В Италии уже и ждать не надо, там вот-вот зацветет вишня, а поля зелены не первую неделю. Давно бегут ручьи, на большинстве деревьев проклюнулись листья, а на юге уже кудрявится солнечная стружка жаворонкова пенья. По-итальянски жаворонок – альёдола. Надо прощаться, пора забывать. Звонили из Эмпатико, сказали, что Варварины билеты снова сдали и перенесли отъезд еще на два месяца. От нее, как и прежде, ни слова. Моей гордости навсегда не хватило. Никогда не хватает. Я снова писал и звонил Варваре, сначала в легком тоне, словно ничего не произошло, словно не было двухмесячного молчания, потом жалобно, затем с возмущением. Это я, отказывая себе в необходимом, возил ее в путешествия по всему миру! Это благодаря мне она сейчас находится в Италии! С чего она взяла, что со мной можно обходиться так бесцеремонно? Я уже забыл, что недавно считал Варварино пренебрежение прекрасным поводом для расставания.
И все же в глубине души я знал, что любая жестокость, которую можно ожидать от моей бывшей (бывшей?) возлюбленной, изначально мной допущена и прощена. Я уже простил ей столько непростительного, что трудно вообразить ту степень безобразия, которая стряхнет с меня завороженность всеми Варвариными стрекозами, былинками, персидскими узорами и волчьими песнями. Ненавижу себя, ненавижу любовь! Если можно назвать любовью такое разрушительное недовольство. Возможно, то, что я кое-как мирюсь с собой, как раз означает «возлюбить ненавидящих себя»?
Кружева льда по краю обрушенных луж. Город – огромный зал ожидания, наполненный светом и гулом. Кто-то кого-то встречает, кто-то собирается в дорогу. А я-то что здесь делаю?
Позвонил Ольге. Ольге нельзя звонить слишком рано: просыпается она часа в два-три, потом долго еще не поднимается и смотрит на птиц. Окно в спальне всегда приоткрыто, на подоконнике горкой лежат подсолнуховые семечки. Ольга уверяет, что ее птицы приучены беречь Ольгин сон, они не кричат, не ссорятся, не цокают когтями. Более того, они учат этому своих детей. Пара дятлов-супругов давала уроки слетку, юному дятлу, как-то внушая ему: «Тише, сынок, хозяйка отдыхает, ходи на цыпочках, не чавкай клювом».
Слеток на что уж маленький, а какой смышленый – не огрызается, не спорит: мол, а чего собаки тогда лают во весь голос? Ходит аккуратно, ест вполголоса. Может, кто-то не поверит Ольгиным рассказам, а я вот верю. И в то, что дятел ест на цыпочках, и в собак, поющих хором. А если Ольга расскажет, что ее лягушки по утрам чистят зубы (себе или самой Ольге), я первый восхищусь рассказом.
Долгие гудки. Сначала радуешься, что нет ответа, потом, естественно, начинаешь думать, что с тобой не хотят разговаривать. Через час Ольга звонит сама. Весна начинается, говорит она, скоро будет много работы: раскутывать деревья, открывать розы, высаживать гортензии. Как они справятся без Варвары? А она не звонит, не отвечает на записки, в своем репертуаре. Мы уже проходили такое не раз, говорит Ольга. Если Варя давно не говорила с матерью, странно было бы ожидать, что она успела поговорить с ней обо мне.
Вместо того чтобы переждать неудачу, позвонил Крэму. Сразу, с пылу с жару. И попал как раз в пыл и жар. Вадим Маркович бушевал, как лесной пожар, который до моего звонка временно обходился без леса. Сегодня вчетвером ездили во Флоренцию, чтобы купить ткань для штор. Это была важная поездка и важная покупка: от штор в номерах зависит многое. «Шторы делают пространство, – шумел Крэм, – а во Флоренцию два с лишним часа пути».
– Зачем вы поехали вчетвером? – спросил я невпопад.
– Затем, – яростно отвечал профессор, – что хваленый вкус нашего уважаемого главного художника иногда не так очевиден. Это если мягко.
Когда Крэм прибавляет «уважаемый», значит, он не только не уважает «уважаемого», но с трудом воздерживается от актов насилия. Я не стал спрашивать, какие претензии у профессора к Варвариному вкусу. Ясно, что для подстраховки во Флоренцию отправился целый худсовет. Представляю, как восприняла это Варвара. Она терпеть не может, когда ее вкус и решения ставят под сомнение. Вряд ли она готова прощать это Крэму, а тут еще всякие лиды, андреи, даниеллы. Как Лида, вечно одетая в спортивный трикотаж, может судить о такой тонкой материи, как шторы?
Когда компания приехала во Флоренцию и выгрузилась рядом с магазином, торгующим тканями, было примерно три часа пополудни. В магазине Варвара принялась рыться в сумке, потом высыпала ее содержимое на пол, но так и не нашла того, что искала: блокнота с размерами штор. Разумеется, Вадим Маркович выразил неудовольствие. Я представил, как, нежно краснея лысиной, он взвинченно говорит, мол, от человека, который взялся за работу главного художника, можно было ожидать большей организованности. Дальше наверняка Лида брякнула что-то про драгоценное время четырех человек, приехавших за сто верст понапрасну.
– Она закатила жуткую сцену прямо в магазине, рыдала в голос и убежала куда-то в город. Потом мы час должны были ее искать, еще час уговаривать. Спасибо, Михаил, за такого прекрасного работника, удружили!
