Краем глаза вижу белый отблеск. Нандор, спотыкаясь, взбирается на холм, уже без меча, весь в крови; его доломан наполовину распахнут. Он доходит до устья туннеля и позволяет тьме поглотить его. Раненый, но живой. А после того, что я видела, как мало беспокоят его раны, я знаю, что он вернётся, чтобы сражаться вновь, если с ним что-то не сделать. Поднимаюсь на колени, потрясённая тем, какой лёгкой чувствую себя, какой сильной. Торопливо целую Вираг в щёку и взбираюсь на холм за Нандором.
Я иду по кровавому следу через пустые казармы Охотников, по коридорам дворца во двор, где всё подготовлено и украшено для коронации Нандора. Бледные лепестки цветов срываются с помоста и парят в воздухе, как слабый снег. Спинка полированного трона всё ещё задрапирована гобеленом с развевающимися на ветру кисточками, а плащ из белых перьев отброшен на брусчатку, гладкий и плоский, словно замёрзшая вода. Нандор хромает по сооружённому наскоро проходу, разбрызгивая кровь при каждом тяжёлом шаге. Я слышу, как он что-то шепчет себе под нос, слишком тихо, чтобы разобрать, а потом его спина распрямляется, словно в его позвоночник вливается жидкая сталь. Его поступь становится твёрже, по мере того, как Крёстный Жизни исцеляет его.
Затаив дыхание, накладываю стрелу и натягиваю тетиву. Я должна нанести смертельный удар.
Прежде чем я успеваю выстрелить, Нандор оборачивается. Его лицо треснуло, как фарфоровая чаша, разодранное ужасным оскалом.
– Я думал, что убил тебя, волчица, – произносит он.
Я стою ровно на том месте, где стоял мой отец в тот первый день в Кирай Секе, и его сапоги были скользкими от свиной крови.
– Я тоже думала, что однажды убила тебя. Ты – не единственный, кто может пережить верную смерть. Полагаю, я так же благословлена, как и ты.
Его глаза снова приобрели тот жутковатый белый блеск, и на миг это ошеломляет меня. Не думаю, что ему удалось изгнать свою смерть. С того дня на льду он, кажется, рос рядом со своим собственным призраком. Зачем ему истекать кровью, как Гашпар, если он уже принёс величайшую жертву из всех?
Нандор смеётся, но выходит у него коротко, сдавленно.
– Не думаешь же ты, что можешь убить меня сейчас. Какие бы боги или демоны ни отвечали на твои молитвы – они неровня моим.
Не знаю, имеет ли он в виду бога Йехули, или Иштена, или их обоих. Я проглатываю имя Бога во рту, пробуя его слоги, словно сладкий сок на языке.
– Нет, – говорю я. – Думаю, я смогу убить тебя и без их помощи.
В тот миг, когда я выпускаю стрелу, Нандор шепчет ещё одну молитву, и меня отбрасывает через весь двор. Я ударяюсь головой о камень так сильно, что чувствую, как у меня расшатываются коренные зубы, и чувствую вкус крови вдоль десны. Моя стрела летит куда-то далеко, а лук с грохотом падает на землю, вне досягаемости.
Нандор опускается на колени надо мной, оседлав мою грудь. Тянусь одной рукой, но он быстрее и сильнее, и его рука первой смыкается у меня на горле. Задыхаюсь, размыкаю губы, пытаясь сделать вдох, и он засовывает руку в мой открытый рот, двумя пальцами выдёргивая один из моих расшатавшихся зубов.
Я кричу, звук приглушён его крепкой хваткой на горле. Рука Нандора окровавлена до запястья. Он осматривает мой зуб, ярко жемчужный, зажатый между его большим и указательным пальцами, с почти невинным любопытством. Может быть, сейчас он думает то же самое, что прежде думал его отец: будто в этом зубе есть сила, подобная той, которую король получал в ногтях каждой волчицы. На миг вспоминаю свою мать, рыжие волосы которой сверкнули в последний раз, прежде чем Охотники увели её в пасть чащобы. Даже после всего я умру здесь, в столице, как и она, разорванная на мелкие кусочки. Нандор отбрасывает мой зуб, и тот летит по брусчатке.
– Я буду убивать тебя с наслаждением, – говорит он. – На этот раз так, чтобы запомнилось.
Он лезет ко мне в рот, чтобы вырвать ещё один зуб. Боль накатывает одним резким порывом, расцветая, словно роза. Кровь струится у меня изо рта, перед глазами пляшут тёмные пятна. Я до сих пор чувствую на языке имя бога. Нандор, возможно, сильнее и чище меня, но этого он никогда не узнает.
Нандор подносит второй мой зуб на свет, не переставая улыбаться. Он не замечает, что моя правая четырёхпалая рука начала медленно ползти по брусчатке, не замечает, как я вычерчиваю на языке Йехули слово «мёртвый» на тыльной стороне его окровавленной ладони.
Мерцающий жар срывается с кончиков моих пальцев, ползёт вверх по его запястью, по руке, по изгибу плеча. Этот жар прожигает белый шёлк его доломана и сдирает с него кожу, словно с бледного фрукта. Нандор кричит и падает с меня, прижимая руку к груди. По всей длине она чернеет, настолько обожжена плоть, и шелушится, словно скрученные края подожжённого пергамента.
– Ведьма! – выдыхает он, отшатываясь.
Целые куски мышц и сухожилий отпадают, обнажая длинные участки обугленной кости.
