Моё дыхание вырывается белыми облачками, когда мы останавливаемся у входа в туннель. Теперь, когда боль утихла и разум прояснился, меня охватывают все мои опасения, всё моё замешательство и отчаяние. Вспоминаю Улицу Йехули и вкус халы. Вспоминаю усеянный звёздами потолок храма и то, как отец прижимал меня к груди. Возможно, сейчас я обрекла на смерть их всех.
– Ивике. – Голос Гашпара суров, но не лишён нежности. – Нужно уходить, сейчас же. Ты уже сделала свой выбор.
Он прав, хотя при мысли об этом мне хочется плакать. Я иду за ним через туннель и выхожу с другой стороны, ступая в прохладные волны лунного света. Волосы и плащ Котолин бледны, как жемчужная роса.
Цепенея, идём к конюшням, седлаем трёх чёрных скакунов Охотников. Они ступают по земле со звуком, похожим на отдалённые раскаты грома. Пока мы взбираемся в сёдла, я всё смотрю на раскинувшийся перед нами пейзаж, на гладкие луга Акошвара и скалы Сарвашвара. За ними – дальше, чем я могу увидеть отсюда, – зима удерживает Калеву в своей белозубой пасти.
Над нами начинают звонить городские колокола. Они определённо разносят весть о нашем побеге – о пропавшей видящей, о хитрой волчице, о вероломном принце. Горячий комок подступает к горлу.
Лоб Гашпара хмурый, как грозовая туча, зубы стиснуты. Он пришпоривает коня, и мы с Котолин едем следом, оставив Кирай Сек за спиной.
Глава двадцать первая
Мы едем быстро до самого рассвета, и вот утренняя заря скользит по жёлтым холмам Сарвашвара, а мы и наши кони слишком устали, чтобы сделать ещё хоть один шаг. Я почти сваливаюсь с лошади и опускаюсь на колени на мягкую прохладную траву. Поток серебристо-голубой воды течёт по склону гор, и когда я собираюсь с силами, то подхожу к нему и делаю большой глоток. Ветер яростно дует мне в лицо, обжигая кожу, иссечённую слезами.
Котолин, надо отдать ей должное, ничего не говорит. Она не проронила ни слова с тех пор, как мы покинули Кирай Сек, хотя я чувствую, что её недовольство нарастает с каждым мгновением, а глаза сузились, стали как лезвия ножа. Она присоединяется ко мне у воды, чтобы попить и вымыть руки, докрасна обожжённые поводьями, которые она стискивала слишком крепко. Её взгляд останавливается на моём отсутствующем мизинце.
– Так вот что ты сделала, – говорит она. – Изуродовала себя, как какой-то Охотник.
Сжимаю руку в кулак, краснея.
– С чего ты взяла, что это я с собой сделала?
– Просто похоже на тебя.
– Ну, ты много раз учила меня терпеть боль, – отвечаю я, но уже не могу нацедить в слова столько яда, сколько бы хотелось. – Ты знала всё это время, что есть такой способ получить магию?
– Я догадывалась. – Котолин чуть пожимает плечами под своим волчьим плащом; под её глазами от недосыпа залегли синяки. – Наша магия всегда что-то у нас забирает, но я вижу, что приемы Эрдёга немного более опасны.
Вспоминаю, как Вираг билась у меня на коленях, как Борока погружалась в свой долгий непроницаемый сон. Конечно, Вираг никогда не стала бы подчёркивать, чего нам стоит наша магия, – говорила лишь, что мы можем получить и как эта магия нас защищает. Она рассказывала правду, окутывая её историями о Вильмёттене и его великих подвигах. Но когда я думаю о Вильмёттене, это заставляет меня вспомнить Нандора, и внутри что-то само собой сжимается, а грудь словно сдавливает тисками.
Гашпар склоняется над потоком рядом с нами и наполняет одну из фляг из телячьей кожи, притороченных к седлу его коня. Котолин снова распрямляется, отирая рот, и смотрит на него с угрозой.
– Итак, Охотник, – начинает она. – Что тебе предложили в обмен на помощь волчице? Не думаю, что Ивике есть особо чем торговаться, кроме как собственным телом.
Не знаю, говорит ли она о моём мизинце или о чём-то ещё, но Гашпар краснеет от лба до подбородка. В любом случае её колкие слова заставляют меня на миг пожалеть, что я не бросила её умирать в Кирай Секе.
– Он – не Охотник, – огрызаюсь я. – Он – принц. Барэнъя Гашпар. И знаешь, что бы сделал с тобой его отец, если бы Гашпар не помог мне спасти твою жизнь? Он вырвал бы тебе все ногти, чтобы украсить свою корону, а потом перерезал бы тебе горло на полу своего пиршественного зала.
Котолин судорожно вздыхает; она выглядит не настолько подавленной, но это лучше, чем ничего.
– И всё же, какая выгода принцу от спасения волчицы?
Меня мутит, но я рассказываю ей всё: о том, как принесла королю обет, о графах и Охотниках, о Нандоре. В своём рассказе я опускаю всё о Йехули и моём отце – слишком больно говорить об этом вслух, и к тому же, расскажи я, это было бы предательством. Эти мгновения предназначены для меня одной, драгоценные, как последний уголёк на ложе из пепла. И я не могу проглотить стыд оттого, что оставила их за спиной. Когда я говорю о Нандоре, Котолин поджимает губы.
