– Не дай мне утонуть, – говорит она.
Я испытываю такое облегчение, что почти смеюсь.
– Что, если таков и был мой великолепный план – спасти тебя из рук короля, чтобы убить самой? Мне, может, и свойственна извращённость для такого дела, но никак не подобная предусмотрительность.
Котолин фыркает:
– Я едва ли могу винить тебя за желание отомстить.
И я подозреваю, что это – самое близкое к извинениям, что она способна мне выразить. Гашпар с каменным лицом наблюдает, как Котолин расстёгивает свой волчий плащ, позволяя тому соскользнуть на землю. Она закручивает волосы в пучок, обнажая бледную шею.
– Что вы собираетесь делать? – спрашивает Гашпар.
– Есть способ вызвать видение, – отвечаю я. Руки у меня дрожат, когда я тянусь к шее Котолин. – Раньше я не понимала этого, но я знаю, как это делается. Ей придётся держать вопрос в уме.
Котолин кивает, вонзая пальцы в речной ил у берега:
– Я готова.
Киваю ей в ответ, собираясь с духом. Что-то проходит между нами, протягивая нить от её груди к моей – нить хрупкого доверия. А затем я обхватываю рукой её шею и опускаю её голову под воду.
Котолин погружается без сопротивления, её волосы падают бледными ручейками. Вокруг пенятся пузыри. Я удерживаю её под водой так долго, что даже рука начинает болеть, чувствую, как напрягается её горло в моих пальцах. А потом наконец-то – наконец-то! – выдёргиваю её из воды.
Она хватает ртом воздух, отплёвывается. Её глаза затуманены, всё ещё белёсые, а тело содрогается в конвульсии угасающего видения. К её щеке приклеился стебель тростника, и мне хочется отереть её лицо, но я подавляю непрошеный позыв к нежности.
Лицо Котолин мокрое, она стонет. Гашпар смотрит на неё, обуздав свою тревогу, его глаз горит. Через несколько ударов дрожь Котолин прекращается.
– Я видела его, – хрипит она. – Турула. Он летает меж чёрных сосен, на фоне белоснежного неба.
Ритм моего сердца ускоряется.
– Ты уверена? Ты знаешь, куда идти?
– Конечно же уверена, – отрезает Котолин. – Ты – не видящая, тебе не понять, что видение – это не то, что можно забыть. Каждое видение, которое у меня когда-либо было, прокручивается на внутренней стороне моих век, когда я пытаюсь заснуть ночью.
Несмотря на резкость её тона, на этот раз мне по-настоящему жаль Котолин. Она выжимает воду из волос. Пальцы между белыми прядями всё ещё дрожат. Гашпар поднимается с флягой в руке.
– Тогда ты веди нас, – говорит он. – Но мы должны поторопиться. Люди Нандора не слишком от нас отстанут.
Медленно Котолин тоже поднимается. Я выжидаю ещё мгновение, прежде чем последовать их примеру, и смотрю в небо. Красное око солнца похоже на каплю крови в реке, а вокруг струятся болезненно-розовые облака. Мои мысли возвращаются к дому Жигмонда, и я представляю, как сижу там, тренируясь в написании букв на рийарском и йехульском. Я позволяю этому образу наполнить меня, а затем отпускаю, разбрасывая его, словно лепестки цветка по ветру.
В тот же день позже начинает падать снег, и небо становится гладким, серым. Земля снова покрывается изморозью, хрустящей под копытами наших коней. Холмы понемногу переходят в равнину, устремляющуюся к далёкому белому горизонту. Где-то дальше на севере калевийцы замерли в ожидании настоящей зимы, и среди них – Туула и Сабин. Представляю, как Биэрдна выбегает нам навстречу, стряхивая с ушей снежинки. И я следую за её тёмной фигурой, невидимой для всех, кроме меня, с яростной непоколебимой решимостью.
Меня беспокоит возможная буря, но снегопад ослабевает, а затем и вовсе прекращается. Тонкие ленты облаков обвивают солнце, и свет просачивается сквозь них, как молоко сквозь марлю. Котолин направляет коня ближе ко мне, чуть подталкивает меня и безмолвно указывает за плечо. Я оборачиваюсь. Наши следы замёрзли в снегу, оставив за собой вереницу на много миль. Отчаяние волной накрывает меня. Гашпар, должно быть, видит, что отражается у меня на лице, потому что говорит:
– Давайте пока остановимся.
Невозможно стереть оставленный нами след, и снег не настолько сильный, чтобы замести его, а значит, перед людьми Нандора будет путь, который приведёт их прямо к нам. Чувствую, как во мне разрастается безнадёжная тоска. Слезаю с коня и немеющими пальцами привязываю его к ближайшему дереву.
Я думаю, что расплакаться было бы сейчас облегчением, но все мои слёзы вылились в тишине нашей поездки, когда капюшон был надвинут так глубоко, что ни Гашпар, ни Котолин не видели их. Вместо этого я тянусь к луку, притороченному к седлу. Знакомое напряжение мышц и звон тетивы утешат меня лучше всего.
– Пойду поохочусь, – говорю я.
Гашпар и Котолин кивают в знак согласия; у обоих лица порозовели и помрачнели. Я иду через рощицу голых покрытых инеем деревьев, прислушиваясь к возне в снегу, высматривая поблёскивающие мигающие глаза. Ловлю двух игривых кроликов – их пятнистый мех остаётся у меня на ладонях. Когда я возвращаюсь, солнце превратилось в золотую полосу на горизонте, а Котолин разожгла костёр. Гашпар что-то шепчет ей, его губы – почти у самого её уха. Её черты посуровели, а меж бровей пролегла крохотная морщинка.
