– Ивике, – говорит он. – Какое ужасное разочарование. В тебе почти не осталось и следа язычницы. Какое разочарование для моего отца… он хотел себе яростную волчицу, а получил раболепную йехульскую псину.
Он хочет, чтобы его слова оставили во мне глубокие раны, достаточно глубокие, чтобы заставить меня испугаться или же взорваться от ярости, как волк со стрелой в заду. Боль делает животных злыми, но теперь я должна быть больше, чем просто животное. Толпа гудит в обузданной ярости за его спиной – так много лиц, пустых от отвращения. В основном это крестьяне с посеревшими лицами, горстка Охотников и даже несколько дворян в сверкающих драгоценностями доломанах. Из толпы вырисовывается знакомое лицо: граф Ремини, чьи маленькие, как у хорька, глазки сузились, словно лезвие ножа.
– Волчица или Йехули, я знаю, что делать с мятежными бастардами, – говорю я, хотя мой голос звучит не так уверенно, как мне бы хотелось. – Я знаю, что сковывает тебя сейчас, Нандор. Ты хочешь быть королём-патрифидом патрифидской страны, но по закону патрифидов корона достаётся первенцу. Законно рождённому.
Ожидаю, что Нандор вздрогнет, хоть чуть-чуть, но он на меня почти не смотрит. Его взгляд поднимается над моим плечом, останавливается на Жигмонде. Моё сердце замирает.
– Так и есть, – отвечает Нандор, переводя взгляд обратно на меня. – Покуда первенец жив. И ты, и твой народ можете пользоваться защитой моего отца на данный момент. Но слово одного человека, пусть даже короля, не может устоять перед волей целого города.
Не сразу, но я сумела распутать тройную цепочку его угрозы, и моё нутро сжимается от ужаса. Он хочет забрать жизнь Гашпара, а не их отца? Он собирается изгнать Йехули сам, в одиночку, со своей группой неверных Охотников? А потом – поведёт их на Кехси?
Мои четыре пальца сжимаются в кулак. Мне рассказывали о силе Нандора, но я никогда её не видела. Я слышала, как он зачаровывает толпу своим голосом, но голоса можно заглушить. Инстинктивная ненависть пронзает меня, и я почти хватаю его за горло.
Останавливаю себя прежде, чем успеваю поднять руку. Это точно навлечёт беду на Жигмонда, на Йозефу, на Батъю и всех Йехули за моей спиной. Сколько я поносила Гашпара за его раболепное молчание, сколько боролась с жестокостью Котолин, но сейчас я не восстаю против Нандора. Я позволяю его словам упасть на мои плечи, словно хрупким зимним листьям. Он вырывает чашу с вином из моей руки, осушает её, и алый окрашивает уголки его губ. Затем он разбивает ее о брусчатку, разворачивается и уводит свою толпу.
Глава девятнадцатая
У лица пустеет спустя какие-то мгновения после ухода Нандора. Еда сметается со всех праздничных столов. Детей загоняют домой, успокаивая материнскими поцелуями. Всё, что осталось, – это красные пятна на брусчатке и осколки моей чаши. Сумерки перешли в ночь, и прохладный воздух щипает мои щёки и нос, пока я помогаю Батъе и Йозефе переносить их подносы через порог. Жигмонд следует за нами.
Когда дверь закрывается, Батъя падает в кресло. Йозефа молча вытирает лоб. А Жигмонд садится за стол, сложив перед собой руки, устремив вдаль невидящий взгляд. Гулкое молчание громче, чем церковные колокола Кирай Сека.
– Что вы будете делать? – наконец спрашиваю я, больше не в силах выдерживать тишину. Мой голос сдаёт, похожий на писк лесной мыши.
– То же, что делали всегда. – Батъя потирает подбородок. – Больше делать нечего. Мы сталкивались с угрозами и похуже. Особенно плохо стало в последние годы, из-за войны, но как только мерзанцев снова оттеснят от границы, Нандор обуздает свой нрав.
– Дело не только в Нандоре, – мягко замечает Жигмонд. – Там было около сотни крестьян, а также Охотники и дворяне. Является ли Нандор устами для их молитв или ответом на эти молитвы?
Я не знаю, что ответить. Если огонь сжигает твою хижину дотла, будешь ли ты винить того, кто растопил твой очаг, или бога, который сделал зиму холодной?
– Да, и всё же мы переживали худшее, – повторяет Батъя, но я вижу, как её взгляд мечется между моим отцом и дверью. – Мы должны держаться тихо, пока всё не пройдёт как всегда.
Как и король Янош, который, я думаю, пытался залатать дыры в разбитом корабле. В этом проблема патрифидов – они заботятся о своём наследии больше, чем о своей жизни. Король позволил бы Кехси сгореть дотла, позволил бы моему отцу истекать кровью, позволил бы умереть даже самому себе, лишь бы его статуя была выточена из золота. Лишь бы он тоже смог остаться в том дворе тонкой косточкой пальца, прядью волос или побелевшим глазом.
Жигмонд кивает и больше не говорит ни слова. Йозефа убирает с лица матери упавшую прядь волос. А потом я чувствую, как в груди тяжелеет, и на глаза наворачиваются слёзы. Батъя делает резкий вздох, и я краснею от стыда за свою слабость – как легко Нандор довёл меня до слёз! Но Жигмонд встаёт со стула и обнимает меня, уткнувшись подбородком в мои волосы.
Я чуть не рассмеялась в недоумении и отчаянии. Всю жизнь я хотела лишь, чтобы мой отец обнимал меня, но теперь, когда он наконец это делает, мне кажется, он защищает меня от волков у порога. Я вытираю слёзы о ворот его рубахи и говорю:
– Вираг сказала бы вам, что я стала плохим предзнаменованием.
