– Но как же…
– Конечно, будут «но». Он своего нового фаворита считает ответом на все нерешенные вопросы. Вот он, новый человек! Он наконец все наладит, распутает, наведет порядок. Все, что раньше не получалось, получится сейчас. Понимаете? И конечно, этот человек-шанс становится начальником надо всеми. Сразу. Крэм ему говорит: теперь у вас все полномочия, вы руководите проектом. Но самое замечательное при этом вот что: прежнему любимцу, который уже руководит проектом, ничего про его смещение не говорят. Да его и не смещают. Поскольку же в компании работают только такие люди, которые когда-то пришли ответить на все вопросы и руководить всем, то никого, кроме начальников, у Крэма просто нет. Не существует. Есть уборщица в офисе на Маросейке, но она не в штате и ее нанимал не Крэм.
– Позвольте, Вита, это крайне занимательно и даже в чем-то правдоподобно. Но в какой-то момент же выясняется, что кто-то из начальников больше не начальник?
– Разумеется, Михаил. Это сразу выясняется, мгновенно. Тогда обескураженный прежний начальник пишет письмо Крэму, спрашивает, как относиться к происходящему. И Крэм любезнейшим образом просит не обращать на происходящее особого внимания. Дескать, да, есть у нас новый человечек, но он отвечает вовсе не за всё, а только за какую-нибудь малость, за разную микроскопическую ерунду. А все ваши полномочия остаются при вас, не волнуйтесь. Подобные ответы он дает всем этим сотрудникам-начальникам. Стоит новичку обратиться к своим коллегам как к подчиненным, те пожимают плечами и говорят, что ничего о нем не слышали, но, безусловно, всей душой за, разумеется, будут ему помогать, чем смогут. Ну и помогают, конечно, через два раза на третий. А то и не помогают вовсе. Тут уж наступает черед нервничать новому любимцу – простите, Михаил, не хотела вас обидеть! Он пишет Крэму, мол, не люблю жаловаться, но вот распоряжениями моими, как бы сказать, пренебрегают. Конечно, он получает какой-то утешительный ответ.
– Ну а дальше? Что же происходит дальше? Ведь так это работать не может?
– Ничего, Михаил, побудете в нашей компании, все увидите, – таинственно сказала Вита.
В этот момент экран ее телефона замигал, телефон взвыл и принялся кругами елозить по столу. Придав круглому лицу умоляющее выражение, Вита дала понять, что разговор закончен.
– Пускай ночью ты спишь в гнезде, выстеленном пухом и мхом, согревая большие бусины лунного камня. К утру из этих бусин вылупятся птенцы с длинными клювами. Как только они высунут клювы на свет, тут же запищат, и их писки неожиданно сложатся в прекрасный гармонический аккорд.
– А тебе бегать по гигантскому подсолнуху, вытягивать семечки канатами, откапывать лопатами.
Мимикрия девятая. Предновогодняя стирка
Суть работы компании, принадлежавшей Вадиму Крэму, составляли чудеса, моя же работа заключалась в том, чтобы их описывать. Такой работой могут похвастать немногие, а то и вовсе никто. Вооружившись блокнотом, отточенными карандашами и нетерпеливым вниманием, я шагал от Китай-города по Маросейке. Витрины светились богатством и радушием: золотистые холмы караваев, блестящий строй итальянских туфель, батарея винных горлышек и президиум свежих рубашек. Из тайского ресторана раздавался таинственный звон гонгов.
Каждый год в последние выходные декабря компания устраивала знаменитый тренинг «Предновогодняя стирка» Ренаты Мацарской, официальной супруги Вадима Марковича. Той самой, с которой они до сих пор дружили. Кто, впрочем, способен разобраться в чужой семейной жизни? Только такие специалисты, как Крэм и Мацарская.
На сей раз я не слишком волновался. Мое дело наблюдать и понимать, с этим я справлюсь, потому что буду прилежен и потому что мне любопытно. Морозило не по-московски. Из-за холода белые стены, откосы, наличники казались вылепленными из яркого снега.
Квартира в первом этаже доходного дома на Маросейке не переставала удивлять. Снимая куртку, я заметил в глубине коридора дверь, обитую черной кожей. Латунная ручка была отлита в форме костистой птичьей лапы. Главную комнату наполнял теплый шум голосов. Сегодня здесь было не протолкнуться, я подумал, что все эти люди не смогут рассесться. Видимо, за год накопилось много такого, что перед Новым годом хотелось рассортировать, почистить, заштопать, а то и выбросить из жизни.
Большинство собравшихся составляли женщины – мечтательная особа с черными ногтями в черной же широкополой шляпе, красавица с нервными глазами, губами и коленями, румяная матрона в кружевной мантилье василькового цвета, девицы, замужние дамы, деловые женщины. Мужчин, кроме меня, было всего трое. Они затравленно озирались и, похоже, попали сюда не по своей воле: кто-то за компанию с подругой, за кого-то заплатила заботливая жена.
В глубине квартиры часы пробили десять раз, и в комнату впорхнули две цыганки в пестрых юбках, в медных монистах, в ярких платках, наброшенных на плечи. На ногах у обеих были домашние тапочки, не слишком вязавшиеся с цыганским нарядом, но наверняка удобные. Одна цыганка была постарше, ее глаза сияли весело и повелительно, вторая, помладше, поменьше и потусклее, несла картонную коробку с какими-то лоскутками, игрушками, елочными шарами. Еще до знакомства было понятно, что цыганка с сияющими глазами и есть Мацарская.
