краем глаза, возможно, даже поверила бы, что это живые люди, солдаты. Они выточены удивительно детально, словно вытащены из-под земли самим Иштеном.
– Это – Святой Иштван, – говорит Нандор, указывая на самую большую статую. Первый истинный король Ригорзага. Он объединил три племени и изгнал язычество в самые дальние уголки страны.
Статуя Святого Иштвана вырезана из чистейшего белого мрамора. Его длинный плащ падает на землю за его спиной драпированными складками, словно вода, застывшая в холодном совершенном мгновении. Меч, который он держит в руке, настоящий – простой, с бронзовой рукоятью и серебряным лезвием, тронутым ржавчиной. Должно быть, это действительно меч короля Иштвана, иначе его заменили бы новым и сияющим клинком.
Старый король держит что-то ещё в левой руке искривлённой формы, выпирающее между его скрюченными пальцами. Мне требуется мгновение, чтобы понять, что это – человеческое сердце.
– Сердце вождя Племени Волка, – говорит Нандор. – Он приказал расчленить их, а части тел прибить к воротам крепости в его недавно объединённом городе.
Мне почти хочется смеяться над такой бесхитростной попыткой напугать меня.
– Я знаю эту историю. Каждый мальчик и девочка в Кехси впитывают её с молоком матери. Не думаешь же ты, что можешь испугать меня рассказами о зверствах вековой давности? Кормилица рассказывала бы мне и кое-что похуже.
Нандор не принимает мой вызов, но его глаза едва заметно сужаются – словно ночь приближается к горизонту. Следующая статуя вырезана из более тёмного мрамора, но она цепляет и удерживает утренний свет солнца, отчего скулы короля блестят, словно два ножа. У этого человека нет меча, но в протянутой руке он сжимает железный кулон – такой же, как тот, что носит Гашпар, с выгравированной печатью Охотников.
– Барэнъя Тудор, – говорит Нандор. – Завоеватель Калевы, основатель Священного Ордена Охотников. Но ты ведь уже довольно хорошо знакома с Охотниками, не так ли?
Я чувствую скрытую насмешку в его голосе, что-то такое, что должно ранить меня глубже. Внутри чувствую трепет неопределённости. Лицо Нандора было так близко к синяку на горле Гашпара. Его рука касалась моих губ. Интересно, удалось ли ему провести связь между ними и что он будет делать с этим знанием, если удалось? Нандор выжидающе смотрит на меня, словно видит, как я обдумываю эту идею.
Я решаю не доставлять ему удовольствие своим ответом. Вместо этого смотрю на статую Тудора, разглядываю пальцы цвета слоновой кости, держащие кулон – как когти ястреба, сжимающие несчастную добычу. Резные очертания турула едва видны, их заслоняет мраморный большой палец Тудора.
– Его тоже возвели в ранг святого, – продолжает Нандор, прищурившись. – Во всех отношениях он был сыном своего отца.
На этот раз уже я не могу удержаться от шутки:
– Он был законным сыном?
Прелестный розовый цвет меркнет на лице Нандора, и теперь его черёд безмолвствовать. На миг я беспокоюсь, не обрекла ли себя на участь ещё более худшую, но потом решаю, что едва ли Нандор может ненавидеть меня сильнее, чем уже есть. Он желал мне смерти, когда я была нема под клинком его отца, и по-прежнему хочет моей погибели, когда я рычу и скалюсь на него в ответ.
Миг он мрачно смотрит на меня, потом, не проронив ни слова, идёт дальше.
Следующая статуя – старший сын Тудора, Геза Серый. Статуя Гезы изображает его стариком, маленьким и сутулым, тяжело опирающимся на трость, наполовину поглощённым своей тёмной мантией. Но всё это неправильно – Геза никогда не был стариком. Он дожил лишь до среднего возраста, прежде чем слёг с той же лихорадкой, которая позже убила мерзанскую невесту его сына, мать Гашпара. Вираг рассказывала нам истории о королях Ригорзага с большой неохотой, и каждое слово было горьким предупреждением.
– Геза был слабым королём, – тихо говорит Нандор. – Он забыл о божественной миссии своего отца и деда. Позволил стране примириться со своими врагами-язычниками и даже устроил женитьбу своего сына с мерзанской отступницей. Это благословение, что он умер прежде, чем причинил ещё больше вреда.
Статуя Гезы мутно-серого цвета, точно такого же, как тучи, сгущающиеся перед бурей. Пустота его святости почему-то кажется очевидной, как пелена бессолнечного дня.
– Если Геза был таким ужасным правителем, зачем ставить его статую здесь, рядом с вашими драгоценными героями?
– Потому что это служит напоминанием, – отвечает Нандор, – напоминанием о том, во что мы не должны позволить нашему народу превратиться. Ты была на пиру в честь Святого Иштвана, волчица. Ты, конечно, видишь, что жители Кирай Сека хотят жить в патрифидском королевстве, как наши соседи на востоке и на западе.
– О, если бы всё королевство состояло только из твоих обожателей, – говорю я.
Улыбка Нандора возвращается, на этот раз острая, как клинок.
