А ещё – моя магия исчезла.
Конечно же, я пыталась убить Лойоша, когда он неохотно обошёл телегу, чтобы накормить меня. Но мне удалось лишь обхватить его запястье болящими пальцами и безвольно удерживать, словно ребёнок, приставший к матери. Никакие невидимые нити больше не впивались в мою кожу, никакая сила Подземного Мира не проходила сквозь меня. Лойош просто стряхнул мою ладонь и оттолкнул от себя, а я уставилась на свои жалкие связанные руки с немым недоверием. Котолин наблюдала, поджав дрожащие губы. Даже её глаз выглядел словно в ловушке трёх аккуратных ран, идущих ото лба к челюсти.
– Значит, ты лишилась своей магии? – с интересом спросила она, так же нетерпеливо, как Вираг, когда я приходила к ней, опечаленная какой-нибудь мелкой несправедливостью. – Я же говорила, что боги найдут способ наказать тебя.
– А ты? – цежу я. – Ты даже не пыталась исцелить себя.
– И не собираюсь, но не потому, что не могу, – ответила Котолин. – Я хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой каждый раз, когда смотрит на меня.
Она кивнула на Туулу, но та лишь издала какой-то невнятный звук и проворчала:
– Кто сказал, что мне вообще интересно на тебя смотреть?
С тех пор больше никто в телеге не проронил ни слова, хотя за это время прошла буря, после которой мы промокли, дрожали и упрямо уставились в пол, отказываясь даже прижаться друг к другу в яростной тишине. Гашпар протянул мне мех сквозь прутья решётки, а Котолин разожгла в ладони крохотный огонёк, но когда мы достигаем ворот Кирай Сека, я почти испытываю облегчение хотя бы потому, что над головой – редкие спокойные облака.
Когда мы с грохотом проезжаем через главные ворота на рыночную площадь, Гашпар направляет коня к моей стороне клетки.
– Я не позволю отцу навредить тебе, – говорит он. – Только не снова, Ивике. Клянусь.
– Не думаю, что в твоей власти давать такое обещание, – говорю я, и всё внутри отзывается болью, когда я вижу, как меняется, мрачнеет его лицо.
Какая-то часть меня оцепенела, даже когда я думаю о своей судьбе, о том, что король может решить наказать меня за кражу его видящей и попытку забрать себе магию турула. Моя собственная жизнь кажется такой жалкой в сравнении с сотнями других, что окружают меня. Я – одна крохотная звёздочка в огромном ярком созвездии. Всё, на что я могу надеяться, – это что обладание турулом даст королю достаточно сил, чтобы выстоять против Нандора и обеспечить безопасность Йехули и язычников. Что нашей жертвы окажется достаточно.
Мимо проходят толпы людей, останавливаясь, чтобы поглазеть на нас, разинув рот. Крестьяне Кирай Сека выглядят ни богаче, ни чище после смерти турула, несмотря на все их протесты против тлетворного влияния нашей языческой магии. Двум Охотникам приходится слезть с коней, чтобы накинуть на Биэрдну новые верёвки. Они ожидают испуга медведицы, но та лишь, шаркая, идёт вперёд, и её глаза черны в зверином отсутствии разума, в них нет огня Туулы. Сама Туула сгорбилась в телеге, избегая взглядов патрифидов, и Сабин кладёт ладонь ей на плечо в знак поддержки.
Когда мы проезжаем через рыночную площадь, где воздух пропитан дымом и запахом паприки, я поднимаюсь на колени и смотрю сквозь решётку, надеясь мельком увидеть Улицу Йехули. Дом Жигмонда. Я не чую запаха свиной крови, а окна желтеют светом. Облегчения, которое прокатывается сквозь меня, достаточно, чтобы глаза у меня затуманились. С грохотом мы въезжаем во двор, прямо к выходу из барбакана, и телега внезапно останавливается.
Охотники вытаскивают нас из клетки одну за другой, проверяя, по-прежнему ли крепко стянуты наши верёвки. Я хочу сказать им, что нет смысла связывать мне руки, потому что я не могу ни выковать клинок, ни обратить их топоры в пыль, даже если бы считала, что это поможет, или просто если б меня охватила опрометчивая мстительность, но голос мне не подчиняется.
– Мы должны доставить волчиц прямо к королю, – говорит Лойош Гашпару. – Остальные могут отправляться в подземелья.
– Значит, мы можем гнить там, пока какой-нибудь суд, набитый патрифидами, не признает нас виновными, а король не снесёт нам головы? – спрашивает Туула. Она распрямляется, и Биэрдна издаёт низкое скованное рычание. – Такова справедливость твоего бога?
– Заткнись, Йуввийская шваль, – рычит Лойош, тыкая её обухом топора.
– Мой отец мог бы убедиться в вашей невиновности. – Гашпар говорит спокойно, хотя его брови нахмурены. – Как только у него будет турул, он…
Туула обрывает его со смехом:
– А ты, лживый принц, Фекете, думаешь, что сможешь меня утешить? Ты позволил им отнять у тебя силу, навесить на тебя шаубе Охотника и отправить в унылую глушь, пока король сидит у себя в замке и растит своих ублюдков, как хорошеньких овечек. Да я уж лучше умру с клинком в руке или, по крайней мере, с огнём в сердце, чем буду жить тенью тени.
Гашпар не отвечает, сжатые губы дрожат, но слова Туулы разжигают во мне кипящий гнев.
