Осекаюсь, почти упомянув турула, захлопываю рот.
Глаза короля Яноша покрываются пеленой. Он идёт к длинному зарешёченному окну, и его лицо сереет в квадратах влажного света. Я не могу не думать о статуе его отца во дворе, сгорбленного наследием своих промахов.
– Если я сумею положить конец войне, – говорит он, – то сумею покончить и с тем, что тревожит нас здесь. Когда не хватает пищи, а сыновья погибают, народ всегда ищет виноватых. Нандор указал им на Йехули и на язычников. Теперь меня обвиняют в том, что я их защищаю. – Его взгляд перемещается на меня, мутный, как вода в пруду, в котором бьётся какая-то рыба. – В самом деле, волчица, что я, по-твоему, должен делать? Ответь мне… твой совет может быть не менее полезен, чем совет моих скучных вельмож, которые пекутся только о своих сокровищах.
Его слова ошеломляют меня, не говоря уже о мольбе в голосе. Он вовсе не такой шут, как я думала, – потягивающий вино, не обращающий внимания на ножи, нацеленные ему в спину. Я помню лицо графа Ремини в толпе и всех этих Охотников, чёрных, словно тени. Возможно, король так же скован, как и я, так же скован, как и Гашпар, и готов выжить любой ценой, как бы та ни была постыдна. Правда о том, каков король по своей сути, не приносит мне утешения. Мне почти хочется, чтобы я всё ещё могла представлять его чудовищем, каким-то семиголовым зверем с хлещущими языками, пожирающим волчиц на ужин. Теперь я вижу лишь тощего пса, грызущего старую кость, уже давно лишённую всех самых сочных кусочков.
– Тогда почему ты их защищаешь? – спрашиваю я, когда наконец могу с собой справиться. – Почему не завершишь то, что начал Святой Иштван?
– Ты уже знаешь, – отвечает король.
И в тот миг меня озаряет, что я в самом деле знаю. Знаю с тех пор, как впервые увидела его ужасную корону, с тех пор как увидела графов в их языческих облачениях, украшенных перьями, укутанных в медвежьи плащи. Они не могут полностью уничтожить древние традиции, иначе потеряют свою власть. Они будут забирать лишь то, что им нравится – ногти и титулы, дающие им право по языческой крови; одну девушку раз в несколько лет, а не всё селение. Нандор сказал мне, что Патрифидия создала Ригорзаг, но это не так. Ригорзаг состоит из тысяч различных нитей, сплетающихся воедино, как корни деревьев, делающихся всё выше и толще, стремящихся к некоему невозможному целому. Митрос и Вильмёттен подобны двухглавой статуе или монете с разными лицами с обеих сторон.
Я отсекла себе палец, чтобы выжить. Гашпар позволил отцу вырвать у него глаз, чтобы тот не перерезал ему горло. И теперь Котолин должна погибнуть, чтобы остальные люди в Кехси могли жить.
– Значит, вот оно как, – говорю я голосом, охрипшим от боли. – Ещё одна девушка умрёт, чтобы удержать волков за порогом.
Король чуть пожимает плечами, смотрит прямо. На миг я вижу в нём Гашпара – словно игра света.
– Я знаю, ты, должно быть, ненавидишь меня, волчица. Но я уверен, что моего сына ты ненавидишь ещё больше.
Мне больше некуда идти, поэтому я возвращаюсь в свои покои. Разум и тело обременены грузом тысячи непринятых решений. Сейчас небо уже чёрное, бездонное и беззвёздное. Прошло несколько часов с тех пор, как мы с отцом задержались в доме Батъи, но воспоминание кажется таким невероятно далёким. И хотя я пытаюсь вернуть его, я не могу вернуть это чувство тепла. Всё, что я вижу перед мысленным взором, – это Котолин, исчезающая в коридоре, словно белый камень, брошенный в колодец. Всё, что я вижу, – это лицо Нандора, багрово-золотое в отблесках факелов.
Ворот платья Йозефы кажется теперь слишком тесным; от накрахмаленного шерстяного воротника на горле сыпь. Словно движимая какой-то невидимой рукой, подхожу к сундуку у изножья кровати и достаю свой волчий плащ. Волчий плащ Котолин. Зубы волка кажутся сейчас желтее, чем я помню. Когда я касаюсь одного из них, от него откалывается крохотный осколок кости и остаётся у меня на пальцах. Обыскиваю карманы и нахожу мамину косу, свернувшуюся, словно холодная змея. Крепко сжимаю её в кулаке.
Помню, как я ругала Вираг за её решение отправить меня к Охотникам, как меня терзало её предательство. Каждый день это казалось свежей раной, и разум постоянно изыскивал какой-нибудь новый способ, чтобы она болела. Глядя, как Вираг красит мне волосы в серебристый у себя в хижине, Котолин наконец замолчала. Даже она была напугана невообразимой холодностью Вираг – такой боли даже она никогда не могла мне причинить.
Если сейчас я позволю Котолин погибнуть, то с тем же успехом могу признать, что Вираг была права, когда изгнала меня. Что жизнь одной волчицы – не более чем хрупкий щит, который можно поднять при малейшей угрозе или подстрекательстве. Что всех нас растили и воспитывали, лишь чтобы бросить под топоры Охотников.
Тихий стук в дверь заставляет меня вздрогнуть. Но за дверью оказывается лишь дрожащая служанка Рика, протягивающая мне рулон тёмно-сливового шёлка. Когда девушка разворачивает его, это оказывается платье с длинными рукавами и золотым шитьём на лифе.
