– Истинный наследник короля всё ещё жив, – возражаю я, хотя мой язык на вкус словно медь, а глаза слезятся. – И пока он жив, у тебя нет шансов когда-либо занять трон, если только ты не стремишься править по языческому праву.
Я надеюсь увидеть хотя бы след смущения на лице Нандора, но он лишь улыбается такой красивой белоснежной улыбкой, что на миг я верю в слова Сабин: будто он может заставить курицу строить ему глазки, пока он разделывает ту на ужин.
– Я знаю, ты пристально следила за моим братом, как и он за тобой, – говорит Нандор. – Меня не особенно интересовало почему, с тех пор, как он вернулся в Кирай Сек с синяком на горле по форме твоих губ.
Он знает. Конечно же, он знает! Страх слабо пробегает по моему позвоночнику.
– Как считаешь, что сделает мой братец, когда увидит твоё тело? – очень спокойно спрашивает Нандор, начиная развязывать самодельную повязку у меня на плече. – Как думаешь, на какие уступки он пойдёт для меня?
– Может, он поблагодарит тебя за это, – говорю я хрипло, почти беззвучно. – Тогда ему никогда не придётся каяться в своём грехе. Ты позаботился о его позоре за него.
– Я так не думаю, волчица, – возражает Нандор. – Я думаю, мой братец будет плакать.
А потом он вонзает пальцы в мою рану, глубоко продавливая плоть и сухожилия почти до кости. Горячая волна боли, от которой перехватывает дыхание, пронзает меня, ослепляет. Я кричу, но захлёбываюсь кровью во рту.
Гашпар был прав. Нандор замучает меня до смерти или до безумия, в зависимости от того, что наступит раньше, – лишь бы заставить его отступить. Даже после моей смерти я погублю Гашпара. Возможно, мой труп станет тем последним, что погубит его.
Нандор отводит руку. Его ладонь до самого запястья словно одета в алую перчатку, но, кроме этого, кожа белая, безупречная, чистая, как первый снег. Он проводит рукой по моему плечу вдоль ключицы и сжимает мою левую грудь в кулак.
– Ты промахнулась, – говорит он, и я не сразу понимаю, что говорит он с Рикой, а не со мной. – Я говорил, чтобы ты метила ей в сердце. Но думаю, она всё равно умрёт… на моей рубахе определённо достаточно крови.
Передняя часть его доломана окрашена в алый. У стены Рика заплакала, зажмурившись.
– Прости, – шепчет она, и я не знаю, обращается ли она к Нандору.
Четыре пальца моей правой руки скользят по каменному полу. Бледная шея Нандора над воротом – всего в нескольких дюймах от моего лица. Вижу трепещущие мышцы.
– Или, возможно, ты сдохнешь первым, – говорю я, скалясь.
Поднимаю руку и разрываю его доломан, рассекаю шёлк, словно у меня когти. Я прорываюсь прямо к его обнажённой груди, такой же бледной и блистательной, как он сам; синие вены бугрятся под его кожей, как вода подо льдом. Нити Эрдёга стягивают мне запястье. Чёрные отметины в форме моих пальцев расплываются по его коже; моё касание прожигает его до костей. Рана достаточно глубока, чтобы убить.
Рика кричит. Нандор падает навзничь, с его губ срывается тихий вздох. Кровь омывает его истерзанный доломан, проливается на пол, словно разбросанные цветочные лепестки или капли разлитого вина. Свет в его глазах начинает меркнуть, словно гаснет белая луна, и он поднимает руки. Кажется, сейчас он будет молить о пощаде, и я улыбаюсь в предвкушении, несмотря на головокружительную боль.
Вместо этого он соединяет ладони и шепчет тихую молитву.
Рана у него на груди затягивается, словно сшитая невидимой иглой с невидимой нитью. Если прежде его лицо посерело от потери крови, сейчас оно снова становится розовым, бледным, но живым. Его кожа безупречна, как замёрзшее озеро самым холодным зимним утром. Медленно Нандор поднимается на ноги.
– Разве я не говорил тебе, что я – святой? – хрипло спрашивает он, словно смерть ещё не отпустила его горло. – Хочешь снова попытаться убить меня?
Я рыскаю взглядом по его телу – по всему, что только могу разглядеть, – в поисках доказательства жертв, любых мелких несовершенств, которые помогут мне понять то, что я только что увидела. Но я ничего не нахожу – ни вырванного глаза, как у его брата, ни шрамов, как у Сабин, ни отрубленного пальца, как у меня. Он не тронут той ценой, которую обычно приходится заплатить за силу.
И видеть это – страшнее, чем видеть тысячу шрамов.
Падаю на четвереньки, раздавленная страхом и болью, когда Нандор приближается ко мне. Схватив меня за ворот платья, он отбрасывает меня на спину, и я прижимаюсь раной к каменному полу. Сердце стучит так громко, отдаваясь в ушах, что я даже не слышу собственного крика.
– Я вернусь, когда твоё тело похолодеет, волчица. – Голос Нандора парит надо мной, его лицо расплывается и двоится сквозь пелену перед моими глазами. – А потом приведу своего брата оплакивать твой труп. Или, может, сначала убью его – если так пожелает Крёстный Смерти.
Пытаюсь издать хоть какой-нибудь звук протеста, но мои лёгкие похожи на увядшие фиалки. Я слышу стук сапог Нандора, приближающийся к двери, а затем более тихие шаги – Рика бежит следом. Перед глазами у меня чернеет. А потом щёлкает засов.