Жигмонд смеётся – я чувствую эхо его смеха щекой.
– Бог вернул мне мою дочь, а всё прочее, что пришло с ней, – пыль на ветру. Я рассказывал тебе басню о раввине и големе?
С другой стороны комнаты стонет Йозефа.
– Пожалуйста, мать рассказывала это уже тысячу раз. Неужели опять!
Батъя бросает на неё испепеляющий взгляд, заставляя замолчать, хотя я думаю, что столько раз чувствовала то же самое. Я узнала, что у Йехули есть столько же историй, сколько и у Вираг. Есть пепельные басни для похорон, винные басни – для свадеб, лунные басни – чтобы уложить детей спать. Нитяные басни – истории, которые матери рассказывают своим дочерям, когда учат их вышивать, но у меня нет мамы, поэтому я никогда не слышала ни одной такой истории.
– Это – соляная басня, – говорит Жигмонд, выпуская меня из рук. – Её рассказывают в Шаббос, когда макают хлеб в соль. Это история о равви, который жил в городе, очень похожем на Кирай Сек, но где к Йехули относились куда хуже. Они закрывали окна и запирали дверь, но патрифиды всё равно приходили по ночам, чтобы сжигать их дома и грабить. Так равви потерял свою жену, а его дочь забрали и вырастили как патрифидку в доме одного бездетного лорда. Он смотрел на её тёмную голову в толпе патрифидов с льняными волосами, смотрел, как она растёт и теряет свои молочные зубы, и даже не знает, что её настоящая семья живёт за воротами городского квартала Йехули.
Равви молился Богу, чтобы тот дал ответ, и поскольку он был хорошим и преданным человеком, любившим свой народ, Бог ему этот ответ нашептал. Он назвал равви своё истинное имя. Равви записал истинное имя Бога на клочке пергамента и спрятал в рукаве, чтобы не забыть. А потом он покинул город и спустился к руслу реки, где стал копаться в грязи. Голыми руками он полез в землю и вылепил из глины человека – лишь грубый набросок человека, с двумя отверстиями для глаз и одним отверстием для рта. В рот равви вложил свиток с именем Бога. И тогда глиняный человек сел.
Глиняный человек последовал за раввином обратно в город. Он был в два раза больше обычного мужчины и в четыре раза сильнее, а поскольку он был сделан из глины, его нельзя было ранить. Когда той же ночью пришли патрифиды с вилами и факелами, глиняный человек ждал их. Их вилы гнулись и ломались о его глиняное тело, и он гасил все их факелы своими огромными твёрдыми пальцами.
«Йехули были так благодарны за глиняного человека, и благодарны раввину, который его сделал. И говорят, что когда равви захотел, чтобы глиняный человек снова стал глиной, он засунул руку в рот этого создания и вынул имя Бога обратно».
Это похоже на историю Эсфирь: я знаю, что в ней есть урок, но не понимаю какой. Всё, о чём я могу думать, это о Нандоре, поднимающемся из-подо льда, словно какое-то бледное видение, и о всех тех патрифидах, упавших перед ним на колени. Я думаю, что он одновременно и уста для их молитв, и ответ на эти молитвы.
– Но теперь глиняного человека нет, – говорю я. – Никто не защитит вас от Нандора и остальных.
– Защитник не всегда выглядит как создание, вылепленное из грязи, – отвечает Жигмонд. Его тёмные глаза отражают пламя свечи, как чёрный пруд, отражающий луну в её зените. – Ты могла бы стать одной из нас, если захочешь.
Йозефа сокрушённо кивает:
– Я разве так и не сказала?
Я думаю о том, как писала собственное имя, практикуя каждую букву, пока движения не стали естественными, как дыхание. Резкие линии «И», округлые щиты «В», ещё одна жёсткая «И» и более жёсткие, быстрые штрихи для «К» и «Е». Я держала клочок пергамента с написанным на нём моим именем так близко и крепко, что чернила отпечатались у меня на ладони, но это наконец было что-то такое, что принадлежало только мне одной.
Нандор заберёт его у меня, а затем отсечёт мне голову от тела. Он даже не сохранит мои ногти и ту толику силы, которую мог бы из них вытянуть – нет, он уничтожит любую память обо мне и отправит всех Йехули на холод.
– Думаю, хочу, – говорю я, даже если это кажется последними словами, которые я скажу в этом мире.
Жигмонд улыбается мне так твёрдо, словно сжимает лезвие. А потом наклоняется и шепчет мне на ухо имя Бога.
Когда я ухожу с Улицы Йехули, во дворе замка звонят колокола.
Моё сердце звонит вместе с ними, эхом отдаваясь в грудной клетке и вверх по позвоночнику. Я не оставила короля слишком надолго, но задаюсь вопросом, не воспользовался ли Нандор моментом моего отсутствия. А если звон колоколов – погребальный? Что, если он всё-таки забрал жизнь своего законно рождённого брата? Слова его угрозы всё ещё крутятся у меня в голове.
Но толпа, собравшаяся во дворе, не проявляет признаков траура. Многие из них – те самые крестьяне, которые последовали за Нандором на Улицу Йехули. Интересно, узнают ли они меня в платье из бледно-зелёного шёлка, с лицом, розоватым от слёз. Однако никто из них, кажется, даже не замечает меня – люди толкаются, встают на цыпочки, вытягивая шеи, чтобы увидеть, что происходит в центре толпы. Серое небо тоже кажется беспокойным – по нему взад-вперёд катятся облака, словно пленник, расхаживающий по своей камере. Проталкиваюсь мимо торговца в красном доломане и нищего с серебряной монетой во рту и оказываюсь перед толпой.