Конец особой редакции близился с каждой неделей, по мере того как последний том «Курантов» двигался в сторону типографии. Каждый сотрудник понимал, что с последним ударом «Курантов» прикроют и саму редакцию.
Мне нравилась работа над «Курантами» – никогда нельзя было угадать, в какое измерение попадешь в очередной раз. Беседа с человеком, который мальчиком ехал на отцовских плечах в толпе, идущей к Новочеркасскому горсовету. Он помнил, как раздались выстрелы, как люди падали, как скинул его наземь и прикрыл телом отец.
Звонок в городок на Западной Украине, где десятки лет собирали велосипеды, мопеды и мотороллеры. Секретарша директора завода встревожена. Антон Степанович здесь, но она не знает… нет, у него нет посетителей… просто… хорошо, сейчас она спросит. Через минуту я слышал в трубке усталый растерянный мужской голос:
– А я тут последний день. Закрывают нас, мил человек, вон как.
И сразу представлял я его кабинет, где еще недавно не умолкал телефон, толпились посетители, проводились совещания, а сейчас столы и стулья закрыты тряпками, телефоны трещат безответно, сам же хозяин кабинета, постаревший, убавивший в росте, разговаривает со мной, точно самозванец или призрак.
С каждого билета в кино, с каждой пачки старинных сигарет, с каждого значка, изображавшего герб переименованного города, начиналось путешествие по стране и во времени. Голоса, письма, шум трассы за тысячи километров от Москвы, теплоходный гудок или колокольный звон, ненароком пролитый в телефонную трубку во время беседы…
Я столько раз думал о поисках нового смысла, нового места работы, но теперь чувствовал, что привязался к «Курантам», к своим товарищам и даже к Крониду Кафтанову.
Помню, сидел в полутемной комнате и разглядывал синюю лампу, которую когда-то нашли для «Курантов». Лет сорок назад такими лампами с вогнутым отражателем на деревянной рукояти лечили насморк в домашних условиях. Считалось, что обычная электрическая лампочка, если покрасить ее синей краской, начинает испускать целительные ультрафиолетовые лучи.
Все разошлись по домам, я остался в редакции один. Почему-то захотелось включить это допотопное приспособление. Сухое синее тепло легло на лицо, сквозь прикрытые веки поплыли сказочные узоры, запахло металлом нагревающегося отражателя, и я вспомнил маленькую комнату, где мы жили с бабушкой, дверь шкафа с зеркалом, куда однажды смотрел, пытаясь представить себя сорокалетнего, потрескивание пластинки, которую мне включили, пока я грею нос синей лампой.
Стоило выключить лампу и открыть глаза, как все цвета и запахи на минуту изменились. Да что там запахи! Пока я грел нос и летал в детство, пришло письмо от Кронида Кафтанова. Мы можем рассказать историю последних пяти лет, писал Кафтанов. А пока мы будем ее рассказывать, она успеет стать прошлым. Такое же письмо Кронид отправил и Олегу Борисовичу.
Выходит, еще года на полтора, а то и два, пока будет готовиться книга, особая редакция продолжит путешествовать во времени, нас ждут новые чердаки, барахолки, чудаки и чудовища, новые тупики, подкопы и погони. Хотя я столько раз думал об увольнении, сейчас мне сделалось легко и беззаботно. Откладывание неизбежного на денек-другой – что еще нужно для чувства полной свободы?
Лицо Варвары надменно и прекрасно. Гордая холодность идет этим твердым линиям губ и носа: ее высокомерие и красота как-то связаны друг с другом. Сегодня у гордыни имеется причина: бабушка Николь Григорьевна сшила внучке новую шапку, надев которую, Варвара законно превознеслась.
Все лучшее в Варином гардеробе сшито бабушкой: длинные узкие платья, пышные юбки, щегольские английские бриджи с матерчатыми пуговками. В каждой такой вещи светлело или темнело бабушкино видение Вариной красоты. Это видение, при всей выверенной точности, не было холодным знанием. Конечно, можно сказать, что оно происходило из всегдашней бабушкиной любви, и это чистая правда. Однако у правды (как и у самой любви) множество оттенков. Так, в длинном платье синего бархата было нежное назидание, зеленой юбкой бабушка подбадривала внучку, а флорентийским шелковым жилетом говорила, что Варваре не стоит увлекаться чрезмерной строгостью.
Что до новой боярской шапки, с ее помощью Николь Григорьевна напоминала внучке о благородстве и высоком понимании себя. Надо сказать, черная горлатная шапка отлично справлялась со своей миссией. Надев горлатную шапку, Варвара Ярутич не просто вспомнила о своей царственной гордости, но забыла обо всем остальном.
Время от времени Варвара Ярутич напоминает о своих превосходных качествах, имея в виду внушить к себе надлежащее почтение. Эти разрозненные напоминания в форме коротких похвал я записываю в блокнот, где понемногу формируется список того, чем Варвара в себе гордится:
– Я прекрасный орнаменталист.
– Я отменный лудильщик.
– У меня самое крепкое здоровье, я не пью никаких лекарств.
– Я разбираюсь в медицине лучше всяких врачей и всегда сама подбираю идеальное лекарство.
– Я отличный декоратор.
– Я несравненный прораб.
– Я оригинальный танцор.
– Я прекрасная хозяйка, умею находить самые лучшие вещи по самой низкой цене.
– Я лучше всех справляюсь с собаками. Они меня слушают, как дети.
