Вкус имени Бога сладок у меня на языке. Я веду всех из темницы, иду по лабиринту коридоров к двери, ведущей в казармы Охотников. Туула, Сабин и Котолин берут мечи с оружейной стойки; лезвия сверкают серебром, словно рыбьи хвосты. Добавляю в свой колчан все стрелы, какие только нахожу. Дыхание на влажном воздухе вырывается облачками пара. В конце туннеля виднеется бледный свет, словно немигающий глаз, и, вооружившись железом, мы следуем на этот свет, навстречу рёву и рычанию битвы впереди.
Глава двадцать шестая
Устье туннеля выходит на склон холма, заросший ежевикой и кустиками полевых цветов, недалеко от конюшен Охотников. Не успели мы проложить себе путь через изгибающийся папоротник, как я почувствовала что-то мокрое и горячее, брызнувшее мне в лицо. Не более чем в ярде от нас тело Охотника соскальзывает с коня; его грудь вскрыта до красных изгибов мускулов и смятого каркаса костей. Поднимаю руку, чтобы коснуться лица, и когда снова смотрю на пальцы – они темнеют от крови.
Над ним стоит девушка в сером волчьем плаще, взмахивающая длинным тонким мечом. Её чёрные волосы развеваются, словно военное знамя, косы ниспадают на спину. Жофия. Я подаюсь было вперёд, к ней, первый слог её имени слетает с моих губ, но прежде, чем я успеваю произнести хоть слово, мимо проносится Охотник верхом на коне, и его топор отсекает ей голову.
Мгновения тянутся словно в вялой агонии, капая, как расплавленная сталь. Котолин устремляется вниз по склону холма, к Охотнику, быстрая, как брошенное копьё. Туула и Сабин следуют за ней, медведица продирается сквозь папоротники и терновник, оскалившись, обнажив длинные жёлтые зубы. В нескольких футах от меня – там, где упала её голова, – на меня смотрят глаза Жофии, всё ещё сияющие, жемчужные от застывшего ужаса.
Жофия, которая мучила меня, Жофия, которая пела про меня обидные песенки, Жофия, которая красила мне волосы в белый для Охотников, теперь погибла от их топора. Такое чувство, словно я навлекла на неё эту судьбу, словно вся ненависть, с которой я скрипела зубами по ночам, каким-то образом обрела реальную силу. Я открываю рот, чтобы застонать, закричать, но кто-то хлопает меня по лицу и тащит в кусты. Размахивая руками, высвобождаюсь и отползаю прочь, но когда оборачиваюсь, вижу, что «напала» на меня Борока.
– Ивике, – ахает она и крепко обнимает меня.
Я сжимаю её в объятиях так сильно, что кажется, мои ногти проткнут её рыжевато-коричневый волчий плащ, а когда мы снова отстраняемся, слёзы щиплют уголки моих глаз.
– Я думала, ты погибла, – шепчет она. – Когда я увидела тебя там, в плаще Котолин, с волосами, выкрашенными в белый… Я должна была попытаться остановить их.
Всё, что я могу, это покачать головой; это воспоминание кажется давно стёртым, как царапина, затянувшаяся и превратившаяся в небольшой синеватый шрам. Единственное, что сейчас реально, – это звон клинков, вихрь тел и железный привкус крови в воздухе.
– Пожалуйста, – говорю я. – Не высовывайся, пока бой не закончится…
Борока хрипло смеётся:
– Ты не можешь требовать от меня такого.
Я знала, что она так и ответит, но от этого всё равно невыносимо больно. Протягиваю руки и сжимаю её лицо своими окровавленными ладонями; она позволяет, на краткое болезненное мгновение. Но тут на нас бросается Охотник, чей суровый взгляд полон отвращения, и Борока вскакивает, выхватывает меч, чтобы сразить его. В следующий миг она исчезает в общей толчее.
На вершине холма цепочкой выстроились волчицы; огнетворицы бросают свои пламенные шары. Маленькие костры полыхают по всему полю боя, сквозь кусты мелькают пятна оранжевого света. Потом стоят ковательницы со своими созданными песнью клинками, у некоторых сразу по два. И среди пёстрых волчьих плащей мелькают Охотники; их плащи темнеют на фоне выгоревшей зимой травы. Напрасно я ищу среди них Гашпара, хотя знаю – он не стал бы убивать ни волчицу, ни одного из своих собратьев-Охотников. И всё же я не могу представить себе, чтобы он сбежал с поля боя, как трус, или мрачно наблюдал за битвой, как тактик, хладнокровно взвешивая шансы. Если он бросился в трясину боя, то лишь для того, чтобы найти своего брата.
Ниже по холму, вдалеке я нахожу свою цель: яркая белая вспышка среди бурлящих тел, кольчуга поверх доломана и золотой меч в руке. Нандор. Рукоять его меча усеяна жемчугом, словно клыками; каштановые волосы развеваются назад, когда он верхом на лошади прорывается сквозь заросли терновника. Это не его лошадь… моя. Ослепительно-белая кобыла, на которой я приехала из Кехси, с аккуратно расчёсанной гривой и позолоченным седлом королевского скакуна.
Взвиваюсь на ноги и выхватываю одну из своих стрел. В поле моего зрения проносятся Охотники – словно чёрные пятна сажи на коже. Выпускаю стрелу, и она пронзает грудь Охотника чуть ниже горла. Он кашляет кровью, но люди не умирают, как кролики и олени. Он спрыгивает с коня и ковыляет ко мне, нетвёрдо держась на ногах, и не падает, пока я не всаживаю в него ещё одну стрелу. Вторая пронзает его грудь прямо в центре, в сердце, окружённое лёгкими.
