– Хорошо, – говорит Нандор. – Ибо если они этого не сделают, то пусть присоединятся к демону Танатосу.
На этом имени по толпе пробегает дрожь. Мужчины и женщины содрогаются, словно само имя – призрак, который нужно изгнать. Я зажмуриваюсь, желая лишь, чтобы пронизанная остриями звёзд чернота поглотила меня. Когда я снова открываю их, Нандор уже успел вскочить на помост и проводит рукой по краю отцовского трона, глядя голодным взглядом собаки в течке.
– Ах, милорд, – говорит Иршек. – Что такое король без короны?
Нандор моргает, затем снова смотрит на священника. Его взгляд останавливается на Иршеке один долгий миг.
– Конечно.
Спрыгнув с помоста, он хватает корону из ногтей. Моё сердце мечется, словно ветки ивы на ветру, внутри всё горит. Нандор делает знак ближайшему Охотнику – тому самому, который притащил тело графа Коронена.
– Прошу, господин.
Иршек протестующе хрипит – в конце концов, это его долг короновать короля, – но Охотник выступает вперёд и соединяет ладони.
– Мегвилагит, – шепчет он.
Кулак пламени смыкается вокруг тела короля, оранжевые пальцы цепляются за истерзанный доломан, вымокший в крови ментик. Огонь расползается болезненно, словно россыпь сверкающих алым и золотым лепестков. Запах горящих волос заполняет мой нос, смешиваясь с запахом обугливающихся костей. Меня почти рвёт.
Нандор бросает корону в огонь. Та захлёбывается и раскалывается, на мгновение вспыхивает яркой ослепительной синевой, полыхнувшей почти до самого потолка, где стонут и качаются люстры. А когда пламя успокаивается, снова съёживается до оранжевого, корона обращается в пепел. Печальные угли расползаются по каменному полу, как мерцающие светлячки.
Ногти моей матери, ногти одиннадцати других волчиц исчезли, а вместе с ними и вся их магия. Моя сделка с королём и его обещания обеспечить безопасность Йехули и Кехси – лишь дым в воздухе.
– Корона истинного короля – не какая-то отвратительная вещь, пропитанная языческой магией, – провозглашает Иршек со всей торжественностью, на какую способен его тонкий голос. – Корона истинного короля прекрасна на вид и выкована из чистого золота.
По всему залу люди хватаются за свои железные подвески. Голоса переплетаются, как тысячи тёмных нитей, обвиваются вокруг его лодыжек и выстреливают вверх, вверх, вверх сквозь его руку, извиваются в его рту, пока слова, которые слетают с его приоткрытых губ, не повторяет сотня других голосов.
– Приведите его, – велит Нандор. Улыбка на его лице блаженна и ужасающа.
Он подаёт знак Охотникам, охраняющим двери, и они снова расходятся, на этот раз для того, чтобы, спотыкаясь, вошёл ещё один человек. Он худощавый, одет в простую купеческую одежду, с обвисшими седыми кудрями и упрямым ртом, больше подходящим для мрачного выражения, чем для улыбки. Жигмонд.
До сего момента мой ужас был заперт в клетке, скованный осознанием того, что я окружена Охотниками со всех сторон и что моя магия исчезла. Что-то рвётся во мне, и я кричу; весь этот оцепеневший ужас вырывается наружу, как от кровопускания, прорывается сквозь толпу к помосту. Охотники бросаются на меня прежде, чем я успеваю приблизиться к Нандору. Лезвие топора упирается мне между лопатками, и кто-то заламывает мне руки за спину.
Гашпар бросается было вперёд, но нож Охотника оставляет на его горле полосу крови.
– Не трогайте её…
– Успокойся, волчица, – рявкает Иршек.
Лойош выступает вперёд и зажимает мне рот тяжёлой рукой в перчатке. Я всё равно продолжаю кричать, пока он не зажимает мне и нос, и у меня начинает кружиться голова. Слёзы затуманивают глаза. Всё, что я вижу, это как обречённо Жигмонд неверным шагом подходит к помосту. Там он склоняет голову и опускается на колени.
Нандор отвечает ему слабой улыбкой, затем поворачивается к толпе.
– Йехули – бич нашего города, друзья, – говорит он. Я задыхаюсь в горячей ладони Лойоша. – Но мне сказали, что во всём Кирай Секе не найти ювелира лучше.
Возможно, в этом есть доля правды, но правдивее всего вот что: Нандор хочет ранить меня любым возможным способом. Я всеми силами пытаюсь встретиться взглядом с Жигмондом, а когда мне это удаётся – вижу, что он тоже плачет. Тихие, достойные слёзы, совсем не похожие на мои.
– Что ж, будет корона, – тихо, хрипло отвечает он Нандору, – для нашего нового короля.
Ему приносят деревянный верстак, на котором лежит блестящий слиток золота. Инструментов нет, даже горячего котла с шипящим под ним пламенем, но Жигмонд о них и не просит. Он делает шаг вперёд и кладёт голые руки на слиток, упираясь в него ладонями, чувствуя его форму и вес. Затем, не говоря ни слова, пальцем он чертит что-то на поверхности золота, раз, ещё раз, и так трижды, прежде чем я узнаю этот знак: эмет. Истина.