Не знаю, сколько прошло времени; жизнь вытекает из меня. С каждым вдохом я ощущаю металлический привкус собственной крови, и воздух наполняется алым туманом. Сквозь решётку мокрых ресниц вижу очаг, каменный пол, свой брошенный волчий плащ и сливовое платье. Вижу мою руку, безвольно вытянутую, словно упавшая ветка, обмотанную бледно-зелёным шёлком.
С того мига, как Вираг получила своё видение, я знала, что умру здесь, в Кирай Секе, в холоде и одиночестве. Но как я могла знать, что случится прежде? Заснеженная дорога между Кехси и столицей пестрит яркими моментами, словно огнями в темноте. Гашпар, который обнимает меня в колыбели из корней, и я чувствую его дыхание у самого уха. Все те ночи, которые мы провели во льдах, его рука на моей талии, когда он вытаскивал меня из воды. Его губы на моих, и красный сок на наших языках. То, как он целовал меня в шею так нежно, словно извинялся за всю боль, которую я когда-либо испытывала, по его вине или нет. Жигмонд, обнимающий меня. Йозефа, разглаживающая юбку у меня на коленях. Батъя, угощающая меня халой. И то, как я впервые вижу своё имя, начертанное на пергаменте.
Я пытаюсь удержать каждое из этих воспоминаний, заключить их, словно бабочку в янтаре, в неподвластное времени мгновение. Но когда я умру, они умрут вместе со мной. И это кажется таким несправедливым – оставить Жигмонда и Гашпара, оставить Батъю и Йозефу, наедине с их горькими воспоминаниями, с бременем боли, предназначенным для двоих.
И в следующий миг сквозь все эти предсмертные размышления прорезается чистый животный порыв: я не хочу умирать. Не теперь, когда мне только двадцать пять.
Эта упрямая ожесточённая сила заставляет меня сначала подняться на колени, потом встать на ноги. Спотыкаясь, бреду к двери. Боль тянет меня вниз, как намокшее платье. Дверь заперта снаружи, чтобы удержать меня внутри, словно корову в хлеву. Нашариваю железную ручку, собирая всю свою волю, как дрова для растопки, которые затем поджигаю. Ручка крошится, а с ней и засов на другой стороне двери. Дверь со скрипом открывается.
Облегчение от этой магии победы грозит сломить меня. Прислоняюсь к стене, переводя дыхание, стараясь, чтобы зрение прояснилось. Коридор впереди расплывается в чёрных нитях.
Мой план обретает форму в теле прежде, чем обретает форму в разуме. Спотыкаясь, бреду по коридору, упершись одной рукой в стену, оставляя на полу за собой кровавую полосу. Путь к комнате Гашпара я помню смутно, словно узнала его во сне. И когда я добираюсь до его двери, то едва ли не падаю на неё, потому что колени подгибаются.
Какой-то миг я не слышу ничего за дверью. Может быть, его нет в комнате. Может, Нандор уже пришёл за ним. Каждая ужасная вероятность проносится рваными мыслями, и я уже почти ничего не вижу, когда дверь вдруг распахивается. Гашпар стоит на пороге, открыв рот.
– Ивике, – говорит он, ловя меня, прежде чем я успеваю упасть.
Он заводит меня к себе в комнату, и я падаю на его кровать. Если бы мой разум не был настолько затуманен болью, а лёгкие не тратили все силы на каждый вдох, я бы пошутила, что кто-то может обнаружить в постели у законного принца волчицу. Даже у меня в голове эта шутка и вполовину не такая смешная, как хотелось бы.
Кровь пропитывает его простыни. Гашпар держит мою руку на коленях, касаясь раны затянутыми в перчатки ладонями.
– Скажи, что мне сделать, – просит он, и беспомощность в его голосе почти рушит меня. – Скажи, что…
– Сними перчатки, – с усилием говорю я, чувствуя, как подрагивают мои веки.
Смотрю, как он стягивает каждую перчатку, и те опадают на пол, словно чёрные перья.
– Зачем? – спрашивает он. – И что теперь?
– Ни за чем, – бормочу я. – Мне просто надоело, что ты их носишь.
Он выдыхает с долей раздражения и веселья. Когда его голые пальцы касаются моей кожи сквозь платье, я чувствую, как у него дрожат руки.
– Я должен остановить кровотечение, – говорит он. Его ладонь с силой зажимает мою рану, и я всхлипываю от боли. – Прости. Будет больно. Пожалуйста, потерпи.
Ткань платья настолько пропиталась кровью, что я вижу форму раны под ней, широкой, разошедшейся. Гашпар тянет шёлк, но швы держатся крепко. Слышу, как его дыхание прерывается от паники, а затем он наклоняется надо мной. Его губы так близко к моему горлу, что на миг я испуганно думаю, не прикоснётся ли он снова к моему старому шраму. Вместо этого он хватает ткань зубами, чуть задев клыком моё плечо, и тянет, пока рукав моего платья не расходится.
Помню, как Имре сунул рукоять ножа в рот Пехти и велел ему закусить, когда Гашпар отсекал руку Охотника. Даже тогда, даже учитывая, что для меня он был всего лишь Охотником, я прочитала ужас и сожаления в его глазах. Теперь Гашпар работает с мрачной решимостью; всё его внимание сосредоточено лишь на его руках и моём окровавленном плече перед ним. Он отрывает полосы ткани от своего постельного белья и туго оборачивает вокруг моего плеча. Боль утихает, пусть и незначительно.