Жигмонд хмурит брови:
– Ты не умеешь читать?
Он говорит это небрежно, с любопытством, и я вижу, что он не хочет обидеть меня, но всё равно обижает, ведь это доказывает, что он не знает меня достаточно хорошо, что ему неизвестно, что я знаю, а чего нет. Что будет меня ранить, а что – нет. Тяжело сглатываю и стараюсь не показывать, что это вообще меня задело.
– Нет, – говорю я, качая головой. – Никто в Кехси не умеет читать.
– Даже на рийарском или древнерийарском?
Снова качаю головой.
– Ну что ж, – через мгновение говорит он. – Нелегко тебе придётся в Кирай Секе.
Я не позволяю себе думать так далеко. Я настолько поглощена своей внезапной свободой, что пока не представляю себе её последствий. И вдруг я вижу, что моя жизнь простирается передо мной, как тропа в темноте, окружённая тысячами чёрных деревьев, а между ними горит там много жёлтых глаз. Кирай Сек тоже полон чудовищ, и все они выглядят как люди. Я не сумею распознать их, пока их руки не сомкнутся на моём горле.
– Символы Йехули… – начинаю я.
– Да, это наш алфавит, – говорит он, приходя мне на выручку, когда я запуталась. Взгляд у него ласковый, голос – тихий, и в этот миг я позволяю себе поверить, что под «нашим» он имеет в виду только нас двоих, здесь, в подземелье, вместе. Он поворачивает монету той стороной, где выгравированы буквы Йехули: их три. – Это слово означает истину. Эмет. Что есть сама вещь, само её существование. А это, – он вкладывает монету в мою ладонь, потом кладёт большой палец на одну из букв, закрывая её, – мет. Мертво.
Буквы исчезают, словно он стёр их пальцем, а потом исчезает и монета – тускнеет до серебряного, потом ржавеет и обращается в ничто. Так же, как лезвие королевского меча, обратившееся в пыль у меня в руке. Я смотрю на его ладонь, теперь пустую.
– Как ты это сделал?
– Когда что-то более не истинно, оно перестаёт быть реальным, – отвечает Жигмонд. – Когда мы пишем что-то нашими письменами, это способ сделать что-то истинным и, следовательно, реальным. Когда мы их стираем… ну, ты видела, что произошло. Если бы ты выучила наши письмена, то тоже смогла бы так.
Думаю, Вираг назвала бы это магией, Гашпар и патрифиды – силой. Сжимаю пустой кулак, больше не чувствуя отсутствия монеты. Есть лишь призрачное ощущение ладони Жигмонда в моей, её успокаивающее касание. Память о его монете и о королевском мече, уничтоженных – наши способности слились, пусть наши лица не похожи. Меня вдруг наполняет надежда, словно яркий свет, сияющий в конце тёмной тропы, смывающий все тени.
– Если бы я постучалась в твою дверь, – медленно спрашиваю я, – ты бы открыл?
Жигмонд встречается со мной взглядом. Пурпурный синяк пульсирует на его плече, и волчий плащ на моей руке кажется внезапно очень тяжёлым. Но в этот миг я вижу лишь, как он кивает мне и говорит:
– Да.
Глава шестнадцатая
После того как Лойош выводит моего отца из замка, он ведёт меня в одну из маленьких комнат в Расколотой Башне, белым шрамом прорезающей угольно-чёрное небо. Расколотая Башня – старейшая часть замка, камни которой побелели за сто с лишним лет суровой непогоды. Когда-то она была крепостью деда Святого Иштвана, вождя Акошвара. На полу засохла старая кровь – я чую память о забитом скоте и печени, стынущей на алтарях. Конечно, патрифиды не проводят сейчас таких ритуалов, но Расколотую Башню оставили рассыпаться под тяжестью своего постыдного безмолвного прошлого. Камни в стенах за изголовьем кровати ходят слишком свободно – я подталкиваю один, и он со стуком падает на пол. В углу – холодный очаг и единственное окно, стекло которого всё в мраморных разводах от дождя.
– Я здесь в ловушке? – спрашиваю я, невесело смеясь. – Или мне позволено уходить?
– Конечно, – резко отвечает Лойош, не отвечая на мой вопрос, и захлопывает дверь за собой.
Какой вообще смысл запирать меня? Король хочет, чтобы я служила ему. У него уже достаточно немых беззубых волчиц, скованных своей смертью, с прищуром наблюдающих за ним из Подземного Мира.
Сплю урывками, и ночь пронизана снами. Пурпурные и зелёные миазмы, клубы дыма и звон костяных колокольчиков. Мне снится турул в золотой клетке с ощипанными перьями, и моя стрела пронзает его голую грудь. Снятся сосны в снегу. Лицо Гашпара, его заиндевевшие ресницы, его обнажённая грудь под моими ладонями. А когда я просыпаюсь, то слышу стук собственного сердца, и свет гребнем ложится на щёку. Оконное стекло стало жёлтым и ярким.
В ушах звенит, словно кто-то бьёт по наковальне в недрах моего черепа. Качнув головой, я прогоняю сны, но лицо Гашпара задерживается на мгновение дольше, вызывая между бёдрами всплеск желания. Я растапливаю очаг, сжав кулаки, и когда мне удаётся высечь искру, сажусь на корточки, переводя дыхание.
Я пережила худшее из того, что считала возможным, – меня забрали Охотники, я сжималась от ужаса перед королём. Теперь я должна придать некую форму этому невообразимому «после», определить границы моей новой жизни. Достаю волчий плащ Котолин с маминой косой, всё ещё надёжно спрятанной в кармане, и прячу его в сундук в изножье кровати. Выговор Гашпара остался в памяти – я не буду навлекать на себя ещё большую опасность, разгуливая по Кирай Секу в этом плаще.
