Я пытаюсь отмечать места, которые мы проходили раньше, вспоминая скалистый выступ, где мы с Гашпаром укрылись однажды ночью, свернувшись рядом для тепла, или небольшой овраг, который когда-то был рекой, где старый поток выточил в земле постоянное неглубокое русло. Если я вглядываюсь в горизонт, то различаю тёмную полосу соснового леса и деревья, ощетинившиеся на ветру. Гашпар держится рядом со мной, мы едем в ровном темпе. Я то и дело смотрю на него, неосознанно, как зверь, просто чтобы убедиться, что он всё ещё рядом. Лучше смотреть на него, чем думать о том, что мы оставили за спиной, в Кирай Секе, или о людях Нандора, рыскающих за нами по снегу, или об опасностях леса впереди. Присутствие Гашпара успокаивает меня, хоть и ненамного.
Котолин взяла на себя роль нашего провожатого и исполняет её со стальной решимостью истинной тальтош. Её конь шагает впереди, в нескольких ярдах от нас, взгляд устремлён вперёд, словно направленная точно в цель стрела. Как только скудный дневной свет рассеивается, небо темнеет, и снег начинает падать так яростно, словно его швыряет в нас горстями сам Иштен. По крайней мере, снегопад заметает наши следы, и мы упрямо едем сквозь бурю, но я начинаю думать, что это всё-таки какое-то наказание свыше. Если Иштен может прочитать наши намерения, он, должно быть, пытается нас остановить. Котолин не особенно прикладывает усилия, чтобы развеять это впечатление.
– За его убийство будет некое возмездие, – говорит Котолин, когда мы ложимся спать, чтобы украсть несколько драгоценных часов сна, прежде чем поедем дальше. – Так должно быть. Боги ничего не даруют просто так.
– Ты видела это в своём видении? – спрашиваю я отчасти с надеждой, отчасти с отчаянием.
– Нет, – отвечает она. – Только тропку в сосновом лесу, где деревья широкие, словно хижины, и такие высокие, что касаются самых высоких облаков.
– Какая сила стоит того, чтобы рисковать получить возмездие ваших богов? – Голос Гашпара звучит ровно, но я вижу огонёк в его взгляде.
– Сила видеть, – отвечает Котолин. – Видеть всё. Что было и что есть сейчас, даже в самых отдалённых местах, какие только можешь представить. Что произойдёт через день, через год или даже через мгновение. Можно даже читать мысли в умах людей. За такую силу твой отец собирался убить меня, хотя я ею не наделена. Ни один видящий не наделён. Только турул.
Гашпар прислоняется спиной к скале, под которой мы укрылись. Мне хочется уткнуться ему в грудь, но я опасаюсь раскрывать свои чувства перед Котолин. Хотя сейчас она ничего бы не добилась, причиняя мне боль, но по её резкому взгляду я вижу, что она считает меня предательницей, рабыней Охотников и короны. Вместо этого я тяжело сглатываю.
– Это всё равно что сжечь дотла вашу часовню, – говорю я. – Или ограбить труп Святого Иштвана. Убить турула – всё равно что осквернить нечто священное, то, что направляет всех нас, как стрелка компаса.
Котолин издаёт насмешливый звук. Я знаю, она обижается на то, что я сравниваю турула с любым из священных символов Патрифидии.
Небо над головой расцвечивается буйством красок; зелёные и пурпурные ленты колеблются по нему. Йувви верят, что когда киты Полуморя вырываются на поверхность тёмных вод, они так ликуют при виде звёзд над ними, что испускают потоки радужного света через отверстия для дыхания, и те отражаются сиянием в ночи. Йувви считают это добрым предзнаменованием, предвещающим обильный рыболовный сезон, изобилие среброспинной рыбы, извивающейся в их плетёных сетях. Я не знаю, что этот знак предвещает мне.
– Долго мы отдыхать не можем, – говорит Гашпар. – Люди Нандора близко.
Я киваю, глаза слезятся от укусов ветра. Cобираюсь лечь на спину, подложив руки под голову, когда слышу тихое аханье Котолин. Она падает навзничь в снег – не больше чем куча волчьей шерсти и мечущихся конечностей. Её зрачки становятся пустыми и белыми.
Мною движет простой инстинкт, отточенный за годы наблюдений за тем, как Вираг отдаётся своим видениям. Опускаюсь на колени рядом с Котолин и устраиваю её голову у себя на коленях, пока она бьётся. Её рот открывается и закрывается, словно ей не хватает воздуха.
Гашпар судорожно вздыхает:
– И так каждый раз?
– Да, – говорю я, когда призрачная рука Котолин царапает меня по щеке, срезая крохотный кусочек кожи, застрявший у неё под ногтем. Я вспоминаю, как так же держала Вираг, а потом хранила тайну её мучительной слабости, чтобы никто другой не узнал правду о том, что происходило за стенами её хижины в темноте. Мои пальцы смыкаются на запястьях Котолин, и я прижимаю её руки к земле. Гашпар хватает её за лодыжки, пока конвульсии не прекращаются и она не закрывает глаза.
Когда Котолин снова открывает их, они голубые, только широко распахнуты и холоднее, чем прежде, словно ледяной воздух проник в неё, когда её захлестнуло видение.
– Котолин, – с усилием зову я. – Что ты видела?
Она резко садится и откатывается от меня, тяжело дыша.
– Дерево, его ствол, пропитанный кровью. И ты… Ивике, это тебе предстоит убить его. Турула.