Бросаю дохлых кроликов у костра и сажусь погреть руки. Котолин подходит ко мне, её одолженный волчий плащ подметает землю, поднимая небольшие шквалы свежего снега.
– Что он тебе сказал? – спрашиваю я.
– Сказал, что просит прощения, – отвечает она.
– За что?
– За то, что вызывал у нас ужас всю нашу жизнь, – говорит Котолин. – Полагаю, ему и правда положено за это извиниться, раз уж он принц. Впрочем, я могла бы обойтись и без его мечтательных глаз. Ну, гла́за.
Что-то, похожее на смех, рождается внутри, но я слишком измождена, чтобы смеяться. Кроме того, я не хочу, чтобы Котолин думала, будто я так легко её прощу или что спасение её жизни означает, будто я заинтересована в нашей дружбе.
Перевожу рассеянный взгляд на Гашпара, который всё ещё стоит рядом с нашими конями. Мы уже недалеко от леса, где встретили прекрасную девушку, оказавшуюся чудовищем. Интересно, он тоже вспоминает? Моё плечо всё ещё пульсирует непостоянной ложной болью, которую успокаивали его ладони, нежно зажимавшие рану.
Мы с Котолин молча свежуем и потрошим кроликов, а Гашпар держится на расстоянии. Возможно, он пожалел, что согласился на этот план; возможно, сомневается в видении Котолин. Я не могу позволить себе думать, что случится, если мы потерпим неудачу, но в желудке у меня бурлит, словно пенистый поток, и я могу съесть лишь несколько кусочков кролика. Лицо Жигмонда то и дело всплывает перед моим мысленным взором.
Ночь накрывает наш клочок леса, словно в отместку, быстро накидывая на нас непроглядный чёрный покров. Как только солнце садится, мы согреваемся, ещё несколько пьянящих, украденных мгновений, прежде чем приходится затушить огонь. Люди Нандора увидят его свет за много миль. Котолин предлагает нести дозор первой, так что я устраиваюсь под изгрызенным зимними холодами деревом и прижимаюсь спиной к его замёрзшей коре. Сон кажется одновременно неизбежно заманчивым и совершенно невозможным.
Не знаю, сколько проходит времени, пока Гашпар не присоединяется ко мне. Его сапоги хрустят по инею. Над нами лишь россыпь драгоценных камней звёзд и бледный рог луны. Его лицо сохраняет этот скудный свет, насколько возможно, – серебро на щеках, изгиб носа, жёстко очерченная челюсть. Он стоит передо мной и не говорит ни слова. Я поднимаюсь, стряхивая снег с юбок.
Мне так много нужно ему сказать, и в то же время – совсем нечего. Наше дыхание вырывается кружащимися облачками. Слова складываются в моём сознании, звучные и яркие.
– Хочешь послушать историю?
Истории всегда начинались в темноте. Шестипалые руки Вираг создавали марионеток из теней, которых не умели делать остальные: ястребов-турулов, овец рацка, оленей с огромными костяными коронами. Мы смотрели, как их силуэты танцуют на тростниковой крыше её хижины, огонь согревал наши щёки. Волосы у нас были растрёпаны, глаза дико блестели, а из носа текло от холода. Воспоминание на миг пугает меня, заставляя что-то глубоко внутри сжаться от боли.
Гашпар медленно моргает:
– Хорошо.
– Я расскажу тебе о Вильмёттене и его пылающем мече.
Даже само имя «Вильмёттен» оставляет кислый привкус, когда я вспоминаю о теле Нандора, всплывающем из-подо льда – точно так же, как бард выбрался из Подземного Мира.
– Мне кажется, я эту историю уже знаю, – говорит он. – Моя кормилица знала бессчётное число историй, и это была одна из её самых любимых.
– Твоя кормилица была язычницей?
– Конечно нет, – отвечает он. – В её рассказе Вильмёттен молился Принцепатрию об оружии, с помощью которого можно победить всех врагов-язычников Ригорзага и всех неверующих в мире. И тогда Крёстный Жизни даровал ему нерушимый клинок, который загорался, если поднять его к свету солнца.
В тот миг мне хочется сказать ему, что так неправильно, что Вильмёттен был нашим героем, а не их. Но я вспоминаю о графах в медвежьих плащах и мантиях с перьями и о короле в короне из ногтей. Истории нельзя копить, как золото, что бы там ни говорила Вираг. Ничто не мешает никому брать понравившиеся фрагменты и изменять или стирать остальные – как палец, размазывающий чернила. Как крики, заглушающие звук имени злобного вельможи.
Я должна спросить его, как он считает, сумеем ли мы найти турула, достигнем ли цели там, где прежде потерпели неудачу. Но другой вопрос горит в моём горле, как затаённое дыхание.
– Ты помнишь те ночи во льдах? – спрашиваю я. – Когда мы чуть не замёрзли насмерть под беспроглядно-чёрным небом? Ты любил меня тогда или ненавидел?
Кадык Гашпара вздрагивает в темноте.
– Тогда я ненавидел тебя, – отвечает он. – За то, что ты была единственным источником тепла и света на много миль.
– А в Малой Степи? – спрашиваю я. – Когда ты убил Койетана, чтобы спасти меня.
– Должно быть, тогда я тоже тебя ненавидел, – отвечает он. – За то, что заставила меня обменять мою душу на твою жизнь.