— Правда? — вырывается у меня.
Поджав губы, Велислава несколько мгновений смотрит на меня. Вздыхает:
— Почти. Осечки случаются даже с выпестованными под чутким руководством жрицами: порой для них любовь, муж, дети становятся важнее верности. Поэтому получение силы взрослыми, не воспитанными должным образом женщинами крайне нежелательно. Но сейчас век гуманизма, что уж поделать, — и так смотрит, будто гадает, можно ли меня убить и потом сказать, что я сама виновата. — Цени доброту князя. Помни, что он был вправе убить тебя и забрать силу для одной из живущих здесь преемниц.
Да я уже оценила: он меня ещё от взрыва спас. Но что-то кажется, Велислава этому известию не обрадуется.
Она хмурится, взмахивает рукой:
— И хватит зажиматься, у нас наготы стеснятся не принято, и чем быстрее к этому привыкнешь, тем лучше для тебя.
Правильно, конечно, говорит, но всё равно неловко. Напоминаю:
— Но вы-то одеты.
— Я тут церемонию провожу, между прочим. Моя одежда — символ разницы нашего статуса и исполняемых функций. А к наготе привыкай. Благо тебе есть, что показать.
Велислава вылавливает из таза стебли пахучих трав и с небрежной лёгкостью заливает в кипяток четыре ведра холодной воды.
— Тронь, не слишком ли горячо, — кивает на тёмную душистую воду.
Эта забота о моём комфорте неожиданна и подозрительна. Осторожно окунаю кончики пальцев в воду, искоса поглядываю на Велиславу.
— Горячевато, — шёпотом признаюсь я.
— Что ты блеешь, как овечка?
Меня захлёстывает внезапной злостью. Расправляю плечи, вскидываю голову и чётко, обжигаясь раскалённым воздухом, сообщаю:
— Слишком горячо для меня.
— Ну наконец-то. — Велислава заливает в таз ещё ведро, пустые вставляет друг в друга и относит к низкой двери. — Слабости здесь не любят и не прощают. — Она снимает с полки мочалки и бросает в стоящий на широкой скамье таз. Зачерпывает ковшом в чане печи кипятка и заливает мочалки. — Ты особо-то на смотринах не обольщайся: все тебе мягко стелить будут, буйных волчиц разошлют по родственникам да в подвалах запрут, а как выберешь мужа, как брак свяжет тебя со стаей, так и станет тебе спать жёстко на их перинах. Поэтому никакой слабости: если тебя облили кипятком — улыбнись и скажи, что в следующий раз обидчицу живьём сваришь.
Ничуть не сомневаюсь, что Велислава что-нибудь подобное говорила, и ей безоговорочно верили.
— Ну, что стоишь? Садись в таз, — она указывает на тёмную, только что разбавленную воду. — Вымыть тебя надо перед церемонией.
— А что там будет? — без особой надежды уточняю я и сую ногу в тёмную глубину таза, который, пожалуй, честнее назвать круглой ванночкой.
— Этот этап связан с чистотой и почитанием. Тебе предстоит показать, что ты чиста, и доказать желание служить князю.
— Как? — Меня от этой таинственности чуть не потряхивает.
— Учитывая обстоятельства, чистоту ты будешь доказывать исключительно в ритуальной форме: помоешься.
— Аа, — тяну я. — А желание служить не придётся доказывать уборкой помещений или стиркой вещей?
— Это будущие жрицы осваивают ещё до получения дара, тебе поздно такими вещами заниматься, хотя от помощи мы, конечно, не откажемся.
Не выдержав, отбрасываю любезности в сторону и прямо спрашиваю:
— О том, что на посвящении будет, говорить не принято, или вы с Арианом так надо мной издеваетесь?
— По тому, как девочка поступит на этой церемонии, мы решаем, принимать её на обучение в жрицы или нет.
— То есть это случается до получения силы?
— Да. Это принятие в ранг младших жриц, не владеющих силой, но имеющим шанс её получить. — В ответ на мой мрачный взгляд, Велислава взмахивает рукой. — А ты что думала? Силу получила — и всё? Нет, голубушка, мы должны знать, с кем имеем дело, кого в нашу семью пускаем и стоишь ли ты того, чтобы сохранять тебе жизнь. Всё! Садись в таз.
А, то есть сейчас у меня проверка на вшивость, не пройдя которую я распрощаюсь с даром жрицы и жизнью?
«Ариан этого не допустит», — надеюсь я, но в таз усаживаюсь с трепетом. Вода приятно охлаждает опалённую печью кожу.
Велислава набирает тёмную воду ковшом, заносит его над моей головой:
— Пусть прошлая жизнь смывается, как грязь, пусть тёмные мысли уйдут с тёмной водой.
Прохладные ручейки бегут по волосам, щекочут лицо, капают на плечи. Велислава поливает меня снова и снова, приговаривая рокочущим гипнотическим голосом:
— Старая судьба стирается, новая пишется. — Гортанная мелодия звучит вслед словам, и у меня ползут мурашки, внутри всё вибрирует в такт ей — страшно и величественно. — Вошла дева сумеречная, выйдет дева лунная.
Жар раскалённого воздуха проникает в меня через опалённые лёгкие, через кожу, по которой змеями ползут струи тёмной воды, оплетают, пленяют, и всё это под рык-песню-причитание Велиславы, от которого всё внутри переворачивается.
