– Расскажи мне что-нибудь о ней, – прошу я, кусая губы. – Что-то, чего я не знаю.
– Она хотела научиться читать, – говорит Жигмонд. Несколько раз он медленно моргает, вытирает глаза. – Когда я ездил к ней, то всегда брал с собой книгу, чтобы показать ей письмена. К тому времени, как она умерла, я успел научить её алфавиту. И она могла записать своё имя по буквам.
Это было бы слишком, справляться с этим горем в одиночку. Но Жигмонд по-прежнему смотрит на меня взглядом, теперь ясным и беззвёздным, и очаг заливает комнату таким чудесным дымным теплом, что мне не хочется уходить, совсем. Слова всплывают сами.
– А меня научишь?
Я не слишком быстро учусь. Ночь разворачивается вокруг нас, как бесконечные свитки пергамента Жигмонда. Перо кажется в руке таким странным – слишком маленькое и тонкое. И совсем никакого смысла не имеет, что две начертанные линии, сходящиеся в нижней точке, означают звук «ви», который, как объяснил Жигмонд, является вторым слогом моего имени, но он говорит, что это не имеет значения. Давным-давно кто-то сел и решил, что эти начертанные линии что-то значат, а потом все остальные согласились с этим и решили, что так и будет. Моё перо кропотливо скользит по пергаменту, вычерчивая букву за буквой, пока я не узнаю их все, даже вверх ногами.
На это уходят часы, но как только я запоминаю знаки, всё кажется таким простым, что у меня вскипает кровь. Как и в случае с моей магией, мне кажется, словно только что я узнала секрет, который мир так жестоко пытался скрыть от меня. Я снова и снова пишу своё имя, пять букв и три слога, которые держат меня, как сложенная чашечкой ладонь. И-В-И-К-Е.
Жигмонд не самый терпеливый наставник. После того как я исчерпала три часа его времени, он со вздохом возвращается к своим книгам. Мне нравится эта его раздражительность и то, что он доверяет мне достаточно, чтобы показать её. Книги, над которыми он корпит, – священные тексты Йехули, и он тратит на их изучение столько же часов, сколько я трачу на то, чтобы впервые изучить буквы рийарского языка.
Мне кажется странным, что нужно учиться по книге, как правильно поклоняться богу Йехули. Никто в Кехси не умеет читать, а патрифиды говорят так, словно их бог – это то, о чём ты должен просто знать и не задавать слишком много вопросов. Жигмонд пишет вопросы на полях своих свитков, подчёркивая отрывки, с которыми он согласен, и помечая те, с которыми не согласен. Всё это сбивает меня с толку. Разве можно верить во что-то, пытаясь ощупать каждый контур, все шишки и синяки, словно фермер, пытающийся выбрать лучший, самый круглый персик?
– Только так и можно верить во что-то, – говорит Жигмонд. – Когда сам всё взвесишь и измеришь.
Думаю – глупо, постыдно, – что бы на это сказал Гашпар. Думаю, он сказал бы, что Бог слишком велик, чтобы его могла удержать одна смертная рука. Что понадобится тысяча рук, чтобы нести его, и тысяча глаз, чтобы разглядеть его. Или что-то в таком духе – и всё, конечно, напыщенным принцевым голосом.
Тонкая полоска оранжевого рождается на горизонте, и невнятные слова долетают в окно Жигмонда, словно растение, тянущее свои длинные лозы. В конце концов раздаётся стук в дверь. Из-за стола смотрю, как Жигмонд отпирает, и на пороге оказывается та самая полная женщина, которая упрекнула меня на пороге всего два дня назад. Она замирает, когда видит меня, и её широкий рот распахивается, словно люк.
– Жигмонд, кто э… – начинает она.
– Это моя дочь, – легко говорит Жигмонд, словно эти слова он практиковал всю жизнь. И когда я слышу это, меня наполняет тёплое удовольствие. – Ивике.
Женщина трёт глаза, разглядывает меня так, словно лучше бы я была пятном на оконном стекле, чем чем-то, что она предпочла бы видеть в прошлом. Помню, что сказал Жигмонд: община нехорошо смотрит на то, когда мужчина Йехули становится отцом ребёнка от женщины чужой крови.
– А ты и не подумал нас… ой, да ладно. – Женщина проходит мимо Жигмонда и кладёт что-то на стол. Это буханка плетёного хлеба, блестящая, медово-золотистая. Она протягивает мне руку, по-прежнему не встречаясь со мной взглядом. – Я – Батъя. Я кормила твоего отца последние двадцать лет.
Губы Жигмонда размыкаются, словно он хочет возразить, но ястребиный взгляд Батъи заставляет его замолчать. Я беру её за руку, и она трижды пожимает мою ладонь, словно пытаясь оценить её вес. Она уже напоминает мне Вираг. Её взгляд скользит по пергаменту, лежащему передо мной, снова и снова исчерченному пятью буквами моего имени.
– Ивике, – отзываюсь я. Мои пальцы уже почти онемели, когда она наконец выпускает мою руку.
– А ты присоединишься к нам на нашем праздновании на следующей неделе? – спрашивает Батъя, уперев руку в бок. Когда я лишь непонимающе смотрю на неё, она снова поворачивается к Жигмонду. – Ну уж мог бы и пригласить её. Вижу, ты уже учишь её читать. Она могла бы также послушать некоторые из наших историй и попробовать что-нибудь из нашей еды.
