, волчица, – шепчет король. – Кто ты?
– Ты сам это сказал. Волчица.
Я ступаю вперёд, слишком быстро, чтобы поражённые благоговейным трепетом Охотники успели за мной. И прежде чем кто-либо из них успевает подумать о том, чтобы убить меня, моя рука сжимает запястье короля. Его плоть на ощупь словно сухая бумага, без шрамов. Позволяю магии вырваться из-под покрова моей кожи и царапнуть его – всего лишь небольшая рана, но этого достаточно, чтобы он вскрикнул.
– Ты не посмеешь, – хрипло произносит король. – Мои солдаты сразят тебя, даже если ты это сделаешь.
– В конце концов я погибну, – отвечаю я, – но умру, изгоняя тебя из этого мира, потому что успею убить тебя первой.
Король Янош сглатывает. Он похож на профиль, выгравированный на моей монете, если б её снова бросили в горнило – черты его лица рябят, челюсть отвисает от жара, а лоб сминается, точно гнилой фрукт. Я представляю, каково было бы, если б моя магия забралась ему в горло, содрав всю кожу с его тела, и как он безвольно упал бы на землю, как каждое из тех животных, которых он повелел убить.
Король знает, что я могу убить его. Я знаю, что если сделаю это – то умру. Весы в сознании каждого из нас колеблются между нашими такими одинаковыми желаниями: мы оба хотим жить.
– Возможно, – тихо произносит король, поднимая руку, чтобы остановить неуклюже спешащих ко мне Охотников, – никому из нас не нужно сегодня умирать.
Нандор издаёт сдавленный звук, но от него не ускользает ни слова.
– Что ты предложишь мне, чтобы я пощадила твою жизнь?
– Безопасность твоего селения, – отвечает король. – Ни один из моих солдат не пойдёт против Кехси.
– Недостаточно. – Моё нутро бурлит от этой новообретённой необузданной силы. Теперь я – хранительница судьбы Кехси. – Я хочу, чтобы Жигмонда отпустили целым и невредимым.
– Кого?
– Жидо Жигмонда. Мужчину из Йехули, которого Нандор привлёк к суду и заключил в темницу по ложным обвинениям. Ты должен освободить его и пообещать, что никто не попытается причинить вред ни одному Йехули в вашем городе.
– Я уже издал приказы, запрещающие насилие против Йехули в Кирай Секе.
– Очевидно, их недостаточно, – огрызаюсь я, краснея от гнева. – Не когда твой собственный сын подрывает их.
Король ненадолго закрывает глаза. Веки у него тонкие, словно луковичная шелуха; я вижу, как под ними двигаются зрачки. Потом он снова открывает глаза.
– Я освобожу этого Йехули и сделаю всё, что в моих силах, чтобы защитить Йехули этого города. Но теперь и ты должна мне что-то предложить. Не думаю, что сумею убедить тебя отдать мне свои ногти.
– Нет, – отвечаю я, и желудок сжимается от отвращения. Я думаю о Нандоре; его пальцы всё ближе к ножу. Вспоминаю о том, что сказал мне Гашпар в ту самую первую ночь у Чёрного Озера: «Силы он желает больше, чем чистоты, и хочет найти способ выиграть войну». Я вспоминаю отца, стоящего по колено в свиной крови. На миг вспоминаю Котолин, её лицо, озарённое синим пламенем. Это докажет её правоту навсегда. – Но ты всё ещё можешь получить мою силу. Мою магию.
Смятение тенью покрывает лицо короля, и в следующий миг это лицо светлеет озарением.
– Ты присягнёшь на верность короне.
– Да. – Рокот крови в висках так громок, что я едва слышу, как произношу это слово. – Моя сила принадлежит тебе, покуда ты выполняешь свою часть нашей сделки.
– Клянусь Принцепатрием, единым истинным и всемогущим Богом, что пока ты на моей службе, ни Кехси, ни Йехули Жигмонду не причинят вреда, – рука короля Яноша вздрагивает в моей хватке. – Как тебя зовут, волчица?
Помню, как Гашпар спрашивал меня о том же, когда озёрная вода плескалась у наших сапог. И когда я называю имя королю, такое чувство, будто я вручаю ему что-то хрупкое и драгоценное, как собственный отрезанный язык.
– Ивике, – говорю я. – Меня зовут Ивике.
Король опускает голову, заглатывая моё имя.
– Клянёшься ли ты, Ивике из Кехси, защищать корону Ригорзага? Стать моим мечом, когда в моей руке нет клинка, и говорить моим голосом, когда я буду молчать?
– Да. – Меня удивляет, как легко этот обет слетает с моих губ – словно тлеющий уголь из очага. – Клянусь.
– Чтобы превратить эту клятву в истинный патрифидский обет, ты должна преклонить колени.
Бросаю взгляд на Лойоша, чей взгляд буравит мою спину.
– Сначала отзови своих псов.
– Отставить, – приказывает король Охотникам.
Очень медленно Лойош опускает клинок. Фарентс рядом с ним делает то же самое, но я слышу, как он бормочет что-то похожее на проклятие, близкое к предательству.
Ослабляю хватку на запястье короля, и нити Эрдёга отпускают его. Кожа Яноша скользкая от пота и покраснела в том месте, где я его держала; там остались четыре следа ожога длиной и шириной с мои пальцы. Останавливая взглядом и короля и Охотников, я опускаюсь перед ним.
– Отец, это безумие, – раздаётся голос Нандора. Слова выскальзывают сквозь белоснежные зубы.