– Оставь его в покое! – рявкаю я. – Ты только сократишь свою жизнь здесь, в Кирай Секе, если будешь рычать, как зверь.
Шерсть на загривке Биэрдны встаёт дыбом. Губы Туулы искривляются в усмешке.
– Никогда не думала, что увижу тебя настолько беззубой, волчица, – говорит она. – Возлежание с Охотником погасило всё твоё пламя.
Прежде чем я успеваю ответить, Лойош коротко кивает. Остальная часть его свиты окружает Туулу и Сабин, как чёрные птицы, и оттесняет их к барбакану. Требуется ещё четыре Охотника, чтобы справиться с медведицей и затащить её в дворцовый зал. Её когти оставляют длинные борозды на каменном полу.
Мы не успеваем уйти далеко по коридору, когда в арке возникает фигура. Ворот голубого доломана расходится, словно два разбросанных тюльпана над бледным горлом. Нандор.
Когда я вижу его, сердце замирает. Он шагает к нам, гибкий, как горный кот, расталкивая собравшихся Охотников. В один полный паники миг мне кажется, что он приближается ко мне, но вместо этого он останавливается перед Сабин, сложив руки на груди.
– Как же давно не виделись, сестра, – говорит он. – Ты выглядишь менее святой, чем когда я оставил тебя.
Губы Сабин дрожат, но она не отвечает, лишь вскидывает голову, чтобы встретиться с ним взглядом.
– Я вижу, ты резвишься с Йувви. – Он переводит взгляд на медведицу, жалкую в своём наморднике. – Я думал о тебе лучше. Ты всегда казалась более истово верующей, чем остальные.
Нандор сбрасывает с неё капюшон и проводит костяшками пальцев по её щеке. В этом жесте смешаны отвращение и нежность. Сабин вздрагивает, и я вижу, как грудь Туулы вздымается, словно она хочет заговорить, но ей в спину всё ещё упирается топор Охотника. Во мне нарастает облегчение, когда я вижу её покорность. Хотя между нами мало приязни, я не хочу видеть, как она умирает. Биэрдна рычит, показав один жёлтый клык.
– А ты. – Нандор поворачивается ко мне. – Не знаю, как тебе удалось выжить, но подозреваю, что тебе помог мой брат-предатель. В любом случае теперь, когда ваша сделка нарушена, подозреваю, что ты ненадолго задержишься во дворце. Или вообще в мире смертных.
Я долго боялась Нандора, но этот страх был смутным, как мой детский страх перед Охотниками, прежде чем я узнала судьбу волчиц, которых они забрали. Теперь, глядя на него, я не могу не представлять, как рана на его груди снова затягивается и лоскуты кожи зашивают ужасную брешь, оставленную мной. Рану, которая должна была пресечь его жизнь. Я чувствую себя так, словно меня снова окунули в озеро Тайивас, но на этот раз я застываю в чёрной воде.
Гашпар приближается ко мне, но, прежде чем кто-то из нас успевает ответить, Нандор снова исчезает, его шаги затихают дальше по коридору. Судорожно вздыхаю. Раньше, когда у меня была магия, я могла хотя бы попытаться противиться ему. Теперь я не могу сделать ничего, пока лёд смыкается у меня над головой.
Охотники уводят Туулу, Сабин и медведицу в подземелья, а Лойош подталкивает Гашпара, Котолин и меня к Большому Залу. Я почти не чувствую пола под сапогами. Если Нандор прав – я не смогу выйти из этого зала живой, пусть даже Гашпар рядом со мной. Что он сможет сделать, чтобы остановить клинок своего отца?
Король Янош восседает на помосте; голова увенчана короной из ногтей, похожей на изношенные оленьи рога. Мой взгляд обращается к мазкам крови, засохшим в гребнях и бороздках – к мелким деталям, которые я узнала, хотя больше и не задаюсь вопросом, что это. Среди этих ногтей есть и мамины, но её больше нет, как и моей магии.
Борода у короля заплетена почти с любовью, и я не могу себе представить, кто это сделал. Уж точно не Нандор, который так открыто говорил о своей попытке убить меня на глазах у Лойоша и других Охотников. Меня пугает, что Нандора от трона отделяют лишь безвольный подбородок короля Яноша и отупевшие глаза.
Из угла комнаты доносится влажный вздох. Поворачиваю голову и вижу Иршека, скрытого тенями слева от помоста, почти невидимого, пока он не выходит на свет. В ворохе своих коричневых мантий он похож на заспанного, выглядывающего из своей норы зверя, голова которого покачивается на тонкой, как прут, шее. Он моргает, глядя сначала на короля, потом на Гашпара, потом на меня.
– Я видел во дворе медведя, милорд, – говорит он.
– Медведя? – эхом повторяет король.
– Не беспокойтесь о медведе, – говорит Лойош. – Милорд, мы нашли его. Турул у нас.
Он суёт руку в холщовую наплечную сумку и вытаскивает из неё турула. Янтарные перья птицы спутались после долгого путешествия, потеряли весь свой прежний блеск, стали жёсткими и холодными после шести долгих дней смерти. Лойош с поклоном кладёт турула к ногам короля.
У короля Яноша вид голодного, оказавшегося за пиршественным столом. Глаза влюблённого, оказавшегося у постели возлюбленной. Очень осторожно он наклоняется и поднимает турула, поднося к скудному свету свечей.
– Наконец-то, – шепчет он, а потом ещё тише, будто и не ожидая, что кто-нибудь услышит, добавляет: – В Кухале и обратно.