Осознание захлёстывает меня, как ледяная озёрная вода. Я хочу сопротивляться, защитить себя от этой правды, но видения провидца ещё никогда не были ошибочными. Гашпар приобнимает меня за талию.
– Прости, – говорю я.
Глаза Котолин сузились. Пряди белых волос пристали ко лбу, липкому от холодного пота.
– За что ты извиняешься?
– Ну… – начинаю было я, но затем останавливаюсь, потому что тоже не совсем уверена.
– Я никогда не извинялась перед тобой, – говорит она.
Напрягшись, я говорю:
– И я не думаю, что ты сделаешь это теперь.
– Нет, – соглашается она и садится, притянув колени к груди. При этом ей каким-то образом всё ещё удаётся смотреть на меня свысока. – Но я не стану насмехаться над тобой за то, что ты строишь глазки Охотнику, или даже за то, что ты возлежишь с ним – если это правда так, как я думаю. Что в Верхнем Мире, то и в Подземном.
Гашпар хмурится:
– Что?
– Просто поговорка, – устало объясняю я. – Одна из пословиц Вираг. Это означает, что между некими двумя вещами есть баланс. Что-то вроде сделки.
Имя Вираг прожигает мне язык. В свои лучшие дни она укладывала меня к себе на колени и нашёптывала на ухо свои истории. И в те минуты, когда они были только для меня, только для нас двоих, я не ненавидела их так сильно, потому что они не становились отточенным клинком, которым Котолин и другие могли причинить мне боль. Если ещё и остались нити, связывающие меня с Вираг и Кехси, я чувствую, как они рвутся с каждым мгновением, с каждым шагом, который приближает меня к сосновому лесу и к турулу. Видение Котолин – словно взмах меча.
Гашпар, должно быть, замечает, что я мучаюсь, и говорит:
– Поспи. Я буду нести дозор первым.
Онемело киваю. Я опускаюсь, кладу голову ему на колени и закрываю глаза. Плывут сны – охотничьи псы, щёлкающие зубами, и турул в золотой клетке. Грудь Нандора снова затягивается, его рана исчезает без единой капли крови. Лёд, застывший вокруг зрачков. Мой отец обнимает меня и шепчет мне на ухо истинное имя Бога. Он просит меня спасти их, быть такой же хитрой, как царица Эсфирь, или такой же сильной, как глиняный человек, но я – не то и не другое, а просто девушка, дрожащая в темноте.
Когда я просыпаюсь, небо всё ещё мутное и чёрное, а ладонь Гашпара обхватывает мою щёку. Я просыпаюсь быстро, сбрасывая остатки сна. Котолин уже не спит и ведёт своего коня к небольшому участку колючей травы, сметая с неё иней носком сапога. Гашпар поднимается и седлает своего коня; усталость отпечаталась фиолетовым кругом вокруг его глаза. Что-то внутри у меня сжимается.
– Прости, что тебе пришлось так долго не спать из-за меня, – искренне говорю ему. Надеюсь, тебе понравилась хотя бы одна из твоих бессонных ночей.
Я лишь хочу увидеть, как он краснеет, и он в самом деле заливается краской – щёки и кончики ушей чуть розовеют.
– Это не только ради тебя, – говорит он. – Нандор тоже хочет мне смерти, или по крайней мере, чтобы я был закован в цепи. Сложно спать, зная, что можешь проснуться с ножом в горле.
Я рада слышать, что он говорит о том, как страх перед Нандором не даёт ему спать, а не выражает сожаление о том, что мы сделали. Пусть он и лишён своего топора и шаубе Охотника, нас всё равно разделяет столетие кровавой ненависти, и так много богов омрачают небо своим недовольством нашей связью.
– А ты когда-нибудь думал о том, чтобы позволить ему получить всё это? – спрашиваю я. – Я имею в виду эту уродливую проклятую страну. Иногда я думаю, что Нандор – именно то, что заслуживает королевство.
Гашпар сжимает губы, задумываясь.
– Ты имеешь в виду, что мне стоит оставить ему трон и отправиться пасти оленей на край света?
– Тебе не пришлось бы пасти оленей. – Я пытаюсь представить, какое занятие могло бы подойти ему, с его красноречием и острым умом, со всеми его твёрдыми принципами. – Ты мог бы писать трактаты и баловаться поэзией, пребывая в безопасности в отшельничестве где-нибудь в Фолькстате.
Он весело прищуривается:
– А что бы ты сделала?
Когда-то я бы очень хотела покинуть Ригорзаг насовсем, если бы мне только представилась такая возможность. Но эти горькие извращённые желания, кажется, остались позади. Я чувствовала, как руки отца обнимают меня, и слышала, как храм наполняется молитвами Йехули. У меня есть мужчина, который оберегал меня от холода и обещал следовать за мной, куда бы я ни направлялась. Она пригибает меня к земле, эта любовь, приковывает меня к моей ужасной судьбе. Я думаю о пророчестве Котолин.
– Не знаю, – говорю я. – Возможно, в итоге я всё-таки стану твоей судомойкой.
Гашпар фыркает, но за этим скрывается искренний смех.
– Я бы предпочёл, чтобы ты стала моей женой.
Мы позволяем этой прекрасной невозможной мечте задержаться в холоде, в тишине. Наша судьба всегда будет омрачена кровавой историей. Я помню, чем это обернулось, когда его отец женился на женщине другой веры, и хотя я знаю себя не так уж хорошо, но чувствую, ч