– А это Герберт, мой кастрированный сын.
Кастрированный сын Варвары в два прыжка забрался ко мне на плечи и обнял шею полосатым мурлыкающим воротником. Варвара смотрела на кота с нежной гордостью, долю которой я ошибочно отнес на свой счет. Странность Герберта и впрямь сродни странности Варвары Ярутич. Он красив, но понимаешь это не сразу и не навсегда. Каждую секунду он словно решает, казаться ли ему элегантным интеллектуалом, диким самодуром или туго соображающим олухом. Герберт бывает то огромным, то трогательно миниатюрным, то деликатным аристократом, то разнузданным барчуком. Красота его попахивает вырождением, или, говоря прихотливее, декадансом.
Шее моей стало родственно-горячо, но египетский наглец тут же впил свои когти мне в плечо, не переставая, между прочим, приветливо мурлыкать. Едва я собрался взвыть, в зале заиграли скрипки.
Быть в доме, спрятанном в январском саду, который затерян среди снежных полей, вдали от городов и дорог, – и слушать музыку Марчелло, да так близко, словно сам сидишь в оркестре, – а за окном дочерна посинели сумерки и снова танцует снег – верить ли мне тебе, радость? Ты со мной ли происходишь? Мне ли назначена? Уж точно не мной заслужена. Впрочем, радость – не предмет сделки и не продукт производства. Любая радость нечаянна, не только нежданная.
На белых стенах поблескивало старинное оружие: кирасы, мечи, шпаги. Странные звери, вытесанные из черного дерева, тянули морды к окну, пахло воском, мандариновой коркой и, кажется, Варвариными духами. Боковым зрением я задевал ее профиль, отточенный вниманием и венецианскими звуками скрипок, гитары, гобоя. Все было так, как я хочу. К этому я был настолько не готов, что чувствовал себя счастливым и беззащитным. Все было другим, другой была Варвара Ярутич. Возможно, она была как раз той, с кем я так мечтал познакомиться, впервые увидев ее картину.
В вагоне электрички, тянувшейся через зимние поля к Москве, я был один. Поездка не удаляла меня от Дома в заснеженном саду, а словно еще больше погружала в звуки музыки, в дружеские разговоры, в круговорот лиц в теплой полутьме. Зеленый свет кошачьих глаз, огонь в кованом марокканском фонаре. Лицо Варвары, которое я вижу близко-близко от своего. Слышу, как она, почти не заикаясь, спрашивает, как бы невзначай:
– А ты что, не замечаешь, что у меня губы стали немного похожи на твои?
Стук колес и мелькание снега за окнами. Как же в мире бывает спокойно, как хочется верить этому спокойствию!
В день концерта, точнее глубокой ночью, состоялся еще один, последний разговор. Лампа в комнате была погашена, по стене редко-редко заплывали на потолок отсветы фар проехавшей машины.
– Представь широкую доску – гладкий спил дерева. И разводы волокон. Такие волны. Ты на нее садишься, а это вдруг оказывается то ли озером, то ли рекой. А волокна – круги по воде. Ты плеснешь рукой, а это опять древесина. Вот пусть и расходится вокруг тебя, как круги времени. Или окружает, как вечность.
– А тебе гусениц-кривляк, чтоб дырочки в простыне ажурно прогрызали и вспархивали тихими неглупыми птицами.
Мимикрия четвертая. Праздник птиц
Мне кажется, что улыбка Олега Борисовича стала еще туже? Чтобы держать ее на лице, он напрягает все мышцы рук, ног и пресса. Главное дело особой редакции, где я работаю, – многотомник Кронида Кафтанова «Куранты». Ради «Курантов» отодвигаются все прочие дела, на «Курантах» нельзя экономить, «Куранты» оправдывают само существование особой редакции. Именно благодаря «Курантам», их успехам мы можем и в других случаях позволить себе делать что-то необычное, важное, красивое.
«Куранты» – наша верительная грамота, лицензия, позволяющая работать не по правилам. Например, большинство сотрудников нашей редакции вообще не ходят на работу, даже в дни зарплаты. То есть не ходят в издательство, потому что носятся по музеям, птичьим рынкам, по открыточным развалам или сидят в библиотеке, листая подшивки старых газет.
А если кто и ходит в издательство, то может явиться в полдень, а потом просидеть до полуночи. Или полчаса. Словом, особая редакция жила по своим собственным графикам, которые не поддавались никакому учету, и раздражала прочие подразделения издательства. Но генеральный директор боялся Кронида Кафтанова и предпочитал с ним не связываться: Кафтанов дружил с владельцем издательства Мамаевым, мультимиллиардером. Мамаев хвастался своим друзьям-мультимиллиардерам, что «Куранты» выходят в его издательстве, и если бы Кронид наябедничал Мамаеву на гендиректора, тому бы не поздоровилось.
Был такой случай. Один из томов «Курантов» напечатали на глянцевой бумаге, а не на матовой, как остальные. Точнее, бумага была матовая, но блестела заметно сильнее. Кафтанов взбесился и немедленно пожаловался Мамаеву, как раз летевшему в Куала-Лумпур. Мамаев потребовал у командира экипажа связать его с издательством. Альбина Густавовна потом всем рассказывала по секрету, что Олег Борисович во время разговора сделался «как слоновая кость», руки его дрожали, и он едва держался на ногах.
