Наверняка есть люди, чье чувство красоты от воплей и оскорблений только обостряется. Пока такому человеку не скажешь, что он паскуда, он хризантему от вантуза не отличит. Признаться, я не из их числа. На обратном пути я слышал, как пахнет ночная полынь и звенят в траве цепочки цикад, но наблюдения, которые в другое время обратились бы в чуткое счастье, сейчас происходили как бы помимо меня. Текла над головой пыльца созвездий, мелькали леденцы редких фонарей, а я все думал: как же можно так испортить человеку его чертов день рождения? Нахохлившийся ребенок лет десяти, приученный к тому, что хотя бы день в году все договорились его радовать, прощать и ни в коем случае не огорчать, чувствовал себя, то есть меня, обманутым. Разве я требовал подарков, хороводов и песни «Каравай, каравай»? Между тем не сам ли я пытался договориться с этим мальчиком, чтобы он принимал день рождения, как всякий другой день?
Странно, невзирая на свою безупречную правоту, я чувствовал, что даже в этой ужасной ситуации Варвара Ярутич ухитряется оставаться восхитительной, непостижимо талантливой, и хотелось запомнить, любовно сохранить все, что она делает и говорит.
Наконец мы дотащились до ворот. Сладкую мысль о перебрасывании рюкзака через ограду в четыре часа ночи, о прогулке до станции я утомленно отверг, улегся на узкой кушетке в кошачьей комнате и уснул.
Вскоре утреннее солнце вошло в комнату, точно многоцветный звон. На окнах не было штор. Проспав каких-нибудь три часа, я не узнал места пробуждения, попытался вернуться в сон, но допущен не был. Потом собрался с духом, вспомнил события вчерашнего вечера и ночи.
Солнце просвечивало белые шлемы лилий, валялось в траве, грело стволы сосен. Сад цвел по-райски щедро и по-японски тонко. Ужасные сцены минувшей ночи больше не ужасали, боль обиды оказалась многослойно увернута во что-то мягкое, и распаковывать ее не хотелось. Мысли притупились, и единственное, что я чувствовал напрямую, – красоту. Сейчас я был теплым замшелым камнем из летнего сада, ощущая мир и свою прежнюю жизнь на каменный лад.
В дверь тихонько поскреблись. Вошла Варвара, улыбаясь, точно ведьма эпохи Возрождения. Как ни хотелось мне оставаться нагретым камнем посреди июльского сада, пришлось посмотреть на веселую злодейку. Она, похоже, думать забыла о вчерашних неприятностях, щебетала о Герберте, который – вот дундук! – грыз несъедобный утеплитель. Она хотела было залезть в постель, но кушетка неожиданно взяла мою сторону и застонала с такой ревматической силой, что Варя кротко уселась на край и вместе со мной воззрилась на солнце, гуляющее по саду.
– Хочешь, я приготовлю завтрак и мы сядем под дубом? – спросила она, нежно разглядывая листья на перголе.
Вместо того чтобы спросить про ближайшую электричку или на худой конец потребовать извинений, я просто кивнул и закрыл глаза. От недосыпа веки двигались мешковато, к тому же с закрытыми глазами я видел все тот же сад с танцующим солнцем, только нарисованный немного по-другому.
На круглом столе под огромным дубом лежала сухая веточка со скрученными листьями. С дуба спускался на четырех цепях граненый фонарь, внутри серел оплывший свечной огарок. Усевшись в складное кресло, я слушал журчание воды, бегущей в Малый пруд, и следил за отсветами на листьях и цветах. Казалось, ритм ручейных звуков и колышущихся бликов – две стороны одного и того же ленивого счастья.
Счастье сада состояло в том, что в мире не было событий. Значит, никто ни перед кем не был виноват, никто никого не мог обидеть, а самое важное – это витражный блеск стрекозьих крыльев, сетка дрожащей серебряной ряби на боку камня, птичьи голоса высоко в листве.
Проснулась Ольга, завтрак пришлось отложить до тех пор, пока она не будет готова к нему выйти. Впрочем, время в саду все равно отменилось, а где нет времени, нет ожиданий, а если и есть, то они легки, точно тень прозрачного облака. Полуспя под дубом, я думал о том, что Варя вечно заставляет меня сравнивать ее с матерью. Трудно понять, откуда взялась эта игра, причиняет ли она дочери терзания или щекочет какими-то соблазнами. Во всяком случае я не подавал для такой игры ни малейшего повода. Время от времени Варвара с вызывающей игривостью спрашивает:
– Как по-твоему, кто красивее: я или мама?
Этот вопрос вызывает недоумение. Зачем она его задает? Что хочет услышать? Мои предпочтения – если, конечно, это слово вообще уместно в ситуации, когда никого ни с кем не сравнивают, – очевидны: я встречаюсь с Варей, у нас роман, возможно однажды мы поженимся. Впрочем, разве мы всегда выбираем лучшее? И всегда ли мы вообще выбираем? Ответ «Люблю одну тебя» Варвару не успокаивает и даже слегка раздражает.
В шаге от меня промчались одна за другой две собаки и скрылись в кустах по ту сторону перголы. Они исчезли так скоро, словно их и вовсе не было. Но колокольчики продолжали тревожно качаться, выходит, собаки мне не померещились.
