— Больше всего, безусловно, я люблю японскую кухню — за простоту и лаконичность. Пустота белого риса, кусочек сырой рыбы со вкусом чистым, как горный ручей. Но также я люблю и фьюжн: смешивать разные стили, много специй. Новый соус — это новое звучание для любого продукта. Ведь какой смысл в искусстве, если не добавить в него чуточку хаоса?
Я улыбаюсь. Коити в своём репертуаре, обаятельный красавчик. На слове «хаос» он подмигивает, и я знаю, что это привет для меня. Коити тоже ничего не забыл — потому что был со мной и Эолом, когда миры схлопнулись. Он ещё сильнее возмужал за прошедшие месяцы. В лавке Кобаяси-сан — кстати, у неё до сих пор магазинчик в Соти — мне казалось, у Коити есть талант к ведению счетов. Он легко запоминал цифры, складывал в уме и всё такое, что давалось мне с трудом. Я больше любила читать и писать. Но оказалось, что у него другой талант — кулинария, а хорошая память на цифры пригодилась и тут.
Коити тонко чувствовал ароматы и оттенки вкусов, умел их смешивать в необычные вариации, а когда нужно — наоборот, оставлять без приправ, что создавало в его блюдах неповторимый контраст, покоривший критиков. Коити говорил, что его блюда похожи на картины импрессионистов — разрозненные мазки, капли, цвет в своём сочетании создавали цельную картину. Как хаос создавал порядок.
В прихожей хлопает дверь, зажигается свет, звякают ключи. Доносятся звуки мягких шагов.
— Я как раз смотрю твоё интервью.
— Голодная? — Он чмокает меня в висок. — Давно пришла?
Мотаю головой.
— Я вчера не успела сказать, — встаю и обвиваю его руками, — как счастлива, что ты едешь со мной в Нью-Йорк.
Коити смущается:
— Получилось договориться о мастер-классе во время твоей конференции. Я и сам не ожидал, что всё сложится. Хаос подсобил.
— Ты слишком много говоришь о хаосе, — напрягаюсь я, — даже по телевизору.
— Но ведь это правда. Я благодарен хаосу за то, что вмешался в наши жизни и свёл нас вместе.
— А мне кажется, это порядок. Просто не в извращённом понимании Каи, а жизнь — такая, какой она должна быть.
— Ну какая теперь разница. — Коити проскальзывает губами от подбородка по моей шее, тянется расстегнуть блузку. — Не люблю спорить.
— Спасибо, что едешь. Эол хотел бы, чтобы мы увидели Нью-Йорк вместе. Он любил этот город.
Коити кивает и зарывается носом мне в шею. Тогда, на священной горе, единственный удар Каи — по Эолу — оказался смертельным. Мы с Коити так до конца и не оправились от этой потери, как и Алисия, не сумевшая с ним объясниться. Хоть я и сказала, что он её простил, — никакие слова не заменят разговора с глазу на глаз. Мы спонтанно договариваемся освободить следующий день и съездить на кладбище в Исэ. Поездка совсем некстати, перед Америкой дел невпроворот, но мы оба чувствуем потребность повидаться с Эолом.
Полную луну всё ещё видно из окна спальни. Полосы бледно-голубого света струятся по деревянному полу. Мы лежим, запутавшиеся в простынях, Коити уже дремлет, влажная кожа медленно остывает на прохладном воздухе. Я глажу его обнажённую грудь и улыбаюсь. Улыбка в этом мире — мой постоянный спутник. Наконец-то я нашла себя и нашла счастье. Наплевать, что этот мир нельзя подчинить одним законам, составить строгое расписание и добиться идеального порядка даже на прикроватной тумбочке. Главное, что у меня есть любовь и путешествия.
Эпилог #2
Нам с Коити лет по десять, мы идём на рыбалку — у него сеть, у меня удочка. На самом деле удочку смастерил он, просто сеть нести тяжелей. Солнце прыгает за зелёной листвой, ещё не жарко, и птицы заливаются утренними трелями.
Мы подходим к реке, вода белая от блеска — аж глаза режет, — поднимаемся вверх по течению вдали от деревни и даже ближайшего города. Находим свою любимую укромную заводь. Взрослые тут не рыбачат, потому что здесь водятся только очень мелкие рыбки. А мы с Коити больше балуемся, плещемся в воде, валяемся на песчаной отмели. Лазаем к бобровой плотине, но близко не подходим — побаиваемся. Обедаем рисовыми шариками, смеёмся, дышим полной грудью чистым, напоённым стрёкотом цикад и сладким ароматом космеи и клевера воздухом.
Засыпаем на жаре, а просыпаемся ещё больше измученные. Когда солнце в зените, духота изводит нас. Ещё и от матери достанется, что лицо потемнело. Она считает загорелую кожу непростительной, потому что мы с ней не работаем в поле. Чтобы охладиться, мы с Коити с разбегу ныряем прямо в кувшинки, ноги задевают водоросли и ил, мы визжим и смеёмся, а потом плывём к отмели, где ложимся так, чтоб одна голова торчала над водой, и болтаем. Нам всегда есть что обсудить: пойманного жука, красивую птицу, задания Кобаяси-сан. А ещё мы говорим о том, как отец Коити пьёт, как моя мама ругается с дедушкой. С Коити мне никогда не страшно, будто нам двоим весь мир по зубам.
Мы замираем и лежим неподвижно, пока маленькие мелкие рыбки не перестают нас бояться, словно мы два огромных валуна. Стараемся больше не хихикать, и крохи облепляют нас со всех сторон. Коити не выдерживает первым и хохочет во весь голос.
