Разумеется, в рассказе Николь Григорьевны не было красочных подробностей, но, слушая историю, которая тебя захватывает, никогда не воспринимаешь ее буквально.
– Корнюша, ты ближе сидишь, можешь принести портфель Барсика?
Николь Григорьевна устала рассказывать и улыбалась из последних сил. Во все время рассказа Варвара не издала ни звука и только переводила взгляд с бабушки на меня, точно ученая ворона. История меня поразила. При этом я старался не задумываться, происходили ли описанные события на самом деле.
В каждой семье хранятся воспоминания-легенды, связывающие ныне живущих не слишком известных людей с кем-нибудь или чем-нибудь знаменитым. У одних предок граф, у других выпивал с Мусоргским, третий катался на первом «Руссо-Балте» или ночевал в Зимнем дворце. Каждая такая история была волшебным фонарем, озаряющим семью светом из иных времен – огнем благородным, славным, отмеченным высшей золотой пробой. Так можно ли строго судить тех, кто рассказывает семейные предания?
– Фекла, зайчик, пойдем на кухню. Бабушка, можно я награжу Феклу за эти грустные воспитанные глаза? – попросила Варвара.
Тут, прихрамывая, вернулся Корнелий Генрихович. Он бережно нес на вытянутых руках – так носят за гробом награды покойного – потрескавшийся кожаный портфель в обрывках хлястиков, с одинокой старинной застежкой и без ручки. Корнелий Генрихович водрузил портфель на диванную подушку и осторожно расстегнул. Вытянул изнутри прозрачную папку, в которой лежали несколько листков осенней от давности бумаги.
Эту папку он все с той же безмолвной улыбкой протянул Николь Григорьевне.
– Нет, за столом не стоит, Корнюша. Неровен час, что-нибудь опрокинется.
Мы вышли из-за стола. Я подумал, что в папке чертежи или расчеты Барсиковых изобретений, например первой в мире стереоскопической кинокамеры. Но когда папка перешла ко мне, я увидел вздымающиеся волнами строчки, составленные бисерными буквами:
Ручей с холодною водой,
Где я скакал, как бешеный мулла,
Где хорошо.
Как описать происшедшее со мной? Это похоже на то, как если бы кто-то только что прочел вслух о медном шлеме Гектора, а потом его вдруг вынесли в хозяйственной сумке из соседней комнаты. Конечно, перья немного примялись, говорят, но вы же понимаете: три тысячи лет – не шутка. Мгновенность осознания, что рассказанная история настоящая, ощутимая, вещественная, как эти листочки, поразила меня, точно раскаленный чертеж молнии. Варя, улыбающиеся старики, зеркало в оперении открыток – все это теперь казалось частью большой истории, которая началась задолго до нас и с нами не закончится.
Мимикрия одиннадцатая. Райский сад и другие топы
Машина неслась через зимний лес. Было около четырех утра, хотя мрак за окном ничем не напоминал о рассвете: первого января светает поздно. Мы возвращались в Вяхири с новогодней вечеринки у Эммы и Эдуарда. Эмма и Эдуард живут на даче в Ситникове, в одиннадцати километрах южнее Вяхирей. Поехать на эту вечеринку стоило хотя бы ради разговора, который случился на обратном пути.
Смысл разговора дошел до меня не сразу, потому что неподалеку от Николаевского нас остановила полиция.
– Варюша, кажется, сейчас нас будут проверять гаишники, – сказал Сергей.
Варвара сидела рядом со мной на заднем сиденье. Она подалась вперед, напряженно вглядываясь в мигающую синими и красными огнями темноту. Ответила, впрочем, Ольга, сидевшая рядом с Сергеем:
– Держимся естественно. Все будет как надо.
Не то чтобы у нее заплетался язык, скорее она говорила чуть более напевно, чем обычно. Конечно, в гостях выпивали. В том числе и Сергей. Ну а как же – Новый год, и у всех, кроме Варвары, есть чувство меры.
– Варя, только прошу, не вступай в беседу, хорошо?
– Сережа, прекрати! – отвечала Ольга возмущенно.
– Варя, просто предупреждаю. Не заводи их и меня.
Варвара откинулась на спинку сиденья и возмущенно смотрела в затылок отцу. Не успел я подумать, почему Сергей называет жену именем дочери, как машина причалила рядом с плотным полицейским в ушанке и фирменном зимнем пальто с воротом из нагольной овчины. Через открытое окно инспектор насмешливо поздравил Сергея с Новым годом и попросил предъявить права. Выпустив облако пара, спросил, выпивал ли Сергей. Голосом недовольным, но спокойным Сергей ответил, что правила уважает.
– Не понял, – кашлянул полицейский.
– Посмотрите, офицер, – сказал Сергей, указывая большим пальцем себе через плечо, – я везу жену и детей. Буду я, по-вашему, рисковать их жизнью в новогоднюю ночь?
Инспектор нагнулся, поглядел через окно на нас с Варварой, помедлил и сообщил, что мы свободны.
Хотя я трезво понимал, что слова Сергея призваны смягчить сердце полицейского, мое сердце смягчилось гораздо больше. Я почувствовал, как мягкая вспышка жара, точно после хорошего глотка водки, разливается по телу. Стекло медленно отгородило нас от мороза, заиграла музыка, и мы тронулись. В смысле – поехали.