– До Патрифидии не было никакого королевства Ригорзаг, волчица. Ты это понимаешь, не так ли? Лишь горстка разрозненных племён Малой Степи, которые рубились друг с другом до смерти, едва способные понимать наречие своих врагов. Если ты и твои языческие братья и сёстры осмеливаетесь называть себя народом Рийар, вы должны смириться с этим, иначе вам придётся выскребать наш язык из ваших ртов и возвращаться к извращённым старым наречиям ваших кровных вождей.
Его доводы пронизаны вычурными понятиями, в которых я почти ничего не смыслю, словами, которые почти заставляют меня чувствовать, что этот язык мне чужой. Это напоминает мне, что он годами учился, сидя на коленях у королевских наставников, а я – волчица из крохотной деревеньки, которая даже не может написать своё имя по буквам. Комок стыда подступает к горлу. Я сопротивляюсь с помощью единственного оружия, которое мне доступно.
– Твоя мать – северянка, – говорю я, вспоминая историю Сабин. – Слова Рийар, должно быть, кривовато звучат с её калевийским акцентом. Раз уж я чужая в этой стране, то и ты наполовину чужой.
Ожидаю, что он воспротивится, бросит на меня ещё один злобный взгляд, но Нандор почти не моргает. Его улыбка становится шире – улыбка уверенной победы.
– Ты думаешь, дело в крови, волчица? – Он изгибает бровь. – Святой Иштван родился язычником, как тебе хорошо известно. Некоторые из моих соотечественников хотят забыть этот факт, но я не вижу смысла замалчивать правду. В конце концов, это был его выбор – отказаться от ложных богов. И вам, язычникам, Йувви, Йехули… всем вам было дано столько шансов поступить так же.
Прикусываю губу от смеха.
– Я видела, что ты сделал с Жигмондом. Ты бы не приветствовал Йехули с распростёртыми объятиями, даже если бы они поклялись в своей абсолютной преданности Принцепатрию.
Это та же самая логика, которую меня заставляли глотать всю жизнь. Точно так же Борока пыталась уговорить меня всегда опускать взгляд и смотреть в землю, не встречаться глазами с Котолин и униженно бормотать почтительные слова. Но я уже испробовала доброту. Я пыталась прятать когти. Это лишь облегчало ей задачу, когда она снова наносила мне удары.
– Разумеется, приветствовал бы, – говорит Нандор, – если бы его душа действительно раскаялась. Даже тебя я приветствовал бы с распростёртыми объятиями, волчица… ты уже выглядишь почти как настоящая патрифидка. Если ты пробудешь в этом городе достаточно долго, возможно, я сумею поставить тебя на колени.
Его небрежное замечание на миг ослепляет меня, словно игра света. Нандор настолько красив, что, думаю, даже у Котолин пересохло бы в горле от такого завуалированного предложения. Я тоже могла бы соблазниться его предложением, если бы не видела, как он облил отца свиной кровью, и если бы все слова, заключавшие в себе его коварное предложение, не были настолько безобразны. Интересно, сколько девушек в Кирай Секе уже упали перед ним на колени, благоговейно бормоча что-то, ублажая его своими обещаниями? Я не позволяю себе развивать эту мысль. Улыбка Нандора слишком невинна, но мы оба прекрасно осведомлены о румянце на моих щеках.
Теперь, отчаянно желая сменить тему, я поворачиваюсь к последней статуе. Она грубо вытесана по форме человека, но его лицо лишено черт, а его мантия лишь намечена нечёткими линиями.
– Это, должно быть, король Янош?
– Да, – отвечает Нандор, чрезвычайно довольный собой. Он явно заметил дрожь в моём голосе. – Его наследие ещё не написано. Статуя будет завершена лишь после его смерти, когда мы сможем должным образом судить о том, каким он оставил после себя королевство. Ты, разумеется, видишь, что народ Ригорзага желает получить короля, который будет продвигать их страну дальше по пути патрифидских идеалов, а не якшаться с язычниками и Йехули, наполняя своё естество языческой магией.
Его слова граничат с предательством. Я стараюсь во всех деталях запомнить их точный ритм, чтобы доложить Яношу, когда увижу его, но мой план умирает, не родившись. Вспоминаю слезящиеся глаза короля, рассеянно смотрящие вдаль. Он не увидит мятежа своего сына, пока нож Нандора не вонзится ему в горло.
Пока что это угроза лишь для моих ушей. Сжимаю и разжимаю пальцы, обдумывая одни и те же мрачные возможности. Я могла бы схватить его запястье и посмотреть, что с ним сделает моя магия, но Гашпар прав – я никогда не покину Кирай Сек живой, и последователи Нандора найдут способ отомстить за него, скорее всего, устремив свой взор на Улицу Йехули.
Поднимается ветер, и мои обнажённые руки покрываются мурашками. Стоя совершенно неподвижно в лучах холодного солнца, Нандор сам почти похож на статую, вырезанную рукой какой-то одинокой непристойной женщины – мраморный слепок самых жарких её фантазий. Моргаю и на мгновение вижу, что он всё-таки Вильмёттен – златовласый, с сапфировыми глазами, с длинными пальцами, созданными специально для струн лютни. Пожалуй, он бы тоже мог с помощью своего пения выбраться из Подземного Мира.
Снова моргаю, и иллюзия трескается точно стекло. Нандор – мой герой не больше, чем Святой Иштван.
Словно услышав мои мысли, он пересекает двор, направляясь обратно к статуе своего прапрадеда, и проводит кончиками пальцев по святой скуле мёртвого короля.