– Я пыталась убить его, – говорю я, поднимая свою четырёхпалую руку. Голос у меня дрожит. – Его кожа была сожжена до самых костей. Его кровь пролилась на пол. Но он просто помолился – и снова стал целым и невредимым.
И у него не было ни шрамов, ни следов жертвы, которые могли бы даровать ему такую силу. Всё, о чём я могу думать, – это его глаза, края которых всё ещё льдистые, белые, сияющие памятью о его смерти. Возможно, тот чёрный безмолвный миг, в который его сердце перестало биться, прежде чем Иршек вытащил его из воды, даровал ему большее благословение, чем любая пролитая кровь. Возможно, то, во что он верит о себе самом, – правда. Когда Вильмёттен обманул смерть, это тоже сделало его бессмертным, почти божеством.
– Если он настолько могущественный, не очень удачное решение – оставлять короля без охраны в ваше отсутствие, – замечает Котолин. – Что помешает Нандору занять трон прямо сейчас?
– Я, – отвечает Гашпар. – Если он займёт трон, пока я ещё дышу, он подорвёт сами основы всего того, за что борется. Патрифидский закон постановляет, что трон должен занять старший сын, законный. Но даже если он убьёт меня, его правление будет запятнано сомнениями и неуверенностью. Чего он действительно желает – так это того, чтобы я добровольно отступил, а затем прожил остаток жизни в изгнании и безвестности, пока он не убьёт меня уже позже, когда все забудут обо мне.
Чувствую себя так, будто из меня выскоблили гнев и ненависть, и все прочие чувства, кроме изнеможения. И страха.
– И тогда он сможет убивать язычников, как ему только заблагорассудится.
Гашпар кивает. Тишина окутывает нас, ветер ощетинивается мёртвой травой. Наконец Котолин говорит:
– Было бы намного проще, если б вы оставили меня умирать.
Сдавленно смеюсь.
– Ты всерьёз говоришь, что лучше бы король перерезал тебе горло?
– Нет, – говорит Котолин. Синяк на её щеке пульсирует фиолетовым. – Я говорю лишь, что вы легко могли бы меня бросить. Так бы поступила Вираг.
Мой рот безмолвно открывается, потом закрывается. Котолин отвернулась от меня, глядя куда-то вдаль, на облака, собирающиеся на горизонте словно толстые белые птицы. Думаю, что это – самое близкое к благодарности, что она вообще способна мне выразить.
– Король всё равно не сумел бы положить конец войне с помощью твоей магии, – говорю я. – Он не понимал, что видящая не может выбирать свои видения.
Губы Котолин дрожат.
– Это не совсем так.
– В каком смысле?
– Ну, иногда видения приходят, когда мы меньше всего их ожидаем, – медленно продолжает она. – Но есть способы призвать их насильно. Вот как отрезать себе мизинец… ты ведь помнишь, как Вираг иногда спускалась к реке.
Хмуро смотрю на неё, пытаясь вызвать воспоминание. Оно возвращается ко мне рваными кусками – лишь мелькание шести пальцев Вираг, её колени, почерневшие от речного ила. Белые волосы, паутиной разметавшиеся по воде. Чья-то рука на затылке.
– Да, – отвечаю я, чувствуя, как желудок скручивается от скользкой тошноты.
– Ну да, это не совершенный метод, но разве хоть что-то в магии богов работает совершенно? – Котолин проводит рукой по волосам. – Ты можешь задать вопрос, и, если предложишь достаточно себя в обмен – боги дадут тебе какой-то туманный ответ.
– Но не то всеведение, которое представляет себе мой отец, – говорит Гашпар, переводя беспокойный взгляд с Котолин на меня. – И этого недостаточно, чтобы остановить Нандора.
– Недостаточно, – соглашается Котолин, скривив губы, явно недовольная тем, что пришлось согласиться с Охотником.
Я опускаю взгляд, смотря на воду, на серое небо, отражённое в её мутной поверхности. Облака смывает вниз по реке. Тихо я говорю:
– Но турула – достаточно.
Ожидаю, что Котолин нахмурится, выругается, посмеётся над моим предположением. Но она лишь удивлённо изгибает бровь.
– Я думала, истории Вираг тебе отвратительны до мозга костей.
– Нет, я не испытывала отвращения к её рассказам. Только к тому, что приходилось их слушать раз за разом. И что они исходили из злого рта Вираг, – но, говоря это, сама не знаю, искренна ли я. Я ненавидела истории Вираг, потому что никогда не чувствовала, что они мне родные. – Как бы то ни было, это не имеет значения. Турул даст нам достаточно силы, чтобы остановить Нандора, если мы сможем найти птицу и убить.
Дыхание Гашпара учащается. Знаю, он хочет со мной поспорить, сказать, что Охотники искали веками, но так и не нашли ни следа, напомнить мне, как мы уже пытались найти турула и потерпели неудачу. Однако он молчит. Котолин недоверчиво моргает.
– Даже если это было бы правдой, почему ты считаешь, что сможешь найти турула? – Она раздувает ноздри, и на миг кажется, что снова пришли старые времена: её самодовольство, моя мрачность, вся связывающая нас история, полная оскорблений и вспышек синего пламени.
– Я не могу, – отвечаю я, переводя дыхание. – Но ты – можешь.
Идеальное лицо Котолин искажается от замешательства. Ей требуется мгновение, чтобы взгляд скользнул ко мне и вниз к воде, затем снова ко мне. Потом её черты становятся твёрже, а глаза похожи на кусочки льда.