– Правду говорил я брату, – толковал он и доктору, и другим знакомым, – что из его воспитанника немного будет толку. Подумайте, он каждое утро уходит, Бог знает куда, а по вечерам изволит, как видите, преспокойно спать. Ему и горя нет, что благодетель его, может быть, умирает…
– Действительно, замечательная бесчувственность, – соглашались знакомые, приписывавшие честь бессонных ночей у постели больного его заботливому брату.
Наконец, через три недели, в болезни наступил перелом. Илюше пришлось пережить страшную ночь.
Он видел, как широко раскрытые помутившиеся глаза больного неподвижно устремлялись куда-то вдаль, не различая более окружающих предметов, как запекшиеся губы судорожно шевелились и не в силах были произнести ни слова, как бледные, исхудалые руки беспомощно метались по одеялу, как дыхание его тяжело и прерывисто выходило из высоко поднимавшейся груди. По приказанию доктора мальчик щупал пульс, слушал сердце и замечал, что биение их становится все более неровным, более слабым, что промежутки между ударами удлиняются…
С ужасом следил мальчик за всеми этими страшными признаками… «Умирает… перестает дышать!» – как-то бессознательно лепетали его губы. Ему хотелось закричать, созвать народ, докторов, но он чувствовал, что это бесполезно, может быть, даже вредно для больного. Да и кого звать?
Он попробовал разбудить Сергея, тот что-то проворчал, повернулся на другой бок и заснул еще крепче. Доктора? Но он с вечера подробно рассказал все, что следовало делать; больше он ничего не мог сделать.
И вот мальчик оставался один с умирающим. Все тело его дрожало как в лихорадке; он сам был бледен, как мертвец, но это не мешало ему вливать в судорожно сжатые губы больного лекарство, прописанное доктором, менять компрессы, примочки, освежать прохладительной жидкостью лицо.
Часы шли убийственно медленно. Илюше чудилось в громком тиканье маятника страшное слово «умер», и он каждый раз с новой тревогой прикладывал ухо к сердцу больного.
Но что это? Биение стало как будто ровнее, дыхание легче, глаза сами собой закрылись, больной несколько раз тихо простонал и перестал метаться.
Что же это значит? Совсем кончено?
Нет! Сердце бьется все ровнее, пульс слышится, на лбу показались капли пота.
«Доктор говорил, что если явится пот, – он спасен!» – как молния мелькнуло в голове Илюши; волнение охватило его, он не мог стоять на ногах, упал на колени и несколько времени сам пробыл почти без чувств, уткнувшись головой в подушку больного.
Когда он очнулся, благоприятные признаки оказались еще очевиднее. Нельзя было более сомневаться. Петр Степанович спал, – спал более спокойным сном, чем с самого начала болезни.
Утром приехавшие доктора подтвердили надежду Илюши: действительно, опасный кризис миновал благополучно, одно только было неутешительно: крайняя слабость больного, представлявшая не меньше опасности, чем самая болезнь.
Опять пошел целый ряд тревожных дней и ночей.
Петр Степанович почти не мог говорить, не мог двигать ни одним членом и по целым часам лежал неподвижно с закрытыми глазами; надобно было наклониться к самым его губам, чтобы по слабому дыханию узнать, что он еще жив. Потом, когда силы его немножко укрепились, он впал как будто в детство: понимал только самые простые, обыденные вещи, многое перезабыл, раздражался и огорчался всякой безделицей.
Когда доктор позволил ему съедать с чаем не больше половины булки, он горько расплакался; подушка, неудобно положенная, не вовремя внесенная свеча, скрипнувшая дверь – волновали и сердили его самым серьезным образом. В это время Илюша был для него несравненно лучшей сиделкой, чем Сергей Степанович. Правда, он не умел развлекать больного рассказами и разговорами, зато он не суетился, спокойно и аккуратно исполнял все, что следовало; внимательно устранял все, что могло раздражить или встревожить больного. Петр Степанович смутно сознавал, что ему лучше, когда мальчик сидит около него, и беспрестанно звал его.
– Где же это Илюша? Да позови Илью! Убирайся, Сергей, пусть Илья придет ко мне! – повторял он несколько раз то плаксивым, то сердитым голосом в те часы, которые Илюша проводил в типографии.
– Наконец-то ты пришел! – встречал он мальчика. – Зачем ты уходишь от меня?
Илюша, конечно, не мог отвечать на этот вопрос. Где же было пускаться в длинные объяснения с больным, которого всякое лишнее слово утомляло, которого следовало, главным образом, оберегать от всякого волнения!
– Ну, вот я пришел, больше не уйду, – заявлял Илюша и помещался так, чтобы видеть всякое движение больного и, по возможности, предупреждать всякое его желание.
Он чувствовал, что нужен больному, и не раз являлась у него мысль бросить типографию и все время проводить около него. Но он прогонял эту мысль.
– Теперь, пожалуй, ему хорошо, когда я около него, но ведь это ненадолго: выздоровеет он – и опять придется мне висеть на его шее, как говорил доктор, а в другой раз, пожалуй, и не согласятся принять в типографию.
