«Шевелись, – велю я себе, заставляя онемевшие пальцы сгибаться и сжимать опору. – Шевелись – или сдохнешь».
Очень осторожно выползаю из паутины ветвей, убаюкивающих меня, к широченному бастиону ствола. Достигнув, обхватываю и яростно цепляюсь за него. Ветер щиплет глаза.
Держусь за ствол, пока ветер бьёт меня со всех сторон, а холодная вода затвердевает на моей коже, и думаю, что совершила ужасную ошибку. Мне не дано найти турула – мне, с моей наполовину осквернённой кровью, с моей злобой к собственному народу. Сколько раз я бранила истории Вираг, а теперь прошу их спасти меня? Я чувствую себя опустошённой, как выпотрошенный зверь. Во мне не осталось ничего, кроме страха и сожаления о собственном безрассудном бахвальстве.
Но видение Котолин не может быть ошибкой. Я нахожу силы в этой мысли, выпивая её, как глоток вина, который хочется проглатывать снова и снова. Ветер проносится надо мной, проводя призрачными пальцами по моим жёстким заиндевелым волосам.
Вонзаюсь ногтями в кору, пытаясь найти свою цель. И в тот миг я вижу его: янтарное хвостовое перо, острый серп клюва, блестящий, как расплавленное золото.
Дыхание у меня перехватывает, и мои руки и ноги движутся только благодаря неизвестной мне внутренней силе. Тяжело дышу, напрягаюсь, пробираюсь вверх по стволу. Зрение пропадает, а затем с головокружением возвращается обратно. Я не знаю, на какой нахожусь высоте, но белые облака такие плотные, что кажется, будто это заснеженная земля и что дерево вкручивается в них по спирали, прорезая, словно ножом.
С каждым движением я напоминаю себе, что потеряю, если потерплю неудачу. Я представляю себе Улицу Йехули, усеянную крошечными огнями, а за распахнутыми дверями – чёрные опустевшие дома. Караван Йехули направляется к Столбу. Волчий плащ Бороки слипся от крови. Вираг сжалась, свернулась, словно раковина, жалкая и крошечная в своей смерти. Даже Котолин – посиневший труп, и кровь засыхает десятью совершенными мазками на кончиках её голых пальцев.
Но хуже всего – Гашпар: его горло рассечено ножом Нандора, а глаз – словно пустая чернильница, чёрная бездна. От этой мысли я схожу с ума от горя и рывком перебираюсь на следующую ветку, не обращая внимания на запёкшуюся корку крови на губах и на ноющую боль в мышцах.
И в следующий миг я смотрю в глаза турулу.
Я почти ожидаю, что он улетит или издаст клич, протестуя против моего вторжения. Чувствую себя глупым и неуклюжим человеком, потерянным чужаком в этом небесном мире. Но вместо этого турул восседает на тонкой ветке, склонив голову набок, изучая меня. Глаз у него чёрный и блестящий, и в нём я вижу себя – искривлённую, маленькую, словно отражение на дне колодца. Интересно, так ли турул смотрел и на Вильмёттена?
Ничего из моего снаряжения не уцелело – ни охотничий лук, ни даже мой кинжал. Безусловно, это самая жестокая шутка Иштена: мне придётся использовать свою магию, чтобы убить турула. Поднимаю руку и чувствую, как нити Эрдёга сопротивляются. Моя решимость вытекает из меня. Я не в силах это сделать.
Сказания должны жить дольше, чем люди, а турул – самое древнее из них. Горячие слёзы струятся по моему лицу. Может быть, его убийство спасёт это поколение язычников, но что насчёт следующего? Когда ткань наших историй истончится и износится, люди будут жить, но они больше не будут язычниками. И я понимаю, что именно этого Вираг всегда боялась больше всего – не наших смертей и даже не её собственной. Она боялась, что наша жизнь будет принадлежать лишь нам. Боялась, что наши нити оборвутся и мы станем просто девушками, а не волчицами.
Но я никогда не была одной из волчиц. Не полностью. Именно эта мысль направляет мою руку к груди турула. Он издаёт трель, особенно тихий звук, и его грудь вздымается, а перья шевелятся, словно танцующее пламя. Если кто-то и должен убить турула – то, возможно, это суждено мне, из-за моей осквернённой крови и совершённых мной предательств, а не вопреки им.
Кровь стекает по моим пальцам, внезапная, как весна. Турул увядает в моих протянутых руках. Далеко-далеко внизу кто-то кричит.
Я хочу вцепиться в дерево, пока моё тело не замёрзнет насмерть, словно жуткий смертный лишайник. Что-то во мне оборвалось – я чувствую это. В моём воображении я вхожу в хижину Вираг, где впервые услышала сказание о туруле, увидела лишь его смутную форму. А потом образ сворачивается и чернеет, словно кто-то поднёс спичку к пергаменту.
Но моё путешествие не закончено. Дрожащими пальцами я выдёргиваю нить из своего платья и использую её, чтобы обернуть когти турула, туго закрученные, застывшие после смерти, а затем накинуть его на шею. Он висит на моей груди, словно окровавленный талисман.
Отсюда я не вижу землю, только переплетение ветвей и топорщащиеся на ветру иглы. Слёзы наворачиваются на глаза, затуманивая зрение. Соляные следы остаются на моих щеках. Всё, что я могу сделать, – это один дрожащий шаг зараз, упираясь сапогом в обледенелые ветки. Ещё один порыв ветра проносится мимо меня, чуть не унося турула в небо. Я прижимаю птицу к груди, и горло сжимается от рыданий.