– Король повелел сшить это для тебя, – говорит она. – Чтобы ты могла посещать пиры, не привлекая столько внимания, как…
Слово «волчица» застревает у неё в горле. Меня охватывает гнев, и я вырываю платье у неё из рук. Бросаю его в неопределённом направлении – к очагу, хотя тот не горит. Оно падает на пол, словно бестелесный призрак.
– Скажи ему, что мне не нужны его платья, – сплёвываю я. – Если он считает, что я выполню свою часть нашей сделки, когда он сам не…
Внезапная тугая боль прошивает мою руку, разрывая хрящ на плече. Медленно оборачиваюсь; вся комната наклоняется в сторону. Рика выронила маленький кинжал, лезвие которого залито моей кровью.
– Прости, – шепчет она. – Он не хотел, чтобы мне пришлось так поступить.
Я пошатываюсь, пол качается мне навстречу, потом снова отскакивает. Нет нужды спрашивать – я и так знаю, что она имеет в виду не короля.
– Что он тебе предложил? – цежу я. Перед глазами рябит и меркнет.
Взгляд Рики затуманивается. Нижняя губа дрожит под белыми льдистыми зубами.
– Ничего, – тихо отвечает она, но её голос звучит выше, словно в вопросе. – Он сказал лишь, что от этого будет очень счастлив и что, если я помогу ему, Крёстный Жизни меня вознаградит.
Слышу сладостную мелодию её голоса, то, как она почти пропевает эти слова; вижу румянец на её щеках и понимаю, что она влюблена в Нандора. Мне хочется кричать, трясти её, сказать, какая она дура, эта жалкая северянка, если думает, что Нандор может ответить ей взаимностью. Но у меня слишком кружится голова, чтобы говорить.
Зажав рану правой ладонью, проталкиваюсь мимо неё. От давления на рану становится только хуже, поэтому я отрываю полоску ткани с платья Йозефы и перевязываю им руку скользкими дрожащими пальцами. Я должна убить Рику, но не могу себя заставить. Я такая же глупая, как она – потому что вообще поехала в столицу, потому что верила, что я достаточно сильна и умна, чтобы выжить здесь.
Целый сонм мыслей проносится у меня в голове, каждая – ужаснее предыдущей. Падаю на колени и нащупываю кинжал, прежде чем Рика снова до него дотянется. Сжимаю окровавленными пальцами рукоять как раз в тот миг, когда дверь распахивается, и сапоги Нандора мягко ступают по полу.
Глава двадцатая
Я пытаюсь подняться на ноги, но Нандор нежно кладёт руку мне на плечо и сжимает рану с такой силой, что я задыхаюсь. Боль застилает зрение белым покрывалом.
– Оставайся так, – говорит он. – Мне нравится, как ты выглядишь на коленях.
Его ногти кажутся острыми, словно ножи. Делаю вдох и тянусь к нему, но прежде, чем я успеваю обхватить его запястье, он отступает. Не удержавшись, я падаю вперёд, успеваю опереться на руки. Пол скользкий от моей крови.
– Как ужасно героично, – цежу я, – послать служанку сделать за тебя твою грязную работу.
Нандор поднимается и направляется к Рике; девушка дрожит, прижавшись к стене. Он проводит окрашенным в алый пальцем по её щеке, и её лицо смягчается, как хала[8], которую только что достали из печи.
– У меня друзья повсюду, волчица, – говорит он, глядя на меня, беря Рику за подбородок. – Ты уж могла бы догадаться.
Друзья в казармах Охотников и в зале королевского совета. Помню острый взгляд графа Ремини, который стал лишь острее, когда он увидел меня в темноте. Помню, как Жигмонд дрожал под взглядом Нандора, а раввин замер, словно перепуганный олень, и все дети Йехули плакали. Гнев прорезается сквозь боль.
– Почему же ты так долго не мог убить меня? – сумела произнести я.
– Ты была бы мертва в первый же день своего пребывания в городе, если б сумела прочитать мою записку, – отвечает Нандор. – Я оставил это у тебя под дверью, но забыл, что волчицы тупы, словно дохлая рыба, и не могут даже написать собственное имя.
Издаю звук, похожий на смешок: моя собственная неграмотность спасла меня, или по меньшей мере продлила мне жизнь. Должно быть, Нандор пригласил меня куда-то – может, сделал вид, что записка от короля, а сам ждал в темноте с ножом, чтобы перерезать мне горло. А если он приходил ко мне в комнату в любой другой вечер, пока я спала, то нашёл бы покои пустыми, потому что последние пять ночей я провела дома у Жигмонда.
– Это тебе не поможет, – говорю я. Вся комната и его лицо мерцают бледными звёздами. – Даже если я умру, король никогда не провозгласит тебя наследником. Пока у него есть законный сын…
Замолкаю, задыхаясь в агонии. Нандор отходит от стены и приседает передо мной; глаза у него такие ясные и холодные, что я почти различаю в них лёд.
– Может, и так, – говорит он. – А может, и нет. В любом случае тебя уже не будет в живых, и ты этого не увидишь. И не доживёшь до того, как Улица Йехули будет разграблена и опустошена, а твоё селение обратится в пепел.
Я не сомневаюсь, что он хочет мне сказать: он направит холодный огонь своего гнева на Улицу Йехули и на Кехси, как только представится возможность. Пытаюсь вспомнить, сколько Охотников я видела в толпе, и сосчитать, сколько их ещё осталось на стороне короля, но мой разум похож на изношенную верёвку, которая вот-вот порвётся.