Она снова смеряет меня взглядом с головы до ног, а потом говорит Жигмонду на языке Йехули что-то, чего я не понимаю, и я улавливаю только слово zaftig.
Что бы это ни было, Жигмонд хмурится. Когда Батъя снова уходит, отец садится напротив меня и предлагает мне хлеб так резко, словно ожидает, что я откажусь. Я беру ломоть и пробую. Каждый кусочек сладко растворяется на языке. Жигмонд, кажется, испытывает облегчение.
– Что она сказала обо мне? – настаиваю я. – Батъя.
– Язык Йехули подобен длинному коридору с запертыми со всех сторон дверьми, – отвечает он. Впервые он так уклончив, и это огорчает меня. Я не откусываю следующий кусочек хлеба и снова беру перо. Когда рассвет озаряет Кирай Сек, я вдруг понимаю, что вообще не спала, и внезапная усталость затуманивает разум.
– Тогда научи меня их открывать, – говорю я наконец скорее с раздражённым вызовом, чем с искренней мольбой. Если язык Йехули – дуб, ветвящийся между нами, то я хочу перелезть через него или срубить его под корень. Интересно, беспокоит ли его, что подумает Батъя и остальные, когда увидят его дочь-полукровку, говорящую на их языке и записывающую их слова.
– Возможно, – говорит Жигмонд. Я просто смотрю на него не мигая, и в конце концов он уступает лишь несколько слов, хотя они ужасно меня раздражают. Не знаю, что хуже – говорить или писать. Звуки разрывают мне гортань, а в словах отсутствует половина букв, которые я выучила на рийарском. На слове ohr мне кажется, будто я давлюсь едой, но когда отец выводит эти буквы в основании подсвечника, фитиль вспыхивает идеальным светом.
Мой взгляд сосредотачивается на капле пламени.
– Можешь его тоже потушить?
– Конечно, – отвечает Жигмонд. – Созидание и разрушение – две стороны одной медали.
Подобно Иштену в Верхнем Мире и Эрдёгу в Нижнем.
– И все Йехули умеют так колдовать?
– Все, у кого хватит терпения этому научиться. Наши дети учатся читать и писать на Йехули одновременно с изучением рийарского, чтобы изучать священные тексты.
Это кажется менее хлопотным, чем отрубить себе мизинец или слушать бесконечные сказания Вираг, пытаясь безупречно запечатлеть в памяти каждую деталь подвигов Вильмёттена. Сердце у меня трепещет, как зверь, затаившийся в кустах. Я боюсь, что, если слишком сильно буду дёргать Жигмонда, он от меня отвернётся или почувствует, что иметь дочь больше бремя, чем благо. И всё же я пробую задать ещё один вопрос:
– А то празднование, о котором говорила Батъя…
Жигмонд медленно кивает.
– Это праздник. Не то чтобы большой, но мы пойдём в храм и послушаем историю, которую расскажет равви. Если хочешь пойти, позволь мне просить Батъю одолжить тебе платье у одной из её дочерей.
То, с какой лёгкостью он уступает, шокирует и волнует меня, но я чувствую, что под этим скрывается неуверенность. Возможно, само моё присутствие поставит под угрозу его положение среди Йехули – по этой же причине мама с самого начала никогда не брала меня с собой в Кирай Сек. Чтобы пойти в храм с отцом, потребуется столько же тонкости и хитрости, как и на пиру у короля. Я до сих пор не одна из них, и не знаю, стану ли однажды. Борюсь с этими тревогами, сжимая перепачканные чернилами пальцы в кулак, и напоминаю себе, зачем пришла к Жигмонду прошлой ночью. Если я не буду осторожна, то получу нож в спину прежде, чем успею решить, быть мне Йехули или нет.
И всё же мне не хочется уходить с Улицы Йехули. Когда Жигмонд открывает передо мной дверь, я протягиваю руку и порывисто сжимаю его ладонь, с усилием сглатываю, ожидая, сожмёт ли он мою в ответ. Его большой палец касается выступа, где когда-то был мой мизинец, а потом другая его ладонь накрывает наши переплетённые пальцы – у них идеальный вес.
Король собрал всех своих графов на совет и, конечно же, я вынуждена находиться в зале вместе с ним. Мы все сидим за дубовым столом, король – во главе в своей короне из ногтей. Свитки пергамента перед ним разворачиваются, словно сброшенная змеиная кожа. Теперь я узнаю буквы на них, но перед глазами у меня мутнеет, когда я пытаюсь связать эти буквы в слова. Боюсь, немало времени пройдёт, прежде чем я смогу читать на Рийар и расшифровывать безмолвные угрозы, свёрнутые на столе передо мной.
Хотя я видела их на королевском пиру, сейчас графов едва можно узнать. Теперь они одеты в свои шёлковые доломаны, аккуратные и яркие, как ящерицы, греющиеся на солнышке на камне. Я могу различить их лишь по небольшим украшениям на груди, символам их региона: осколок рога у графа Сарвашвара, белое перо – у графа Акошвара, пучок волчьей шерсти – у графа Форкошвара, и длинный медвежий коготь, приколотый к груди графа Калевы. Граф Фуреди, правящий Форкошваром из огромной крепости на западной стороне Эзер Сема, бросает на меня ледяной взгляд. Мы, волчицы, – величайший позор его региона.
Смотрю на него в ответ, сузив глаза. Интересно, это он оставил записку у моей двери? Лицо его не выдаёт. Если в этом городе и есть кто-то, кроме Нандора, кто жела