— …пламя в горне разгорается, одна фигурка расплавляется, да другая выковывается…
Голос Велиславы пронизывает меня, затуманивает сознание. Шипит брызнувшая на печь вода, окутывает всё пахучий пар-туман. Утробная песнь без слов вьёт его, заставляет выплясывать вокруг меня, лизать влажными горячими языками.
— …один след стирается, другой начинается…
Нечем дышать. Страшно. Меня трясёт, а вода всё течёт и течёт на голову, будто сама по себе. Потусторонняя песнь звучит отовсюду, она слишком глухая и мощная, чтобы исходить от живого существа. Пар обжигает моё лицо, паника разрывает грудь, пытаюсь отыскать в молочном жаре руку Велиславы, натыкаюсь на жилистую горячую ладонь, стискиваю, и срываются слёзы: я не одна, я в этом пекле не одна.
— …узы крови разрываются, алые капли в тёмную воду проливаются, — (мою ладонь обжигает болью, и я с недоумением смотрю на бегущую по раскрасневшейся коже алую струйку), — была отца с матерью, стала ничья…
Эти слова стегают неожиданной болью. Паника омывает меня холодом, я задыхаюсь, впиваясь в жилистую ладонь скрытой в пару Велиславы… или не Велиславы вовсе: не уверена, что эти жёсткие пальцы не принадлежат какому-нибудь потустороннему существу.
— …одна встала на перепутье. Много дорог впереди, много уз на этом пути, есть к каким сиротинушке приплестись…
Хочу что-нибудь сказать, но язык не двигается.
— …вольна чистая судьба идти, куда пожелает. Вольна свободная от уз увязаться в другие…
Велислава говорит и говорит.
«Это просто слова», — пытаюсь убедить я себя, но у меня чувство, будто меня действительно отрывают от всего, что её слова имеют силу над пространством и временем, над моей жизнью. Я сижу в тазу в бане, окутанная паром, вцепившаяся в мелко вибрирующую руку, и страшные слова о моей свободе перемежаются подавляющей мелодией рокочущего голоса…
Лежу совершенно без сил и смотрю на цветной плетёный коврик возле двери. Простыня подо мной влажная от натёкшей с волос воды. Мышцы пропитаны такой истомой, что невозможно пошевелить пальцем. Но иногда я с усилием скашиваю взгляд на ладонь с багряной нитью пореза.
После процедуры, которую Велислава назвала переменой судьбы, она меня ещё и веником попарила, так что из бани меня выводили под руки две девушки в белых сарафанах. Уложили здесь, в такой нарочито деревенской горнице, что она кажется ненастоящей, будто музейная постановка. Может так и есть: я была в таком состоянии, что дорогу сюда не запомнила.
Единственное, что нарушает антураж, — лампа под потолком. Но даже с эти отголоском родного мира у меня полное ощущение, что моя судьба переменилась, что я оторвана от своего прошлого, и это, на удивление, почти приятно.
Я хочу, чтобы прошлое меня отпустило. Жаль, ритуал не подправляет память. Михаила я бы очень хотела забыть. И ещё некоторые моменты… много моментов. Хотя сейчас, когда лежу вся распаренная, будто пьяная, эти болезненные события вспоминаются легко, словно чужая жизнь.
Дверь отворяется. Велислава в белом сарафане заходит ко мне и протягивает вполне современный стакан с клюквенным морсом. Хотя, кажется, к его запаху приплетаются нотки, которых не было в том морсе, что мне дали при выходе из бани.
Пытаюсь взять стакан, но руки не поднимаются.
Велислава приставляет его к моим губам. Первый же глоток подтверждает подозрение: вкус другой, в нём медовая сладость, более резкая горечь и что-то вязкое, оплетающее язык и горло. Эта вязкость растекается щекотным теплом.
Морс заканчивается неожиданно быстро, я бы пила и пила.
— Пора, — торжественно сообщает Велислава.
Жалобно смотрю на неё снизу:
— Сил нет… спать хочу.
Вздохнув, Велислава уходит. Но через десять минут возвращается с чашкой горячего натурального кофе. Ставит передо мной.
— Тамара, соберись.
Вздыхаю. Наверное, я могу просто залезть под одеяло и отказаться идти. Возможно, мне за это физически ничего не будет… или будет?
— А можно немного полежать?
— Нет, тебе ещё волосы сушить, заплетать. Одевать тебя. А для ритуала уже всё подготовлено. Так что возьми себя в руки и вставай.
Пока беру только чашку с кофе. Вдыхаю бодрящий аромат. И спрашиваю:
— Ариан… какой он?
Тёмные глаза Велиславы будто ещё больше темнеют.
— Он слишком сумеречный, — почти чеканит она.
Нахожу в себе силы сесть на кровати и повыше натянуть полотенце на грудь.
— В каком смысле? — Придерживаю чашку, чтобы кофе не расплескалось.
— Любит Сумеречный мир. Книжки ваши читает, фильмы смотрит. Отучился аж дважды, хотя достаточно одного.
За Ариана и наши учебные заведения обидно:
— Возможно, ему понадобилось больше знаний.
— По литературе сумеречного мира? — вскидывает брови Велислава. — Я даже в кошмарном сне не могу представить, чтобы эти знания несли какую-либо ценность или практический смысл. Нет, это всё баловство из любви к чужой культуре. А нужные практические знания Ариан может получить сам или нанять профессоров, экспертов, консультантов.