Среди безумия и дымящейся в воздухе крови невозможно сказать, куда склонится чаша весов. Невозможно сказать, побеждают ли язычники или патрифиды. Я вижу только волчиц, закутанных в окровавленные плащи, и безвольно лежащих Охотников, пронзённых мечами. Их тела почти одинаковые, один чёрный шаубе над другим. Снова падаю на колени и роюсь в ближайшей куче трупов, молясь любому богу, который только способен ответить, что не найду среди них Гашпара. Эти мёртвые Охотники безлики, изуродованы, с отсутствующими ушами, носами и глазами.
Когда я снова поднимаю голову, то вижу её, плывущую по склону холма в своём белом волчьем плаще, с развевающимися волосами цвета снега. Я никогда не видела, чтобы Вираг двигалась вот так, с ловкостью лисицы или, по крайней мере, женщины, вдвое моложе её. Её лоб испещряет ещё больше морщин, чем я помню – как затвердевшая грязь в высохшем русле реки – и всё же в её движениях юношеская сила. В последний раз, когда я видела её, она передавала меня Охотникам совершенно безмятежно, ни единая чёрточка не дрогнула. Но теперь мой разум переполняется другими воспоминаниями: Вираг сажает меня к себе на колени, и её истории веют над хижиной, как струйки дыма; Вираг заплетает мне волосы и закрывает уши своими шестипалыми ладонями, когда раскаты грома слишком громкие или раздаются так близко, что я не могу спать.
Это исковерканное подобие моего чувства к Гашпару, как изуродованный нос Охотника или мой отрубленный палец, маленький и уродливый в сравнении с остальными. Но всё же, я думаю, это тоже любовь. Уродливая, ужасная любовь, заставляющая меня, спотыкаясь, бежать по холму вслед за ней, как раз когда Нандор дёргает поводья своей лошади и поворачивает в сторону Вираг.
Их клинки встречаются, но за ударом Нандора таится сила, которую Вираг ещё не видела и не понимает. От силы удара она падает со своего коня и с глухим стуком ударяется о землю.
Я выкрикиваю её имя, но либо Вираг не слышит, либо не слишком хочет оборачиваться. Красивое лицо Нандора покрыто пятнами крови, а его взгляд блестит словно у полубезумного. Его глаза такие же белые, как волосы Вираг; зрачки сужены и бесцветны. Кажется, он даже не видит Вираг, когда спрыгивает с коня и, улыбаясь, заносит над ней свой меч. Сейчас он убьёт её, как Охотники убили всех тех волчиц, даже не зная их имён. Он никогда не узнает сказаний, живущих в её разуме и в её крови. Никогда не узнает, как однажды, когда в лесу меня укусила змея, Вираг сама высосала яд из раны, стиснув кожу на моём запястье своими дополнительными клыками.
Она погибнет, как погиб турул – словно он был обычной птицей, которую нужно съесть. Это всё, о чём я могу думать, когда бросаюсь между ней и мечом Нандора. Лезвие клинка глубоко вонзается в мышцы моего левого плеча.
Нандор моргает, вытаскивая из меня клинок, словно только что очнулся от глубокого сна.
– А, волчица, – почти мечтательно произносит он. – Должно быть, ты научилась такому глупому благородству у моего братца.
И он снова исчезает, поглощённый боем. Боль такая, словно меня лижут тысячи раскалённых лезвий; сердце упрямо, слабо подрагивает. Моё зрение то меркнет, то снова проясняется, погружая меня во тьму и возвращая обратно. Сквозь полусомкнутые ресницы вижу лицо Вираг, склонившееся надо мной.
– Зачем ты это сделала, глупая девчонка?
Кровь обжигает моё горло.
– А зачем ты спасла меня тогда, давно?
– Возможно, я увидела тот день, когда ты спасёшь меня, – отвечает она. Её лицо рябит, как отражение в воде.
Перед глазами снова темнеет.
– Тогда ты знаешь, зачем я это сделала.
Она всегда знала всё наперёд. Пока Вираг бормочет что-то неразборчивое, её ладонь покоится на моей ране. Давление сначала невыносимое, ещё одна пламенная лента боли. Затем боль начинает отступать, пульсируя, и перед глазами проясняется. Мне кажется, я слышу шёпот песни на её губах, но когда снова поднимаю голову и мир с рёвом обрушивается на меня, я понимаю, что это вовсе не песня.
– Благородная девчонка, глупая девчонка, – бормочет она почти в ритме молитвы. – Мы обе доживём до новой зимы.
В плече возникает странная напряжённость, когда невидимая игла Иштена проходит сквозь мою рану, направляемая рукой Вираг. Я пытаюсь выдавить из себя «спасибо», но рот Вираг лишь кривится в знакомой хмурой гримасе, которую она строила всякий раз, когда я ругалась, врала или сжигала её бульон.
– Вот, – говорит она. – То, что ты дала, не будет забыто.
Меня охватывает дрожь, боль мучительно угасает.
– Разве всё не будет забыто, если мы погибнем здесь сегодня?
– Мы не погибнем, – отвечает она. – Иштен этого не допустит.
Интересно, показало ли это её видение: как будут истощены Охотники, а язычники победят. Надеяться на это непозволительно – слишком это легко и изящно. Холм усеян телами в волчьих плащах. По моим поспешным подсчётам, нас всё ещё больше, а число Охотников уменьшилось.