— Ну, с богом, парень. На всех четырех.
Из глотки юнкера вырвалось глухое рычание, По телу прошла рябь, волной смывая и комкая контуры и черты фигуры. Яков невольно сморгнул, зажмурил глаза на мгновение. Когда открыл — чёрной, неровной грудой лежали на снегу плащ и штаны. Серый, лохматый, широколапый зверь стоял над ними. Застыл на мгновение, махнул серым пушистым хвостом — словно честь отдал, развернулся, взрыв мощными лапами снег и исчез.
"Выпендрежник", — угрюмо подумал Яков, глядя, как танцуют, медленно оседая вниз сбитые лапами в полёт снежинки. Медным, гулко звякнула мушкетная полка, заскрипели солдатские сапоги — Лоренцо и Ганс ушли во тьму вслед за зверем. Воцарилась тишина — мертвая, пробирающая до кости, тишина ожидания. Новый звук — Яков обернулся:
Анна подобрала валяющиеся на снегу вещи, села и начала методично чистить их от грязи. Руки двигались мерно, механически — как у игрушки. Нюренбергской детской игрушки на пружинах, с особым ключиком. Яков поежился. Что-то жуткое было в этих неживых, ровных движениях.
— Жизнь наша собачья, все ждать и догонять. Хоть сам хвост отращивай, — мрачно подумал он, поправляя шляпу. Ветер унялся, небо затянуло облаками и мглой. Пробирался под плащ, кусал за уши мороз. Вдали спал город — неровной зубчатой грудой чёрного камня. Серебристой, тонкой полосой в вышине — крест на шпиле. Внезапно от каменной груды налетел, ворвался в уши вой — протяжный, переливчатый вой, рвущийся явно из нечеловеческой глотки. Анна вздрогнула, с сухим шелестом выпал из ее рук солдатский плащ. Вой повторился, потом ещё. Выстрелов и крика не слышно.
— Выпендрежник, — выругался Яков. Громко, больше Анне, чем себе, — когда вернётся, будет ему караул вне очереди... Поймал Аннин дикий взгляд, усмехнулся и повторил: — не бойся, когда.
Стрельбы не слышно. Вой повторился опять, потом ещё раз. Ближе. Затрещали ветки в кустах. А потом из тьмы выкатилась лохматая серая тень. Анна шумно выдохнула — одно слово, на вдохе: живой. Серый хвост играючи махнул в воздухе, провел ей по щеке и вздернутому носу. Зверь подошёл, впечатывая тяжелые лапы в снег, мотнул лохматой башкой и положил Якову под ноги нечто. И уставился на капитана с видом довольным, до ужаса. Аж хвостом завилял, стервец эдакий.
— Я же просил, без шума, — рявкнул капитан и лишь потом посмотрел на снег у себя под ногами. Очки. Круглые толстые очки на железной раме с прищепкой.
— Ну конечно же, — прошептал Яков, — кто же ещё это мог быть. Кто готовит бумаги, но сам ничего не подписывает?
Затрещали кусты, вслед за волком на свет вышли Ганс и Лоренцо. И, меж них двоих, третий, с заломленными за спиной руками. Майстрер Карл Хазер, штадтшкрибер города Мюльберга. А если по-простому — городской писарь.
— Но зачем? — выдохнул Яков ему в лицо.
— Все в порядке, капитан, — кивнул стрелок Ганс, проходя мимо, — все, что надо, нашли. Станок и деньги. Распорядитесь насчёт охраны.
Яков кивнул. Машинально. А потом поймал взглядом взгляд близоруко сощуренных писарских глаз и спросил ещё раз, не веря:
— Зачем?
Тому бы промолчать, подумать, поискать ответ. Мог бы и соскочить — несмотря ни на что, Яков ещё толком не верил в его виновность. Не сочетался этот тихий, вежливый человек с опаленной землей и тягучим, сладким запахом пала от тюремной башни. Но того прорвало — страхом и безумной, смывающей человеческие черты ненавистью
— Аllies for kaiser vohl, капитан. Вам, воякам, можно, а мне нельзя?
«А юнкер всерьез думает, что не человек», — усмехнулся Яков и махнул Гансу рукой — увести. Увели. Истоптанная сапогами земля опустела. Лишь зверь остался сидеть на снегу. Вокруг шеи — кольцо тонких рук, лобастая морда щурится, довольная, что Аннины пальцы чешут за ушком.