При виде дам и в предвкушении праздника лица воскресли и на миг благодаря выражению радостного ожидания стали похожи. Мацарская обвела собравшихся торжествующим взглядом и зачастила:
– Ну что, золотые мои, что, алмазные! Ой как много вас, ой какие вы красивые! Садитесь, родные, в кружок, поговорим чинно, не спеша, любовно. Катится к концу этот год. Тяжелым он был?
Дружно охнула улыбающаяся комната.
– Давайте, жемчужные, зажжем живой огонек, достанем зеркала, да не простые, и поглядим, что за двенадцать месяцев к нам явилось, что пришло, что ушло, по чему скучаем, от чего избавиться чаем, а как – не знаем. Машенька, прошу!
Маленькая цыганка-помощница запустила в ящик руку с короткими, перстнями унизанными пальцами, извлекая из глуховато-плюшевого грохота свечу, подсвечник и круглое зеркало на подставке. Было немного странно видеть, как к свече подносят зажигалку. Но огонек перешагнул на свечной фитиль, пометался, закачался с треском, выровнялся, заглянул в зеркало, а уже из его глубины – на всех нас. Опять общее выражение перерисовало породняющей кистью лица, ненадолго, всего на пару минут, и я понимал, для чего зажгли свечу: огонь великое, доначальное зрелище, при виде которого разбежавшиеся по индивидуальностям «я» возвращаются в родовое «мы». А с «мы» любая магия – хоть белая, хоть черная, хоть партийная, хоть религиозная – работает в тысячу раз сильнее, потому что людям нравится быть частью большего, так теплее, даже если это – чугунное «мы», даже если бессердечное.
Мацарская обвела нас тем же острым взглядом, каким просвечивал посетителей Крэм, и сказала: пусть каждый вспомнит о каком-то заметном новшестве минувшего года и представит его, но не в обычном рассказе, а так, как если бы он сам чувствовал и сознавал себя этим новшеством.
«Мы» снова рассыпалось на отдельные «я», вернув лицам краски несходства. Гости слегка оробели, но тут поднялась и решительно шагнула на середину комнаты молодая женщина с крашеными рыжими волосами, с турецкой шалью на плечах, в громких блестящих сапогах. Она села на стул, долго искала на нем максимум соответствий своему телу, а затем приятно сказала кислым голосом, что у нее появилась новая белая машина, «фольксваген-гольф».
– Нет, это вы белый «гольф», не забывайте, – задушевно поправила гостью Мацарская.
Та кивнула и начала заново, слегка менее кислым, но почему-то и менее приятным голосом:
– Я новый, беленький «фольксваген-гольф», хозяйка завет меня «гольфик». Я смирный, но с характером, внутри у меня теплая музыка и классно пахнет.
Послышался и тут же оборвался мужской смех. Отчего-то этот смех показался мне знакомым, причем слышал я его совсем недавно. Повернувшись, я неожиданно обнаружил четвертого мужчину. Это был Алексей Ужищев, Леша, с которым мы познакомились на крэмовском тренинге. Кстати, он и туда явился с опозданием. Хотя реплика женщины-«гольфа» была и впрямь забавна, Лешин смех прозвучал, пожалуй, чересчур едко.
Мацарская обернулась и произвела изящный жест, вроде бы пресекающий смех, но при этом исполненный деликатной мягкости к смеющемуся. Дескать, пожалуйста, не смейтесь, хотя мне и всем нам нравитесь вы и приятен ваш смех.
После женщины-«гольфа» выступала девушка лет сорока, которая назвалась велосипедной дорожкой, пока слишком юной, чтобы ее уважали. Потом вышел мужчина, обиженно сообщивший, что он новая часовня на окраине Москвы, у него белое каменное тело и золотая голова. Не удержавшись, я поглядел на Алексея. Тот не смеялся и, кажется, вовсе не замечал происходящего. Лицо его, впрочем, покраснело и было напряжено, точно внутри происходила мучительная борьба.
За окном рассиялось зимнее солнце, и просвеченные лучами лепестки цикламенов на подоконнике загорелись райскими красками. На мгновение мне стало так хорошо, словно и сам я был прорисован до глубины такими же божьими огнями. Мне нравилась Рената Мацарская, ее глубокий умный голос, нравилось прямое длинное пламя свечи, расщепленное зеркалом на несколько радужных ореолов, нравились люди, настолько разные, словно их собрал в комнате невидимый коллекционер.
Тем временем помощница водрузила на низкий столик огромную жестяную коробку, доверху наполненную новогодними открытками. Неизвестно, откуда взялось столько разнообразных почтовых открыток, старинных, но идеально сохранившихся: с танцующими снеговиками, скачущими зайцами, дедами Морозами, лихачащими на обезумевших санях, с ливнями конфетти, царскими елками и младенцами-космонавтами, у которых на шлемах был выведен номер нового года, такой древний, что уж и не верилось в его существование. Нынче в Москве днем с огнем не сыщешь таких открыток, на которых можно что-нибудь написать. В нынешних все уже написано: «С юбилеем дорогому дедушке!», «Любимая, спасибо за сына!», «Пусть море удовольствий окружает тебя в твой день рождения!». Даже имени вписывать не надо. Дедушка – и дедушка. Никакой не Константин Макарович, а просто: кому открытку вручили, тот и дедушка. Или любимая, кому что нравится.