Вниз, вниз, вниз. Мгновения текут мимо меня, как вода. Даже мой путь через Эзер Сем не казался таким долгим. Мои плечи напряжены от осознания своего предназначения, от осознания, что каждый шаг приближает меня к смерти. Теперь моя судьба простирается передо мной, как тропа во тьме – без пятен факелов, без сигнальных огней. Я не знаю, что ждёт меня в конце этого спуска, и достаточно ли того, что я совершила.
Сосновые иглы прилипают к крови на лице. Земля и небо одного цвета, чисто-белого, и я не могу сказать, приближаюсь ли я к цели. Чувствую, как ствол начинает утолщаться, а сучья становятся жирнее от мха. Мои ноги приземляются на тонкую ветку, она ломается, и я обрушиваюсь вниз сквозь сосновые лапы. Перед глазами мелькают коричневые, зелёные и белые пятна, пока мне снова не удаётся удержаться. Сердце стучит рваной мелодией.
И вот, наконец, вижу фигуры вдалеке. Серебристая вуаль волос Котолин, коричневый капюшон плаща Сабин.
Юбки Туулы расплескались вокруг неё ярким пятном на снегу. Медведица. Лишь мельком вижу Гашпара – он стоит на ногах, двигается, и всё моё тело расслабляется от облегчения. Когда я вижу его, моя сосредоточенность возрастает, моё намерение становится твёрже. Крепко цепляясь за ствол, спускаюсь на следующий ряд ветвей; под ногами осыпается снег.
Что-то ещё: над озером плывут призрачные чёрные росчерки. Слышу тяжёлый галоп их коней, лязг цепей, и сапоги соскальзывают с ветки под ними. Сосновые иглы впиваются в меня, когда я падаю – хлещут по щеке, цепляются за мех волчьего плаща. Я едва успеваю испугаться, когда земля летит мне навстречу.
Приземляюсь, и боль эхом отдаётся в моих локтях и коленях. Я смотрю на чёрный шаубе Охотника.
Их двенадцать, и у них двенадцать коней. Верёвки, цепи, упряжка волов и деревянная телега с клеткой. Охотник, стоящий передо мной, наклоняется, и я узнаю изуродованный нос. Лойош. Он забирает турула, почти раздавленного у меня под грудью, и легко разрывает нить, привязывающую птицу ко мне. Я тихо протестую, но слова застревают у меня в горле, а под языком собирается кровь.
Биэрдна жалобно стонет, когда Охотники набрасывают цепи на её огромные плечи. Двое из них приближаются к Котолин с топорами наголо. Ищу взглядом Гашпара, и нутро скручивается от ужаса – вижу, что его подводят к телеге со связанными за спиной руками.
В мгновение ока дни наших поисков, наши ночи на морозе, Жигмонд и Улица Йехули исчезают у меня за спиной, обращаясь пеплом во рту. Лойош стряхивает снег с алых перьев турула, заворачивает его в мешковину и прячет.
Кровь капает мне в глаза – какая-то ветка, должно быть, хлестнула меня по лбу по пути вниз. Другой Охотник поднимает меня и обматывает верёвкой запястья. Всё моё тело пульсирует от боли после подъёма и падения.
– Что Нандор хочет сделать с турулом? – с усилием говорю я. Из-за крови во рту слова звучат невнятно.
– Нандор? – Лойош резко качает головой. – Мы здесь по приказу короля, волчица.
Не знаю, смеяться мне или плакать. Сквозь прутья клетки я вижу, как Гашпар взвивается на ноги и тянется ко мне. А потом перед глазами мутится, и меня окутывает чернота.
Глава двадцать третья
Шесть долгих дней и ночей спустя, когда мы добрались до Кирай Сека, я едва жива, я оглохла от грохота колёс телеги и топота дюжины коней. Их всадники, Охотники, торопили и хлестали их так жестоко, что крупы у них ободраны и изранены. Звуки нарастают вокруг меня, как давка сотен человек в толпе. Я вжалась в угол клетки, так далеко, как только сумела, избегая взглядов всех, кроме Гашпара. Он с мрачным видом едет рядом с телегой, хотя поначалу отказался от удобств ехать в седле. Когда я снова очнулась, то приложила все усилия, чтобы убедить Охотников, будто угрожала Гашпару мечом и заставила пойти со мной и что он не повинен ни в каких преступлениях против короля. Ложь на вкус была пустой, скользкой, как проглоченная вода.
– Ты не должна была так говорить, – возмущался Гашпар, и, конечно, злился он на меня не за ложь, а за то, что я каким-то обманом лишила его надлежащего искупления. Даже лишённый своего шаубе Охотника, он всё ещё цеплялся за свою патрифидскую мораль, но теперь я стала объектом его благородства, достойного лучшего применения. – Я не должен двигаться свободно, пока ты сидишь в клетке.
– Ты – принц, – тихо отвечала я. Ты не должен быть прикован к волчицам, Йувви и сбежавшей Дочери.
Туула одарила меня хмурым взглядом со своей стороны клетки.
– Какая часть бытия принцем, – спрашивал он, – означает, что нужно пытаться уклоняться от последствий своих ошибок?
– Спроси у своего отца, – сказала я. – Он всегда так делает, и он – король.
После этого Гашпар замолчал.
Теперь мне кажется, что я понимаю это истинное, разрушительное патрифидское чувство вины. Это меньше похоже на бремя, скорее – на отсутствие чего-то. Словно у Охотников, лишившихся глаз, ушей или носов, из меня тоже вырезали что-то жизненно важное.