Чувствовалось, что Вадим не прочь направить вновь вспыхнувшее раздражение на того, кто точно не разрыдается и не устроит сцену. Но мне было не до Вадима. Как я мог оставить сумасшедшую Варю в чужой стране с посторонними людьми? Как мог надеяться, что она изменится, станет здравомыслящим, организованным, невозмутимым человеком? Господи, что же теперь будет?
– Если Варвара не справляется со своими обязанностями, Вадим Маркович, вы можете с ней расстаться. Заплатить за уже сделанную работу и купить билет домой.
Я ждал, что сейчас Крэм начнет кричать, во что ему обошлось сотрудничество с Варварой, сколько денег, времени и своей крови он потерял из-за ее неверных решений. Мне даже показалось, что он набрал воздух в легкие, чтобы дать залп, имея в виду ничего больше не платить. Вместо этого Вадим Маркович спокойно сообщил, что завтра намерен обсудить со мной колобка.
– Это какого колобка? – спросил я ошарашенно. – Который на сметане мешон, по сусекам скребен?
– Колобка как архетип, – сухо пояснил профессор. – Начинаем в одиннадцать ноль-ноль. В Италии будет девять.
Прежде Крэм обсуждал со мной только благородные мифологические типажи вроде Прометея или амазонок, а героев детских сказок оставлял для Артемия. Сегодня благодаря Варвариному проступку Вадим Маркович, видимо, счел, что может отыграться. Варя не взяла во Флоренцию блокнот, а мне на голову свалился колобок. Так устроен мир.
По обочинам дороги, сверкая, неслась оттаявшая вода. Создавалось впечатление, что она бежит не по каким-то причинам физического порядка, а потому что хочет бежать – такое у нее беспокойное настроение.
Я представил Варвару по дороге из Флоренции, после сцены в магазине и побега в город. Бедняжка не успела даже прогуляться по чудным улочкам, дойти до набережной Арно, где когда-то мы вдвоем видели пару цапель под мостом Санта-Тринита. Она ехала в машине с людьми, крайне недовольными ею, пожалуй даже на время возненавидевшими ее, и держала на распухшем от слез и злобы лице выражение пристойной задумчивости, точно фрейлина на похоронах. Неужели и в этот раз она останется в Эмпатико?
Антон Турчин поздоровался таким ласковым голосом, словно разговаривал с орхидеей. Сначала голос закапывал мне в ухо убаюкивающие похвалы, мол, я единственный в этом хаосе придерживаюсь системы, точно выражаю мысли, единственный, на кого можно положиться. Наконец я не выдержал:
– Антон! Может, я и похож на кролика, но ты точно не удав. Какое у тебя дело?
– Ну вот, а я-то надеялся… Подняться из простых червяков… О’кей, не нравится гипноз, поговорим по-военному. Мы с коллегой Вадимом Марковичем считаем, что нужно срочно вернуться к топам. Их надо как следует описать. Будем готовить рекламный буклет.
– Минуточку! А как же новый тренинг? Его ведь просили описывать немедленно, ради него топы в топку отправили, помнишь?
– Все переиграли. Топы, Михаил, нам нужны топы. Бросай к чертовой матери «Клей для разбитых сердец».
– А этот, про виноватых отцов?
– Туда же.
В эту минуту я увидел, что представляет собой моя нынешняя жизнь. Вот уже четыре месяца я произвожу ничто. Работа, вдохновение, недельные бдения за письменным столом, поиск удачного слова, споры, пятая, десятая переделка уже сделанного – перечеркивается одним махом.
– Но тебе платят зарплату, Михаил, – холодно отвечал на мои жалобы Турчин. – Нет, не согласен?
Не знаю, как это случилось. Возможно, дело в бессоннице. Я вдруг услышал, как говорю Антону слова, которых не произносил с тех пор, как мне минуло четырнадцать лет. Говорю так громко и уверенно, словно все эти годы только ими и разговаривал. Присмиревший Турчин попросил отложить разговор, ему через час лететь в Казахстан, где снимают документальный фильм. Про музыканта, который записывает голоса сайгаков и делает из этого буддийский мюзикл. Я плохо разбирал его ответ, так как через мой слух, точно через триумфальную арку, шагали удары победного пульса.
Теперь Варвара уедет из Италии, я брошу эту работу, мы оба начнем жизнь заново. Солнце освещало голые стволы берез. Каких-нибудь две-три недели – и все в мире изменится. Звонок из Эмпатико растолкал меня. Голос Вадима Марковича был мягок, точно байковая пижама. Судя по всему, Антон успел сообщить о моем бунте. Эта мягкость не обманет меня, профессор. Я готов к бою. Впрочем, Крэм предложил поговорить о книге:
– Сейчас сказки-архетипы волнуют меня больше всего. И вы сумеете помочь мне лучше, чем кто-либо другой. Вы ведь со словами в близком родстве.
– Вадим Маркович, что происходит с Варварой? – несколько взвинченно перебил я профессора.
– Ничего не происходит. Скоро придет завтракать ваша Варвара, так что ни малейшего повода…
– А как же шторы?
– Замечательно. Выбрали в лавке ткани, по телефону продиктовали размеры, перевели деньги.
Профессор мироточил миролюбием. Приготовившись к сражению, я чувствовал себя довольно глупо с пушкой и зажженным запалом в детской, наполненной голубыми плюшевыми зайками и медвежатами. Восстание было даже не подавлено, а объявлено миражом.