– Представьте, ему пришлось переодевать рубашку.
– Почему именно рубашку? – удивился я.
– Да ну вас!
После месячных поисков и уговоров в пелемском отделе ФСБ согласились прислать для «Курантов» фотографию взорванного моста. Взрыв произошел сорок четыре года назад, но документы все еще были засекречены.
Я не стал звонить Кафтанову и хвастаться удачей. Просто передал фотографию на верстку. В первый год я с щенячьим дружелюбием еще таскал хорошие новости, пытался заслужить его похвалу. Ни разу ничем хорошим это не заканчивалось.
Благодарность за работу во время работы невозможна – к этому Кафтанов приучил всех нас в несколько щелчков. Поначалу это возмущало, казалось несправедливостью, мелочностью. Может, это и было несправедливостью. Но именно за неблагодарность я и благодарен Кафтанову больше всего. Когда я перестал ждать похвал, дружелюбия и справедливости, моя жизнь стала легче. Если нужно выполнить работу – работай, оценивай ее верной мерой, а не чьим-то одобрением. Работа сделана хорошо? Этого достаточно. Позвольте, возразят мне, ну а если принимает твою работу другой человек, к примеру все тот же Кронид Кафтанов? Ну так что же. Принял – работаем дальше. Не принял – переделываем.
Интересно, что сам я продолжал хвалить своих подчиненных за хорошую работу. Видимо, благодарность у меня в крови. И если благодарность – это слабость, то и слабость там же, в крови. Крови за это я тоже благодарен.
Весна пронеслась щепочкой в ручье, солнечным вздохом, травяным сном. Все тревоги и нелепости, непереносимые зимой, весна приняла и срифмовала с собой. Жаль только, что так скоро: уже через две недели на город упало сокрушительное лето.
Вадим Маркович позвонил среди дня. В открытое окно редакции торжественно влетал тополиный пух. Крэм совершенно свободен, у него нет никаких дел, все знакомые разъехались кто куда. Не хочу ли я выпить с ним чашку чаю и поболтать?
Терраса кафе – деревянные скамьи, заваленные расшитыми подушками, – располагалась на крыше четырехэтажного здания и глядела прямо на синие в золотых звездах купола церкви. Поговорив немного об Италии, Крэм перевел разговор на Кронида Кафтанова. Он прочитал все тома «Курантов», он поражен точностью, тонкостью, краткостью и охватом. Что за человек этот Кафтанов? Как он ухитряется быть интересен людям, чьи взгляды противоположны друг другу и даже взглядам самого Кафтанова? Очевидно, Вадим Маркович предпочел бы поговорить с самим Кафтановым, но за неимением кумира рад разговаривать и с приближенными.
У Кронида нюх на славу, сказал я. Он слышит ее дальние шаги, чует ее залежи на десять метров вглубь. Но вот что поразительно: Кафтанов не способен разглядеть самый яркий ум, различить самый очевидный гений до тех пор, пока этот ум или гений не будет признан большинством. Как-то он жаловался, что первым услышал песню, которой потом восхищались миллионы, знаменитую песню великого музыканта, который гостил тогда в ленинградском общежитии. Услышал и ничего не почувствовал. Потом ту же песню музыкант исполнил на ленинградской кухне, где сидели несколько его собратьев, которые уже успели прославиться. Они так восхищались песней, так горячо предрекали новичку славу, что Кафтанов эту песню мгновенно расслышал, понял и жалел, что не смог оценить ее первым.
Пока нет славы, для Кафтанова и гения нет. Без славы хоть Левитан, хоть Пикассо, хоть Бродский, хоть Высоцкий могут говорить, сочинять, писать что угодно – для Кронида они точно в шапке-невидимке. Но стоит подняться первому шепотку, стоит имени прошелестеть в поле народного разноголосья, как Кафтанов заметит это имя. И не просто заметит, а лучше, точнее всех остальных скажет, почему это имя замечательно, вынет из воздуха кристальную формулу этого шума и расскажет народу, за что тот так любит нового гения. И народ с ним согласится, потому что главный талант Кафтанова – чувствовать и озвучивать тайные, разбегающиеся мысли большинства. Он – пифия при храме общих мнений, как верных, так и вздорных, как добрых, так и дурных, как светлых, так и мракобесных. Его ум идеально мимикрирует под любую молву. Знает ли Вадим, что Кафтанов – прекрасный пародист? Он так тонко чувствует славу, что слава неизбежно должна стать его призом.
Но еще поразительнее другое. В этом качестве Кафтанов идеально совпадает с той властью, которую он терпеть не может. Власть так же слепа к любым величинам, кроме популярных. Власть равняется на массы и ловит души в славе, как в мутной воде.
Тут на край стола прилетел воробей, дерзко схватил крошку от булочки с марципанами, которую поглощал Вадим Маркович, – и улетел в сторону церкви.
Синела середина июня, поля, пригорки и лужайки рябили люпинами. Многоярусная голубая, палевая, розовая рябь – огромный праздник размером в Среднюю полосу и длиною в месяц. В один из июньских дней мы шли через понебесневшие поля, слушая дальний звук поездов и жужжание пчел, не говоря о прочей крылатой мелюзге. В этот редкий день летнего спокойствия Варвара рассказала про Праздник птиц, устроенный в Вяхирях два года назад.