И он продолжал каждый день уделять по нескольку часов на занятия в типографии, хотя часто после бессонной ночи это было очень тяжело. Он оставался дома только в те дни, когда Петр Степанович особенно капризничал или особенно настоятельно просил его не уходить.
Впрочем, просьбы эти повторялись все реже и реже, по мере того как силы больного восстановлялись.
– Тебе со мной скучно? Иди, погуляй, отдохни, – все чаще и чаще говорил ему Петр Степанович.
Он мог уже разговаривать с приходившими навещать его приятелями, мог слушать чтение, был не так беспомощно слаб и меньше прежнего нуждался в услугах мальчика. Илюша пользовался этим и все дольше и дольше оставался в типографии. Он оказался очень способным работником и к осени надеялся уже получать жалованье.
Глава XII
К концу лета Петр Степанович окреп настолько, что мог вставать с постели и прохаживаться по комнате; но прежние умственные силы не возвращались к нему, и это очень тревожило его.
– Послушай, – говорил он с волнением, обращаясь к Курицыну, – скажи мне правду, по-приятельски: я на всю жизнь останусь дураком? Я пробовал сегодня читать свое же собственное сочинение и – не понял в нем ничего! Скажи, это и всегда так будет? Только не обманывай!
Молодой доктор замялся. Состояние приятеля и самого его очень беспокоило.
– Хорошо, – сказал он через несколько секунд молчания, – я скажу тебе всю правду. Я думаю, что, оставаясь здесь, ты навряд ли поправишься, по крайней мере, в скором времени. Тебе необходимо ехать за границу, прожить там с год без всяких занятий, и тогда только ты станешь прежним человеком, даже лучше прежнего.
Петр Степанович побледнел.
– Ты, значит, говоришь, что жизнь моя кончена? – упавшим голосом произнес он. – Ты знаешь, что у меня нет средств путешествовать, что я живу только работой.
– Пустяки! – воскликнул Курицын. – Для такого важного дела, как поправление здоровья, средства всегда найдутся!
Он схватил листок бумаги и карандаш и принялся вычислять, как дешево можно прожить за границей и как легко Петру Степановичу добыть необходимые деньги, продав книгопродавцам хоть за дешевую цену оба свои сочинения.
– Постой, – остановил его Петр Степанович, когда расчеты эти привели к неожиданно благоприятным результатам, – ты забываешь, что я не один. Если я заберу себе все деньги, как же будут жить брат и Илья?
– Ну, это уж положительные пустяки! Твой брат в таком возрасте, что мог бы сам содержать целую семью, а ты все возишься с ним, как с младенцем. Это только портит его и сделает, в конце концов, совершенно негодным человеком. Предоставь его мне! Обещаю тебе, что найду ему занятие, и если он станет трудиться, то не будет ни в чем нуждаться, ну, а если заленится – тогда, конечно, немного поголодает. Это очень полезно для молодого человека с его наклонностями.
– А Илья? – спросил Петр Степанович, невольно улыбаясь той горячности, с какой говорил приятель.
– Что же Илья? И Илью пристроим! Во всяком случае, это не должно задерживать тебя.
«Конечно, не должно и не задержит!» – мысленно сказал себе Илюша, не проронивший ни слова во время всего этого разговора.
В тот же день он стал просить в типографии, чтобы его приняли как обыкновенного рабочего за плату, обещая работать уже не урывками, а с утра до вечера, как все остальные наборщики.
– Пожалуй, я поговорю с хозяином, – обещал его учитель-наборщик. – Только ты еще плохо набираешь, не привык, тебе больше десяти рублей в месяц не заработать.
– Что же, я тому буду очень рад!
Через несколько дней Илюше объявили, что его принимают наборщиком. Теперь оставалось одно: объявить об этом Петру Степановичу. Дело, по-видимому, совершенно простое, но застенчивому, необщительному Илюше оно представлялось крайне затруднительным.
«Как бы это ему объяснить, – раздумывал мальчик, – отчего я не хочу больше жить на его счет? Ну как он рассердится? Доктор не велел раздражать его, противоречить ему… Еще, пожалуй, опять заболеет…»
Дня два раздумывал он, как приступить к затруднительному объяснению, и наконец на третий день решился.
– Вы собираетесь за границу, Петр Степанович? – спросил он, оставшись наедине с больным.
– Да, приходится ехать, доктора посылают, – отвечал, вздохнув, Петр Степанович.
– А я нашел себе место: в типографию наборщиком поступаю, – по обыкновению нахмурившись, проговорил Илюша.
– Как в типографию? Что это значит? А ученье? А гимназия? – заволновался Петр Степанович.
– Я не хочу больше ходить в гимназию и учиться не хочу, я лучше хочу быть наборщиком.
– Да что ты такое говоришь? Ведь чтобы быть наборщиком, надо выучиться набирать! Кто тебя возьмет в типографию?
– Меня уж приняли. Пока вы были больны, я ходил учиться; теперь я хорошо набираю.
– И ты все хорошо обдумал? Тебе не жалко бросать ученье? Не хочется сделаться таким доктором, как вот Курицын, и так же спасти кому-нибудь жизнь, как он мне спас? Не хочется?