Наконец Ольга закончила прихорашиваться и вышла из дому. Тень дуба не приглушала ее сияния. Ольга – женщина, которая явилась из древних языческих преданий и однажды непременно воцарится в новых легендах, если наш век еще способен что-то слагать и помнить. Внешность Вариной матери древнерусская, из тех веков, когда в степные славянские крови уже вторгалась северная, варяжская. Высокая статная Ольга светла, величава, и красоту ее трудно отделить от здоровья: чтобы восхититься, достаточно посмотреть на ее румянец, белозубую улыбку или младенчески яркие белки глаз. К тому же у нее великолепный голос, она прекрасный гончар и керамист, а также поэт, чьи книги восхищают многих понимающих людей. Ольга была мечтой, запретным видением мальчиков и мужчин с тех пор, как стала солисткой школьного рок-ансамбля, где пела, танцевала и играла на дудочке, название которой я забыл.
Сейчас она шествовала в длинной светло-серой тунике с простым черным рисунком по краю, радушно приветствовала нас и милостиво согласилась выпить с нами кофе. Варя, отказавшись от моей помощи, сновала между домом и садом, доставляя на бамбуковом подносе кофейник, молочник, чашки, хлеб, деревенское масло в керамической масленке Ольгиной работы. Рваные и путаные тени накатывали на стол, солнечные пятна катились туда-сюда беззвучными монетами. Было хорошо, причем удовольствие ощущалось как-то шире меня, я был только одним из его орудий, одной клавишей, одной нотой его садовой партитуры.
Потом переместились на берег Свиного пруда, куда постепенно стали стягиваться псы, уваливаясь черно-рыжими шубами, копнами и кочками вокруг наших кресел. Тут открылось удивительное, причем не сразу, а шаг за шагом. Мне всегда казалось, что Ольга гораздо выше Вари, крепче, сильнее, что мать – из эпоса, а дочь – из песни. Прежде я думал, что они даже не слишком похожи. А теперь, пока мы беседовали на берегу Свиного пруда, выяснилось, что мать и дочь одного роста, у них похожи фигуры, лица, волосы, они одинаково двигаются, хмурятся и смеются. Причем оставалось категорически непонятно, кто из них подстраивается под другого, кто подражает и мимикрирует. Вроде бы обе женщины оставались самими собой, они не менялись относительно собственного узнаваемого образа. Однако вчера у них не было ничего общего, а сегодня они казались чуть ли не двойняшками.
Из воды торчит круглый камень, совсем маленький, словно сгиб указательного пальца, притом детского. Вдруг на камень садится бабочка, несколько раз складывает-раскладывает темно-пастельные крылья и наконец замирает, греясь на солнце. Камня под ней вовсе не видно, и кажется, что бабочка сидит прямо на глади карей воды. В это так же трудно поверить, как в хождение человека по зеркалу волн. Стоит бабочке немного замочить крылья, и она не сумеет взлететь. Можно было выбрать камень побольше, где она оказалась бы в полной безопасности. Но, видимо, бабочке как раз приятно очутиться под горячими лучами солнца и одновременно в близости прохладной воды. Все наслаждения разом – это и есть максимальный риск. Меньше риска – меньше удовольствия.
Из медвяной дрожи полусна слышу, как Ольга и Варвара рассказывают о какой-то женщине, соседке, что ли. Голоса их сделались одинаковыми, у меня было полное ощущение, что один и тот же голос перелетает с восточного берега пруда на западный. Правда, с дальнего берега он разговаривал со мной на вы, а с ближнего – на ты.
– Вы не знаете, кто такая Арина. Она в доли секунды ухитряется вычислить, как вас поставить в неловкое, в немыслимое положение.
– И не просто вычисляет, но сразу и ставит. Оглянуться не успеешь, как тебе хочется под землю провалиться. Хотя ты прежде с Ариной не встречался, ничего худого не делал…
– И сразу, как втопчет в грязь, она станет вам лучшим другом.
– Глазом не моргнешь, а она тебя обожает.
Они болтали, насмешничали, щебетали, а я лениво плыл в этом солнечном, птичьем мелькании, таял в плавном покачивании на причале полусна. Сегодня – если к безвременью приложимо слово «сегодня» – у меня не было ни малейшего сомнения в том, что день пройдет мирно и обе женщины, мать и дочь, заботятся о блаженстве беседы и о моем счастье – не искупая вчерашнюю вину, этого они чувствовать не могли, а только отдаваясь течению момента. Мне же казалось, что в эдемском саду все сговорились ласково покачивать мою душу в прогретом покое и неубавляемой красоте.
– Пусть тебе привидится шахматная доска: темные клетки – водоемы (шахты, пруды, колодцы). Светлые – пустыни, деревянные полы, спина льва. Ты перескакиваешь с бархана на паркет, видишь кораллы и камешки в воде. А потом оказывается, что ты королева, которая всех победила.
– А тебе пусть приснится пруд с игривыми зеркальными карпами. Они плавают у самой поверхности, шевелят своими хвостами-плавниками, а ты капаешь цветной тушью. От ударов хвостов тушь принимает разные формы, складывается в образы, а ты бумагой снимаешь с пруда готовые картины.