– Я отлично умею обращаться с детьми. Они у меня ходят как шелковые.
– Я прекрасно обращаюсь с рабочими. Они у меня ходят как по струнке.
– Меня сложно позабыть.
Морозный ветер бежит через город, заливает формы улиц и дворов колючей водой, валит набок ветки неживых деревьев. В такие дни хорошо сидеть дома, ворошить огонь в очаге, глядеть задумчиво за окно или на бок бронзовой вазы, в котором отплескивает тепло отраженного огня. Вместо этого я еду в парк Сокольники, потому что обещал навестить Варвару.
Новая шапка явилась неспроста. Сегодня в Сокольниках открытие «Ярмарки мастеров», где будут выставлены два или три Варвариных зеркала. Ради таких зеркал стоило надеть не то что горлатную шапку, а расшитый жемчугами кокошник или парчовый княжий сарафан.
Византийские зеркала с улучшенным отражением пришли на смену драгоценным фонарям. Драгоценные фонари в семье Ярутичей возненавидели сразу и навсегда, точно в этих фонарях горело все Варварино безумство. Варвара начинала делать десять фонарей, но каждый раз останавливаясь в нескольких шагах от завершения. Пока недоделанные фонари множились, семья выражала неудовольствие всеми доступными способами, а у творческих талантливых людей нет недостатка в выразительных средствах, особенно когда речь о неудовольствии.
В октябре Варвара решила сделать Ольге подарок на день рождения. Подарок она могла сделать только своими руками: руки-то хоть и крюки, да золотые. Варвара подумывала о новом фонаре, но у этой затеи имелись недочеты. Во-первых, Ольга не так давно обещала развесить фонари на дереве, где живут дятлы, и насыпать в них семечек. Во-вторых, для подарочного фонаря был нужен провод в золотой оплетке, на который не было денег.
Поэтому Варя Ярутич решила изготовить зеркало. Главное в зеркале была рама. Варвара дни напролет наклеивала на основу кусочки смальты, лудила оловом окантовку, впаивала вставки. Задыхалась, кашляла от канифольного дыма, то и дело вынимая из кармана баллончик с аэрозолем от астмы. Руки ее были в ожогах, а пуще всего донимал Герберт, который хотел участвовать в каждом технологическом процессе, но непременно в роли лазутчика-диверсанта. Даже в Большом доме можно было расслышать Варварины возмущенные вопли. Впрочем, Герберта воплями не удивить, он прекрасно знает, как быстро хозяйка меняет гнев на милость и обратно.
Последние штрихи Варвара вносила утром дня Ольгина рождения, так что зеркала я не видел. Выехав из Москвы уже под вечер, я думал в дороге про Варин подарок. В вагоне было натоплено, свет ярких ламп отгораживал едущих от темного пространства, бегущего за окнами. Поэтому поездка казалась почти призрачной, пока за слезящимся стеклом не вспыхивали смазанно станционные фонари или прожектор на железнодорожном мосту.
На платформе Вяхири не было ни души, если не считать одинокого пса. Пегий худой старик сидел навытяжку и со спокойным вниманием смотрел вслед разгоняющейся электричке. Он ждал терпеливо и, похоже, готов был ждать бесконечно долго, при этом понимая, что ждать ему некого.
Гости были в сборе, и с первого взгляда было видно, что настроение в доме на редкость прекрасное. Глаза у сидящих за столом теплели иронической нежностью, у Сергея и новорожденной Ольги лица были распарены добротой, оба смотрели на меня и Варю милостиво. Разговор шел о зеркалах и Варвариной судьбе.
– Теперь я вижу, – взволнованно говорила Ольга, – что зеркалами моя дочь прокормится, если с нами, не дай бог…
Гости протестующе зашумели, но тему зеркал не оставили.
– В такое зеркало, Варюша, посмотришь и чувствуешь себя императрицей, – сказала Эмма.
– В таком зеркале красотой любуешься, уж и не знаешь, чья она, то ли твоя, то ли зеркала, – прибавила Надя, кандидат филологических наук.
– А я бы, Варенька, на таком зеркале женился, – сообщил Надин муж Вика, Викентий, известный режиссер, – раз уж на тебе нельзя.
Варвара, похожая в бухарском халате на звездочета, цвела и алела. Все, впрочем, посмотрели на меня. А я вертел головой, ища глазами то самое зеркало. Зеркала не было. Тут все принялись обсуждать рыбу, которую Сергей приготовил по секретному афонскому рецепту. Рыба благоухала греческими травами и таяла во рту, как тает утренний туман при виде розоперстой Эос. Сергей – повар высшего класса, но Варвара пригорюнилась: ей хотелось, чтобы еще немного поговорили про нее.
Только когда настало время десерта и мужчины направились в оранжерею курить сигары, я смог увидеть то, о чем было столько разговоров. Зеркало убрали в Белую спальню, чтобы никто из гостей или котов ненароком его не задел. Зеркало было прислонено к шкафу, и в нем отражались гранаты, которые лежали на комоде. Увиденное меня поразило. Овальный колодец тишины придавал отражению нездешнюю глубину и затягивал в ненынешнее время. Как получалось, что отраженные предметы превращались в зеркале в совершенную картину? Словно там, в завороженном пространстве, кто-то расставлял их в наилучшем, наиспокойнейшем порядке, углублял тени, раздувал одни цвета и приглушал другие.