ольшую деликатность, а теперь, унижая нас своими шутками, пытался вычесть из зарплаты уважение и возможность гордиться собой. Поняв это, я почти успокоился: сознание Крэмовой слабости как-то примиряло с ним.
Посреди обеда улыбающийся Кирилл извлек из плотного желтого конверта пачку фотографий и протянул нам с Варей. Возможно, решил, что мы заслуживаем доверия и можно нам открыться. Здесь были снимки работ Кирилла: акварелей, карандашных набросков, эскизов росписей. Поначалу все шло прекрасно: потягивая вино, Варя одобрительно разглядывала портреты, морские пейзажи, орнаменты. Кирилл оказался ловким рисовальщиком, в несколько штрихов схватывающим образ. Правда, люди у него выглядели предметами: портреты ничего не сообщали ни о складе ума портретируемых, ни об опыте, ни о чувствах. Впрочем, это были богатые предметы, они переливались тонкостями, оттенками, так что мы с Варварой дружно приветствовали талант Кирилла Виноградского и поднимали бокалы за братство художников.
Потом пошли фотографии росписей патриаршего подворья, дома приемов представителя президента, дома отдыха Совета Федерации. Варвара продолжала улыбаться, но природа ее улыбки переменилась: теперь это была улыбка экзальтированной учтивости. Не то чтобы все эти пророки, ангелы, витязи были нарисованы плохо, отнюдь. Ни одного правила художник не нарушил: отличная лепка лиц, тел, складок одежды, гармония цвета, безупречная перспектива. При этом во всех фигурах, позах, жестах была неживая величавость, приторная патетика. Как если бы конфетную коробку сделали скинией, заставили ее целовать, падать перед ней на колени. Это не были образы веры и адресовались они не к вере. Все эти пророки, апостолы и святые говорили: вы находитесь в храме государственного значения, ведите себя благоговейно.
Варвара, видя каждый новый снимок, произносила «да!» или «о!», я умолк. Но Кирилл, кажется, не замечал этих перемен. Дирижируя бокалом рапаче, он весело рассказывал о звонке из управления делами президента, о встречах с сенаторами, о сожалениях патриарха, мол, надо было обратиться к нему, Кириллу, – сколько всего можно было сделать по-другому! Возможно, именно благодаря таким рассказам Крэм и пригласил Кирилла в Эмпатико. А еще благодаря неистребимому дружелюбию Виноградского, способности быть легким человеком, очаровательным собеседником. Кирилл из тех людей, которые умеют в считанные минуты подружиться, а дружеское расположение – главный капитал. Стал ли Виноградский от таких мыслей менее интересен и симпатичен? Вовсе нет. Если вокруг тебя теплеют люди, мысли, чувства – ты талантлив. Таланты меня покоряют, этот – в числе первых.
– За самого красивого в мире декоратора! – провозгласил Вадим Маркович, и все, кроме Лиды Гапоевой, посмотрели на Варвару.
Лида Гапоева, поставив бокал на стол, захлопала в ладоши.
Виноградские уезжали ночью, мы попрощались, обменявшись адресами, рукопожатиями и поцелуями.
– Какой он милый! – сказала Варвара, проходя по ночной террасе; через шаг каблуки ее подламывались, она всплескивала руками и говорила «ох». – Не знаю, как теперь буду без него.
– Но работы у него…
– Ох! – выдохнула Варя, хотя каблук у нее не подламывался.
Еще два часа она советовалась по телефону с Ольгой и Николь Григорьевной, соглашаться ли на работу. Из этих разговоров, под которые я и уснул, становилось понятно, что решение Варвара уже приняла, а совещание с родственниками нужно для того, чтобы семья смирилась с уже принятым решением.
За завтраком было совсем мало людей, и Крэм приуныл. Ему необходимо поддерживать вокруг себя высокий уровень людского шума. Может, именно поэтому он предложил съездить в Ареццо на блошиный рынок. Я решил остаться в усадьбе, и это был лучший день итальянской поездки, потому что иногда безлюдье – прекрасная возможность для человеколюбия. Поднимаясь по крутой горной тропе, я видел, как близко пасутся крутолобые облака, как пестры заплаты наделов на склонах соседних гор, пил сухой радужный воздух. Когда мне хотелось петь, я пел, когда хотелось остановить время, застывал и упирался взглядом в какое-нибудь деревце. А ведь где-то здесь в рубище из грубой мешковины мог пройти и веселый святой, тощий, как скелет, брат птиц, цветов, солнца и волка.
Вернувшись в Эмпатико, я скучал по Варе. Потому что когда Варя рядом, по ней не соскучишься.
Мимикрия двенадцатая. Все психологи – психи
С отъездом Лиды профессор сник. Часами мешковато сидел у погасшего камина, уставившись в одну точку, на вопросы не отвечал или отвечал коротко, с неудовольствием. Он постарел лет на десять, а вместе с кажущимся возрастом набрал старческой капризности. За столом молчал, и чем больше пытались его развлечь, тем угрюмее он становился. Трактор притих, албанцы перестали перекрикиваться, немногие оставшиеся обитатели Эмпатико разбрелись по своим комнатам.