Он водит и водит пальцем, пока золото в его руках не превращается во что-то вроде глины. Жигмонд держит его так, что это напоминает мне Вираг, месящую тесто. Капли пота у линии роста волос увлажняют его кудри. А потом в мягком золоте он чертит что-то ещё – буквы, которые я поначалу не узнаю. Но он прорисовывает их так много раз, что в конце концов я могу различить формы Каф, Тав и Реш, и маленькие точки и тире, заполняющие прочие звуки. На языке Йехули он выводит слово, означающее корону.
Кажется, будто предмет принимает форму почти сам по себе, словно Жигмонд наделил золото собственным разумом, неуклюжей ловкостью, как раввин, когда делал глиняного человека из ила в русле реки. Корона представляет собой широкий венец с куполообразным верхом, украшенный филигранными пластинами и свисающими нитями позолоченных бусин, а венчает её трёхконечный символ Принцепатрия. Мой отец выводит всё новые и новые слова, которых я не знаю, и те высекают тонкие узоры в золоте – головы и плечи святых, перистые очертания священного огня. Когда Жигмонд завершает свой труд, он тяжело дышит.
Нандор склоняется ближе к верстаку, свечи отбрасывают золотые отблески короны на черты его лица. Он проводит подушечкой большого пальца по краю венца, обводя очертания святых и каждую филигранную ветвь пламени, потом снова улыбается, но не надевает корону.
– Истории о мастерстве Йехули не преувеличены, – бормочет он. – А ты, Жидо Жигмонд, одарён даже по меркам своих.
– Да, – ровно отвечает Жигмонд, кладя дрожащую руку на верстак. – Я сдержал свою клятву и создал твою корону. Теперь ты должен сдержать свою: оставь Йехули в покое.
Слово «клятва» пронзает моё сердце словно стрела. Я вырываюсь из хватки Лойоша, но это бесполезно и к тому же – слишком поздно. Слишком поздно, чтобы сказать Жигмонду, что ему нужно было знать: никогда не следует заключать сделку с Барэнъя.
Взгляд Нандора лениво скользит по Охотникам у помоста.
– Солдаты, – протягивает он, – взять его.
Они заламывают Жигмонду руки за спину прежде, чем я успеваю снова закричать. К тому моменту, как они утаскивают моего отца, Лойош снова зажимает мне нос пальцами, отчего у меня перехватывает дыхание, в голове пульсирует, а перед глазами мутится – слёзы, струящиеся по щекам, обжигают солью. Довериться королю Яношу было всё равно что сесть на корабль, источенный зелёной гнилью, и понадеяться, что тот не утонет. Но заключать сделку с Нандором для Жигмонда – всё равно что просить пощады у реки, когда её чёрная вода уже наполняет твои лёгкие.
Я думаю об Улице Йехули, разграбленной и опустевшей, о бегущих Йозефе и Батъе, когда свет факелов ярко освещает их перепуганные лица.
Иршек неторопливо направляется к помосту.
– Но разве вы не позволите мне короновать вас сегодня, милорд, на глазах у всех ваших почётных гостей?
– Нет, – отвечает Нандор, и Иршек чуть вздрагивает, словно неповиновение сбило его с толку. – Нет, моя коронация состоится завтра, а возложит на моё чело корону мой дорогой брат.
Он держит всех четверых своих братьев на острие клинка, но обращается именно к Гашпару – к Гашпару, которого заставил подняться на помост, чтобы все видели. Нандор наклоняется к нему так близко, что их носы почти соприкасаются. Они выглядят словно перекошенные зеркальные отражения друг друга, и лицо Нандора размытое и бледное, не более чем расплывчатая рваная фигура подо льдом.
– Никогда, – отвечает Гашпар, и его горло чуть дрогнуло под лезвием клинка Охотника.
– Я догадывался, что ты можешь отказаться, – говорит Нандор. – Ты с лёгкостью отдал бы свою жизнь в оплату, будучи доблестным Охотником, но как насчёт жизни твоих братьев?
Он поворачивается к Матьи, дрожащему в своём ярко-зелёном доломане, крепко зажмурившему глаза. Гашпар вздрагивает, но не отвечает на угрозу Нандора. Кровь из полученного прежде пореза сверкает ярко-алым в углублении ключицы.
– Если сделаешь, как я скажу, и возложишь корону на моё чело, я отниму у тебя второй глаз, но сохраню тебе жизнь, с условием, что ты никогда больше не вернёшься в Ригорзаг. Возможно, мерзанцы примут дома своего слепого сына-полукровку.
Гашпар сглатывает.
– И волчица. Ивике. Ты не поднимешь на неё руку.
Когда Нандор поворачивает ко мне голову, все взгляды в зале обращаются в мою сторону. Улыбка озаряет его лицо, тонкая и алая, как ножевая рана.
– В этом я не поклянусь тебе, брат, – говорит он. – Завтра, во время моей коронации, эта волчица умрёт от моей руки. И за ней последуют ещё сотни смертей, ибо моим первым свершением как короля, будет уничтожение всех языческих селений Эзер Сема.
Во мне не осталось сил кричать, но из горла вырывается всхлип, и моё дыхание обжигает ладонь Лойоша.
– Теперь, – говорит Нандор, поднимаясь, – что касается нашего дорогого Иршека.
Иршек смаргивает, глядя на Нандора, абсолютно спокойный.
– Да, милорд?
– Что мне с тобой делать? – Нандор склоняет голову набок. – Когда я стану королём Ригорзага, что же мне делать с архиепископом, который помог убить двух последних королей Ригорзага?
На этот раз нет ни сонного моргания, ни медленных звериных подёргиваний. Иршек распрямляется, неожиданно высокий и твёрдый, и его глаза сверкают.