Где-то среди ночи, должно быть, приходила служанка и оставила мне новую одежду. Простое платье из сливового шёлка, плотно облегающее руки и грудь, с рукавами, которые раскрываются, как два плачущих рта. Я вношу свои исправления, отрывая зубами лишнюю ткань и распуская шов внутри лифа, чтобы было легче дышать. Одеваясь, представляю тонкую ухмылку Котолин, насмешливый блеск её ярких голубых глаз. Она ещё не настоящая тальтош, но её пророчество всё же сбылось: до кончиков пальцев я похожа на патрифидку, луноликую прислужницу короля. Я выгляжу не свирепее, чем Рика. Ищу отцовскую монету, чтобы ободриться, но потом вспоминаю, что она исчезла, обратилась в пыль под действием йехульской магии моего отца. В любом случае мысли о Жигмонде немного меня успокаивают.
Прежде чем оседает моё огорчение, дверь в комнату распахивается. Я разрываюсь между восторгом и страхом, почти надеясь, что это Гашпар, а затем упрекая себя за такое глупое желание. Скорее уж это убийца или кровожадный Охотник, готовый взбунтоваться против недавней сделки короля. Как оказалось, гость хуже любого из них. На пороге стоит Нандор в бледно-голубом доломане, улыбаясь чрезвычайно учтиво.
– Волчица, – говорит он. – Прогуляешься со мной?
Его тон холоден и вежлив, выражение лица открытое, глаза – стеклянные, блестящие. На миг я представляю, что он мог бы быть мужчиной без льда в сердце и крови моего отца на руках. Он так прелестен, что я почти готова в это поверить. Но Котолин тоже красавица, да и замёрзшее озеро прекрасно – до того, как треснет прямо у тебя под ногами.
– Ты не стучишься? – спрашиваю я, сжимая четыре пальца в кулак.
– Разве фермер стучится в дверь амбара? – Нандор склоняет голову набок. Его голос такой лёгкий, что я едва замечаю оскорбление, а когда замечаю, моё лицо вспыхивает. – Конечно же нет. А теперь, пойдём со мной.
– Это ещё зачем? – огрызаюсь я. – Чтобы ты пытал меня, как Жигмонда?
– Я никого не пытал. Тот мужчина Йехули был виновен. Я предал его соответствующему наказанию.
– По законам короля он невиновен.
– Зато по Божьим законам – да, – отвечает Нандор. – Без Принцепатрия у нас не было бы никакого королевства, и даже земли, по которой мы ходим, не было бы. Самое меньшее, что мы можем сделать, – это следовать его заветам.
Как легко было смеяться над благочестивой болтовнёй Гашпара, когда мы были в лесу только вдвоём. И ещё легче, когда я узнала ощущение его тела, прижатого к моему, и сладостный вкус его губ. Но сейчас, когда я нахожусь в самом сердце столицы, окружённая всеми этими патрифидами, слова Нандора наполняют меня холодом.
– Ты не можешь навредить мне, – говорю я. – Я под защитой твоего отца.
– Я не причиню тебе вреда, – говорит Нандор. Его губы изгибаются, и на щеке появляется кривая ямочка. – Сейчас ты выглядишь такой же милой и хорошенькой, как любая патрифидка. Я лишь хотел показать тебе мой любимый вид на нашу славную столицу.
Пытаюсь представить, каким может быть любимый вид Нандора: может быть, место, где Святой Иштван прибил сердца и печень к воротам? Или то место, где он зарезал свинью перед моим отцом? Я думаю о сапогах Жигмонда на груде вонючей плоти, запутавшихся во внутренностях, и судорожно вдыхаю.
– Меня не интересует то, что интересно тебе, – отвечаю я.
– Но ты заинтересована в защите короля, – веско замечает Нандор. – По крайней мере, в этом ты поклялась, когда приносила обет. Но как ты можешь надеяться исполнить эту клятву, если не понимаешь жизнь здесь, в столице?
Он наверняка попытается провести меня, но в чём-то он прав. Я чувствую, как его взгляд пронзает меня насквозь, быстрый и чистый, как удар серпом. В нём нет ни тени жёсткого придворного красноречия Гашпара, суровой речи принца. Он больше похож на Котолин, постоянно изобретающую новые способы приукрасить свою жестокость, замаскировать её так, чтобы поняла только я, и осыпать меня оскорблениями прямо под носом у Вираг. И, как и Котолин, он явно не собирается сдаваться.
– Хорошо, – говорю я. – Какие бы ужасы ты ни собирался показать мне, это не может быть хуже того, что ты уже сделал с Жигмондом.
Нандор сияет. Страх и отвращение, сплетённые в узел, заставляют мои губы скривиться, когда я сопровождаю его по извилистым коридорам замка, узким и зловещим, которые наконец выводят нас во двор.
Все следы зрелища стёрты, погребённые под слоем кажущегося чистым снега. На брусчатке нет крови, в воздухе не витают пары гнили. Всё, о чём я думаю, – это замёрзшее озеро, лёд, тихо смыкающийся над моей головой. Нандор ведёт меня дальше по двору; шея у него гибкая и бледная, как у лебедя, под перьями его каштановых волос.
Наконец он останавливается. За замком возвышается ряд мраморных статуй, наблюдающих за двором, словно холодные часовые. Если б я увидела их лишь