— Только взгляни на них! — наконец выдыхает он. — Такой переполох устроили. Настоящий хаос. Просто магия!
— Да это ты переполох устроил. — Я тоже смеюсь и брызгаю ему в лицо водой. — Зачем их перепугал? Мне нравилось смотреть!
Нам по двенадцать, сидим в лавке Кобаяси-сан. За окном неожиданно резко темнеет, налетает ветер, тяжёлые, набрякшие тучи извергают снег. Я слышала истории о том, что где-то на севере сугробы по пояс лежат почти всю зиму, но у нас в Соти снег — редкий гость. Обычно он тает, не успев коснуться земли. Дедушка говорит, это потому, что его согревает наше дыхание.
Мы заканчиваем дела в лавке, и Кобаяси-сан уговаривает нас остаться. Я пытаюсь отказаться, меня всегда ругают, если опаздываю к ужину, но лавочница настаивает — не хочет отпускать нас под снегом. Она наливает мисо-суп с тофу, чтобы согреться. Над ароматным солёным бульоном поднимается пар, пока мы едим.
— Здорово уметь вкусно готовить, хранить очаг, радовать близких, — шепчет Коити с лёгкой улыбкой. А потом, убаюканные вьюгой, сытые и спокойные, мы засыпаем, склонившись друг к другу.
Когда я просыпаюсь, укрытая одеялом, совсем темно. Коити нет. Думаю, что он ушёл домой и Кобаяси-сан легла спать, а меня будить не стала. Выхожу на крылечко и вдруг вижу его. Чёрный силуэт с бумажным фонариком; свет такой слабый, что едва выхватывает из черноты соседние дома. Но подсвеченное лицо видно хорошо. Фонарик Коити держит совсем близко — смотрит как заворожённый на медленные снежинки, что, кружась, спускаются с небес. Картина казалась бы недвижимой, если бы не эти маленькие, еле заметные проказники.
— Коити? Тебе не холодно?
— Магия! Миюки, посмотри! Как снежный хаос создаёт магию!
В его глазах пляшут отсветы огонька от фонарика с драконом, и ночь кажется волшебной.
Почему я раньше не вспоминала эти счастливые моменты? С тех пор как в Исэ погибли самые мои близкие люди, мне часто вспоминались яркие детали. В тот день сотрудники музея обнаружили на тропе несколько тел и вызвали полицию. Все газеты писали о «жестокой бойне на священной горе». Я понятия не имела, как объяснить произошедшее представителям закона.
Кая тоже выжила и находилась теперь на принудительном пожизненном лечении в клинике для душевнобольных где-то на Хоккайдо. Тот бред, который она несла, полностью оправдал вторую выжившую, и полицейские отпустили меня. Кая лишилась магических сил, свободы и уж тем более власти.
Хару и Алисия получили слишком серьёзные травмы, врачи боролись за них, но помочь не смогли. Они покоились в семейном склепе Хару в умиротворённом, красивом месте близ Арасиямы.
Тело Коити так и не нашли. И меня не покидало ощущение, что он мог выжить. Даже сорвавшись с обрыва, зацепиться — найти что-то, что заставило бы его держаться. А потом сбежать. Коити сам выбрал быть один, после долгого пленения на первом месте для него стояла свобода. Он не желал чувствовать, будто обязан быть с нами. Или побоялся увидеть наши тела. Все эти мысли, хоть и жалили больно, всё равно были приятней смерти.
Много месяцев спустя я развеяла прах Эола над океаном, потому что знала, как тот любил волны и ту бескрайнюю синь, что открывалась взору с берега.
Я вернулась в Осаку, поселилась в той же квартире, навестила родителей, связалась со своей подругой Сяоху, но так и не могла оправиться до конца. Говорят, время лечит. Жаль, я лишилась способности его замедлять или ускорять. Было бы удобно промотать печаль и горе.
Брызги заливают со всех сторон. Непривычно солёная вода щиплет глаза и лицо. Николь кричит что-то, но я слышу лишь рёв ветра и вижу, как шевелятся её губы. Яхта подпрыгивает на волнах. Мы идём на максимальной скорости под идеальным углом к ветру, но, чтобы не попасть в бурю, нужно двигаться ещё быстрей.
Я смотрю, как Николь смеётся, и понимаю: ей всё равно, если начнётся ливень, — мы и так насквозь мокрые. Она лишь наслаждается скоростью и ощущением свободы. Это последний отрезок пути, и мне пока не верится, что мы преодолели его вдвоём.
Николь была француженкой и много путешествовала. Я тогда работала в Историческом музее в Осаке — работа мне досталась по чистой случайности, пригодились знания, полученные в путешествиях, — об истории, географии и языках. Конечно, знание английского, французского и китайского особенно пленило моё начальство. Из головы этот навык не выкинуть, как слов из песни. Так что мне повезло.
Я проводила экскурсию на французском для группы туристов, и Николь была самой любопытной. На её круглом личике в обрамлении русых локонов двумя сапфирами горели яркие ненасытные глаза. Ей хотелось впитать в себя всё, что было выставлено в музее. Сперва она засыпала меня вопросами, а потом сказала, что никто не рассказывает так интересно, как я, и попросила провести экскурсии по другим музеям города. Так мы и подружились.
А вскоре она объявила, что собирается участвовать в регате «Осака — Мельбурн» и ей позарез нужен компаньон, который схватывает всё на лету, потому что участвуют только экипажи-двойки. Других знакомых у неё в Японии не было, а мне давно хоте