После обеда переменился ветер. Он рвался из низин к горе Субазио сквозь оливковые рощи, бодал стены и так тряс окна, что тряслись заодно и мы. Эмпатико зашумело, наполнилось движением, я собственными глазами видел, как от пинков сильного воздуха по дорожкам катится мелкая щебенка. За этим гулом никто не расслышал, как в поместье въехал микроавтобус, попетлял по склону и причалил к гаражу.
Мы работали в коттедже. Варвара, сидя на корточках, наносила разметку узора на новые наличники, а я описывал топ Эквилибр. Описание выходило не менее кудрявым, чем Варварины узоры.
– Не загораживай мне тень! – с натугой ворчала Варвара, когда я вставал из-за стола.
Стемнело. Ветер не ослаб, но выровнялся, отказался от порывов и дул сплошь, похожий на безводную реку шириной в мир. В Главном доме мы обнаружили перемену. Администратор Алена хлопотала на кухне, щебеча и пританцовывая. Крэм, хоть и сидел по-прежнему в кресле, был румян, улыбчив и сделал Варе ручкой крендель. Мы подозрительно посмотрели на помолодевшего профессора и чирикающую Алену, не видя причин для такой разительной перемены. Вскоре, однако, причина явилась сама, постучав в двери. Оказывается, по пути из Франции в Хорватию Эмпатико навестил Роман Сильверман.
Сильверман вошел в комнату, сутулясь и по-черепашьи втянув лысую голову в плечи. Он казался слишком крупным для большой комнаты и, возможно, вообще для любого закрытого пространства. Сильверман передвигался осторожно и мягко, как если бы неловким движением мог снести стену дома, а то и гору Субазио. На его великанском теле была домашняя рубашка в крупную клетку и просторные штаны, державшиеся на широченных подтяжках.
– Здравствуйте, уважаемые! – сказал Сильверман, улыбаясь защитной улыбкой сыщика. – Вы бы, Вадим Маркович, еще на вершине Джомолунгмы домик построили, чтобы не упрощать задачку. К вам бы в гости одни альпинисты да орлы-стервятники вскарабкивались.
Голос у глыбы-Сильвермана был сдавленный, карликовый, точно внутри его томился другой, крохотный человечек.
– А вы, Роман, конечно, предпочли бы палатку на Трафальгарской площади, – ласково хихикнул Крэм.
– Я вообще не пользуюсь в последнее время недвижимостью, вы же знаете.
С появлением Сильвермана в комнате стало так мало места, что почти невозможно было разглядеть его жену, деликатно улыбающуюся в его тени. А может, она и была его улыбающейся тенью. У подножия этих двоих мы видели необыкновенное существо лет пяти с голубовато светящимся лицом Рафаэлева ангелочка. Существо кротко взирало в экран планшета, музицируя по нему маленькими пальцами, отчего планшет время от времени квакал, булькал, позванивал или играл коротенькие песенки. Было очевидно, что и сама комната, и новые люди не могут соперничать с планшетом, а потому не заслуживают внимания светящегося мальчика. Разве что мы научились бы так же привлекательно булькать, квакать и петь коротенькие песенки. Жену Сильвермана зовут Татьяной, и она ему не жена. У мальчика много имен: Кролик, Наследник, Солнечный, Тихоня. Главного имени я не запомнил, им мальчика звали, только когда он спал.
Роман Сильверман боялся покоя, тишины и бездействия. Поэтому он либо беспрерывно разговаривал, либо листал что-то в телефоне, либо собирался в дорогу. Вот уже три месяца подряд Сильверман с семейством колесил по дорогам Европы, переезжая из города в город, из страны в страну. По пути делал сотни, тысячи фотографий и все их отправлял в интернет. Ночевали в мотелях, еду готовили прямо в микроавтобусе.
От Сильвермана исходило ощущение неуюта, хотелось то ли отсесть подальше, то ли ненадолго выйти из дому и подышать горным ветром. Со своей сдавленной улыбкой он говорил:
– Не знаю, Вадим Маркович, как поступить. Надо положить на счет четыре миллиона, а у меня долгу на девятьсот тысяч. У вас нет четырех миллионов до будущей пятницы? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Моя бывшая жена Катька хочет от меня ребенка. У нее своя фирма – фармацевтика, пилюльки, дурь, дерьмо. Говорит, с советских времен осталось полно формул, которые можно продать немцам или американцам и жить безбедно. Но это же опять надо к Катьке возвращаться. Хотя что плохого в еще одном ребенке? Ничего!
Украдкой я оглядел присутствующих. Варвара смотрела на Сильвермана с презрением, у Алены был вид стюардессы, которая никогда не судит пассажиров, Таня выглядела как тихая мученица, а Крэм смеялся беззвучно и счастливо. Кролик-Наследник, как и прежде, светился голубым лицом и булькал планшетом.
То, что говорил Сильверман, было чудовищно. В каждой фразе он признавался в мошенничестве, продажности, предательстве и подлости. Пока он говорил, у него был беспомощный взгляд, я видел, что он мечется между мыслями о самоубийстве и надеждами на чудо. Сильверман пытался бежать от себя по всем дорогам Европы, мучил жену, то нынешнюю, то бывшую. Единственный, кто хоть как-то его успокаивал, – маленький сын. Почему-то вместо осуждения я чувствовал какую-то незаконную симпатию и любопытство. Похоже, Таня, хоть и обижалась на мужа, не принимала его разглагольствования всерьез.