– Слава тебе, господи! – громко сказала Ольга. – Сережа, гениально. Ты был на высоте.
– Чего это был? Я все еще на высоте, Варя.
Голос Сергея теплел довольством. Я уже был готов к тому, что всех нас задержат и потащат в участок, хотя где участок в лесу? Услышав, что Сергей опять называет Ольгу Варей, поглядел на настоящую Варвару. Может, я чего-то не знаю и про нее? Может, она тоже носит два имени – одно для окружающих, другое внутри семьи? Варвара внимательно следила за происходящим, как мог бы следить за хозяевами умный пес. Лицо ее было одушевлено и в то же время непроницаемо. Расспрашивать ее прямо здесь, в машине, было решительно невозможно.
Почему на душе так тревожно? Может, потому что мне предстоит ночевать в Вяхирях? Или меня трясет от только что миновавшей угрозы? Или оттого, что Варин отец зовет ее именем жену? Черт знает, что такое. Разгоняясь, зачастили заснеженные ели, фьорды зимних полян, станционные будки и шлагбаумы. Один шлагбаум был украшен светящейся новогодней гирляндой.
От самых ворот было слышно, как радостно скулят запертые псы, заслышав голоса хозяев. Ольга с Сергеем поднялись на второй этаж, пожелав нам доброй ночи. Варвара отправилась к бассейну кормить собак. Я нес за ней огромную кастрюлю с собачьей едой. С каждой минутой Варвара все больше хмелела и ворчала – на то, что даже в Новый год надо полночи возиться с собаками, а завтра мыть бассейн, на то, что она «похоронила себя в грязи».
– Варвара, почему отец называет Ольгу твоим именем? – спросил я, желая отвлечь Варю от ее собачьих причитаний.
Варвара нехотя проворчала, что Варей сначала хотели назвать маму. Но потом бабушка передумала и назвала дочь Ольгой. Когда Оля подросла, мать рассказала ей о не данном имени, и дочь немедленно в него влюбилась. Можно сказать, впала в зависимость. Свое имя Оля возненавидела. Она думала освободиться, излечиться от этого морока, назвав Варварой собственную дочь. Ничего не вышло: Ольга продолжала страдать под бременем чуждого имени. Более того, она ревновала упущенное имя к дочери. Варвара оказывалась узурпатором имени, самозванкой.
– Поэтому папа иногда называет маму Варей, чтобы сделать ей приятное, – язык Варвары слегка заплетался.
Интересно, кто и в какой момент решил звать мать именем дочери? Как это случилось? Ольга попросила об этом мужа или он сам это предложил? И вот еще деталь: литературный псевдоним Ольги – Евдокия Унгерн. Псевдоним-то она выбирала себе сама…
– А тебе-то каково? – сочувственно спросил я у Варвары.
– Кому какое дело, каково! Каково… У мамы есть теория… Хват! Не лезь к чужой миске! Пойдем отсюда, не то сейчас кувыркнусь в бассейн.
Тогда я не узнал «мамину теорию», хотя легко можно было догадаться. Мы еле доплелись до избушки. Варвару шатало из стороны в сторону. Когда мы легли на чердаке, по деревянной лестнице к нам прискакал бодрый Герберт. У меня уже час как болела голова, и я жалел, что не остался дома.
Тут Варя прижалась ко мне и заплетающимся языком сказала, что любит меня. Она шептала это на ухо и, хотя была пьяна, все равно стеснялась. Я обнял ее, но ничего не смог сказать в ответ. Через минуту она заплакала.
Почему я не сказал тогда, что тоже ее люблю? Может, потому что она была пьяна и мне показалось, что для таких признаний стоило выбрать другой момент? Нет, не так уж она была и пьяна. Устала, обессилена и расстроена, вряд ли она сказала сейчас о любви, чтобы потом иметь возможность откреститься от своих слов. Или в этом признании, сделанном в новогоднюю ночь, я почувствовал что-то вроде западни? Жалкие слова, но и они только огибают самое главное.
На пасмурном снегу круг солнечного пшена. Голуби слетаются – тучные. За несколько дней до путешествия зимний город кажется декорацией, и только желтое пшено на снегу светится, точно знак чего-то нового, нездешнего.
Вчера звонил из Италии Вадим. Он сказал, что я заслужил пару недель каникул, что он ждет нас с Варварой и что нам нужна обувь «для горных троп». Услышав про ботинки, я заволновался. Ни воспоминания о Перудже, ни зеленый рябой штампик в загранпаспорте еще не доказывали, что скоро я окажусь в Италии. Но стоило примерить в спортивном магазине новые ботинки и крепко затянуть шнурки, я почувствовал, что дорога начинается, услышал подошвами скорую мягкость лесной земли, многослойно усыпанной бурыми листьями:
Iam mens praetrepidans avet vagari,
Iam laeti studio pedes vigescunt[3].
Ботинки с запасным комплектом шнурков и влагоотталкивающей пропиткой прятались в картонке, а радость не унималась. В окне моей комнаты горел яркий свет: значит, Варвара уже приехала. В огонь радости точно подлили масла.
Странно звонить в дверь собственного дома, в котором так долго жил один. Словно ты уже не хозяин, а гость, словно живешь не здесь, словно ты – не совсем ты. Но еще более странно было видеть перекошенное от гнева Варварино лицо. Она стояла на пороге так близко от двери, что я не мог войти в дом.