"Тут и без меня обойдутся", — подумал капитан, развернулся и пошел прочь. От ночи осталось всего-ничего, скоро рассветет, и Якова поднимут опять не знающие жалости барабаны.
Под арку, дверь, лестница, спящая казарма, эхом от стен — стук сапог.
— Благослови тебя бог, солдат, — окликнули его у самой двери. Тихий переливающийся голос. Безумная, та самая, что прибилась в первый день к роте. Солдатский плащ на плечах, смятой копной — черные, как ночь, волосы. Отрастают уже.
— Подъема еще не было, — ответил капитан, толкая дверь комнаты от себя. И сходу завалился на кровать, не снимая сапог и не зажигая света. За окном плескалась ночь, густая и темная, как всегда перед рассветом.
Все закончилось, — ударила в виски тягучая, ленивая мысль. Ватным, пушистым обухом. Яков Лесли, капитан роты так и заснул в ту ночь. Не раздеваясь и не думая о том, что осталось позади. О городе, писаре, заговорах, врагах и прочем. Перед глазами стоял оставленный позади пустырь, лохматый зверь и рыжая девушка, обнимавшая его за шею.
3-19
Рассвет
А по лохматому зверю, по рукам Анны пробежала вдруг дрожь. Странная, непонятная дрожь, перекинувшася на Анну уколами колючих искр. Она вздрогнула, невольно закрыла глаза, чувствуя, как плывет и тает в руках голова и мощная шея. Длинная шерсть вдруг перестала щекотать нос. Тепло обожгло ладони на миг. А потом тело выскользнуло из ее рук. Она обернулась было. И в ушах прошелестел ласковый, твердый, чуть дрогнувший голос
— Подожди. Не открывай глаза.
Она послушалась, застыла, зажмурившись крепко, до искр в глазах. Зашуршала под ухом ткань, глухо лязгнула медью застёжка. Потом ещё раз. "Любопытство сгубило кошку", — напомнила она себе, но глаза не выдержали — распахнулись сами собой. Рейнеке стоял перед ней: уже человек, а не зверь. Высокий, подтянутый и не совсем лохматый. Успел влезть в штаны и сапоги и застегивал камзол, смешно путаясь в пуговицах. Анна невольно улыбнулась, юнкер — тоже. Накинул плащ, застегнулся и протянул ей руку.
— Пошли. Все закончилось.
"Действительно, все. Ой, и длинная была ночь сегодня", — подумала она, вдруг почувствовав, что сидит на снегу, нога затекла, и снег под юбкой холодный и мокрый. И так легко встать, когда протягивают ладонь навстречу.
И они пошли. Рядом, рука в руку. Под арку, дверь, лестница вверх. Стук каблуков по досчатому полу — мелкий и дробный — Анны, тяжёлый у юнкера. Скрип половиц. "Тише, капитана разбудишь". Юнкер кивнул. В конце коридора окно. (То самое, в которое смотрел юнкер утром первого дня). Подоконник — толстая дубовая доска, прорезана почти насквозь. "Ничего себе", — подумала Анна. Юнкер увидел ее взгляд и опустил глаза, посмотрел на руку, засмущался. Так, что Анна улыбнулась опять. А потом была дверь в конце коридора — та самая из которой она выскочила на поиски юнкера вечером. Казалось, что вечность назад. Кстати... — Рейнеке как раз довел ее до двери, отпустил руку, коротко кивнул — будто собрался прощаться.
— Кстати, а где ты спишь? А то тебя у меня все время ищут, — спросила она его, резко, как будто вспомнив что-то важное. Даже придержала немного за рукав, чтобы не испарился. И обомлела, услышав ответ.
— Как, под елкой? — тут Рейнеке бесцеремонно подхватили за руку, затащили, усадили на кровать и начали допрашивать с пристрастием.
— Под какой такой елкой? — повторила Анна вопрос — строго, невольно, по примеру Магды, упирая руки в бока.
— Ну тут, в лесу, недалеко. Третья слева, — бедный Рейнеке совсем обалдел от такого напора. И смотрел больше на пол, будто судорожно искал оброненные слова меж половицами.
— Тебе что, как прочим, комнату выделить не могли?
— Да выделили, — махнул рукой совсем растерявшийся юнкер, — Только напутали что-то. Выделили... В общем, твою.