Я не могу приподняться и едва могу дышать из-за крови во рту. Даже магия Йехули, со всем её знанием и уверенностью, которая расчистила полосу в черноте моего разума, теперь кажется недостижимой и далёкой. Мерцает, как умирающая звезда.
Прежде чем Нандор успевает снова наклониться надо мной, его имя звенит в воздухе.
– Нандор!
Он поворачивается, пошатываясь. Гашпар шагает по двору, всё ещё в своём облачении Охотника. Облегчение захлёстывает меня, как чистая родниковая вода, и я почти полностью отдаюсь темноте, опьянённая радостью оттого, что вижу его живым. Он невредим, но безоружен. У него на поясе не блестит топор.
– Братец, – отзывается Нандор. На его лице играет полуулыбка, а глаза снова блестят слишком ярко. – Если ты здесь, чтобы спасти свою наложницу-язычницу, боюсь, ты совершенно не готов к этой битве.
– Оставь её, – приказывает Гашпар, бросает на меня взгляд – всего на один миг, от которого перехватывает дыхание, и между нами словно протягивается чёрная нить. – Ты проиграешь, Нандор. Большинство твоих Охотников уже убиты, а армии понадобятся недели, чтобы добраться сюда из Акошвара. Если ты сдашься сейчас и отзовёшь своих оставшихся Охотников, я пощажу тебя.
Нандор смеётся, и этот звук ужасный, словно вода, разбивающаяся о камни.
– Мне не нужно твоё милосердие, братец. Ты безоружен.
Гашпар не отвечает. Вместо этого он подходит к статуе Святого Иштвана, смотрящего пустым мраморным взглядом, всё ещё увитого белыми цветами. Гашпар выхватывает меч из руки святого – настоящий меч, с пятнами ржавчины – и поднимает. Клинок – словно серебряная молния на фоне тёмного неба.
– Мегвилагит, – произносит он, и его голос звенит, словно колокол. И тогда пламя охватывает клинок.
– Ты смеешь владеть мечом святого? – рычит Нандор.
– Я владею мечом короля – моим мечом по праву, – отвечает Гашпар. – Я – единственный законный сын Барэнъя Яноша и наследник престола Ригорзага.
Бесцветные губы Нандора кривятся.
– Тебе ещё никогда не удавалось превзойти меня.
– Я никогда и не пытался по-настоящему, – говорит Гашпар, и на миг я замечаю, как его губы тоже чуть дрогнули в оскале. – На этот раз я не стану сдерживаться.
Нандор прорычал молитву, и в его здоровой руке оживает меч, сверкающий, как монета, и яркий, как золото. Когда их клинки встречаются – пламя против стали, – раздаётся гулкий звук, эхом отдающийся где-то глубоко в моей груди. Их боевой танец слишком быстр, чтобы я успевала уследить за ними, – совсем не похож на их предыдущую забаву с деревянными мечами. Всё игривое лукавство в глазах Нандора растворилось.
– И почему же ты думаешь, что жители Ригорзага примут тебя, как своего короля? – сплёвывает Нандор, когда его клинок устремляется к левому плечу Гашпара. – Изувеченный полукровка, осквернённый чужой кровью своей матери и отравленный своей любовью к волчице. Стоит ли удивляться, почему отец отказался передать тебе корону?
Я не ожидаю, что Гашпар отреагирует на его насмешки, но меня саму охватывает ярость, и я поднимаюсь на колени.
– Корона всегда была моей, – ровно отвечает Гашпар между вдохами. – У меня просто не хватало сил, чтобы забрать её.
– Сил? – Нандор хохочет. – У тебя были лучшие наставники в королевстве, и вся доброта отца…
– Доброта до тех пор, пока он не вырвал мне глаз, – осекает Гашпар, но его голос по-прежнему размеренный, в отличие от голоса Нандора. И движения его клинка так же размеренны и тверды. – Доброта до тех пор, пока он не изгнал меня к Охотникам.
– Тот день, когда он вырвал тебе глаз, стал самым счастливым в моей жизни, – говорит Нандор, и его лицо блестит от пота, словно украшенное драгоценными камнями. – Я хорошо его помню. Я вернулся из часовни с Иршеком, и был полон бездумного детского рвения, жаждал показать отцу какой-нибудь новый приём фехтования на мечах. Но когда я подошёл к нему в коридоре, он прошёл прямо мимо меня и отвёл тебя в зал. Я был таким слабаком, что сидел за дверями и плакал от его пренебрежения, пока не увидел, как тебя выволокли, а по твоему лицу текла кровь. Такого ликования я не испытывал прежде никогда.
Рассказ Нандора заставляет меня ощетиниться от гнева. Вижу, как кровь со спины пропитывает доломан Гашпара, как раны от ударов плетью открываются снова и снова с каждым движением его плеч, с каждым прыжком и выпадом. Медленно, с болью во рту, я поднимаюсь на ноги и, хромая, подхожу к своему отброшенному луку и колчану. Окровавленные пальцы сжимают плечи лука.
– Тебя всю жизнь обманывали. – Гашпар наносит Нандору серию быстрых ударов, отбрасывая его на несколько шагов назад. Левая рука Нандора, изуродованная моей магией, болтается между ними, словно флаг поражения. – Тебя кроили, чтобы ты соответствовал какой-то ложной святости…
– Ложной? – В оранжевых отблесках меча Гашпара глаза Нандора горят так, словно в них плещется пламя. – Ты видел, какая у меня сила. Настоящая сила, по праву которой я получил корону. По какому праву ты претендуешь на престол Ригорзага?
– По праву рождения, – отвечает Гашпар. – По праву крови.