Кровь стукнула по ушам звонкими молоточками. Напутали они, как же. Это не напутали, это Магда дура и шутки у неё под стать. Иди мол, подруга, комната тебя дожидается. Только комната его, а не ее. И сама хороша, могла бы и раньше сообразить — за какие заслуги ей хату, да ещё офицерскую. А бедный парень и впрямь три дня под елкой на снегу спал.
— Так, под елкой ты спать не будешь, — сказала она строго. — Простудишься. Холодно.
Пролетевший сквозняк взъерошил ей волосы. Как подтвердил.
— Не простужусь. Я пушистый, — огрызнулся было юнкер, но Анна в запале пропустила его слова мимо ушей.
— Завтра разберемся. Я с Магдой ещё поговорю, не спрячется. А пока... — И тут Анна осеклась, поняв, что именно только что сказала.
Осеклась, выдохнула, присела осторожно на край кровати.
"С ума я что-ли сошла? — подумала она, удивляясь собственному спокойствию, — ну да, так и есть. С ума я сошла. Нашла, от кого сундуком загораживаться".
Выдохнула и договорила. Раз уж начала:
— Будешь спать здесь. Пока, — голос чуть дрогнул. Рейнеке усмехнулся. Она не увидела, смотрела больше себе на ноги, только услышала фырканье под ухом. А потом его руки легли на ее, задрожавшие под его ладонями, плечи.
— Хорошо. Давай спать, — его голос прошелестел над ухом. Мягкий, обволакивающий голос. Анна невольно подняла голову и встретилась взглядом с его внимательными, большими глазами.
— Спи, ты устала, — повторил он. Медленно.
Усталость ватной подушкой ударила в голову, прокатилась ломотой по размякшему телу. Опустились налившиеся свинцом веки, не свои руки подхватили ее, понесли, ласково ткнулась в ухо старая подушка. И уже засыпая, сквозь вязкую дремоту она подумала, что надо встать, подкинуть дров в жаровню, забытую с вечера.
— Будет холодно, — сквозь сон подумала она, но холодно не было. Было тепло. И под руку подвернулось вдруг что-то пушистое и мягкое. Как в детстве — игрушка. И Анна заснула. Тихо,калачиком, сложив под щеку узкие ладони.
— Спи, ребенок. Умерли люди, желавшие души твоей.
Зверь, огромный, серый, лохматый зверь рядом с ней повернул голову и вздернул губы, обнажив кривые клыки. Будто улыбнулся и ласково. Флашвольф бежал и писарь был жив, но это было сейчас неважно. Совсем. Темнела, клубилась ночь за окном. Анна спала. Сон разгладил черты, смыл с лица беду и заботу. Тихо посапывал беззащитно вздернутый нос. Лохматый хвост повернулся, задрожал в воздухе. Пушистые серые волоски погладили ладони. Нежно. И играючи шлепнули слегка по вздернутому, сопящему носу. Анна улыбнулась во сне и откинула руку, повернувшись на спину. Попыталась вздохнуть. Не получилось — давили на грудь жёсткие ребра корсета. Зверь приподнялся на лапах, опустил голову, ухватил зубами узел шнуровки, потянул. Корсет со всеми его шнурами и ребрами разошелся на две половинки, плеснув белизной волку в глаза. Белизной полотняной рубашки. В разрезе воротника — тонкая шея, ямочка меж ключиц. Высокая грудь поднялась, набирая воздух, рубашка натянулась, затрепетала на теле. Двумя серпами луны, острыми пиками, с глубокой ложбиной — между. Зверь зарычал и медленно, с усилием отвернул голову. Задрожали уши, вздулись узлами мышцы на мощной шее. Теперь он смотрел в никуда, повторяя "Pater noster" в уме сорок раз. По десять на каждую лапу. Мама учила маленького Рейнеке делать так в дни полной луны. Помогало держаться на месте. Серому хвосту молитв не досталось, вот он и бродил, где хотел. А Анна спала, ей снилось лето, пушистое солнце, и ласковый лохматый ветер, обвевающий, щекочащий ласково ноги и шею и томно — грудь. А потом тьма лопнула за окном, взорвавшись по стеклу алым и желтым . Рассвет. Анне очень хотелось досмотреть сладкий сон, но барабанщикам под окном было плевать на такие тонкости.