— Вот тебе и сказка, — прошептал Рене. Звякнул в руке отцовский клинок. Зверь глухо зарычал, медленно поворачивая к юноше огромную голову. С треском распахнулось окно, и женский голос будто хлестнул по ушам. Два отрывистых слова на незнакомом, резком языке. Зверь исчез. Вмиг, будто его и не было.
И еще битых двадцать лет юный Рене, ставший причетником, потом — улыбка судьбы — мушкетером, потом обратно — аббатом Эрбле жалел об одном. О том, что в тот момент развернулся и ушел. Думал вернуться утром. Думал — за ночь тайна никуда не уйдет. Но она ушла, испарилась, исчезла. Когда он вернулся — особняк был заколочен и пуст. Совсем. Соседи ничего не видели и не слышали. Будто и не было пряных, безумных ночей и скребущегося в окно лохматого чуда.
Двадцать лет. До этого дня. Серого, холодного дня на берегу Эльбы, на поле, под скрипящими крыльями ветряной мельницы. Их много стояло здесь, на этом берегу. Щелкнула под пальцами застежка. Раскрылся красный переплет, ветер налетел, растрепал желтые страницы. Буквы готического письма — Эрбле усмехнулся, вспомнив себя двадцать лет назад. Надо же было принять самый обычный немецкий шрифт за колдовские руны. Гравюра. Та же, что и двадцать лет назад. Лохматый, оскаленный зверь. И подпись внизу.
— Эх, зачем же вы наврали тогда, Ваша светлость, — чуть грустно, усмехнулся давно разучившийся верить в чудеса маленький аббат, разбирая подпись под картиной, — тоже мне, муж...
Под гравюрой была подпись — их светлость, барон Вольфхарт фон Ринген. Дата рождения. и, ниже строчкой — "текущее месторасположение — замок Гаунау".
— Ну, что же, господин барон, нам есть о чем поговорить, — усмехнулся аббат Эрбле, захлопывая книгу. Холодный ветер налетел, взвил плащ. Нетерпеливо переступил с ноги на ногу конь, просясь в дорогу. Аббат обернулся — вдали, там, где перечеркивал синюю реку черной чертой наплавной мост появилось шевеление. Длинная, слабо различимая издали полоса. Люди, повозки. Ветер донес глухой стук — лениво бил барабан. Хлопало на ветру знамя с черным имперским орлом. Рота Якова Лесли покидала город Мюльберг.
— Надеюсь, мы больше не встретимся, — прошептал аббат и махнул своим — пора. Выступаем.
Глава 4 - Волчья жена
4-1
Гроздья рябины
Просто так уйти из Мюльберга рота не смогла. Капитан был человек опытный, Найтмайстер стражи свое дело знал, да и сержант тоже не вчера родился. Уход роты из города они на троих планировали долго и тщательно, как не всякую боевую операцию. Кабаки и весёлые дома прочесали загодя, выловили за шкирку загулявших. В итоге, кое-как собранная и с огромными ругательствами построенная рота торжественно, с развевающимся на ветру знаменем впереди и под барабанный бой прошла по наплавному мосту через широкую и синюю от тонкого льда Эльбу. Прошла колонной по сизой от оплывшего снега равнине, под черными крыльями ветряных мельниц. Барабан бил, отбивая такт — медленно, словно печально. Хлюпала под ногами жидкая грязь. Туман укрыл город за спиной, тускло сверкнули в спину кресты на шпилях. Будто доброго пути пожелали. На козлах обозной повозки Анна поежилась вдруг и подумала, кому теперь достанется комната с беленым потолком в офицерском крыле казармы. Колесо наехало на камень, повозка дернулась, Анна прикрикнула на лошадей и приказала себе выкинуть дурные мысли из головы. Получалось плохо. Ветер с реки разогнался над сизым льдом, налетел, крутанул над головой чёрные крылья мельницы. Протяжный, тоскливый скрип полоснул по ушам. Анна украдкой протерла слезящиеся глаза и вцепилась покрепче в поводья. Что толку жалеть сейчас. Юнкер украдкой махнул ей рукой — они с Гансом на пару шли в конце, подгоняя отставших.
Так и прошли с полмили. Но за первым же холмом капитан скомандовал привал, велел разбивать лагерь, хоть прошли всего ничего. А ближе к ночи поднял людей и повел скорым маршем, почти бегом, назад, в город. Без повозок, без барабанов, тихо. Клинки наголо. Как раз вовремя — за день уцелевшие местные "коты" опомнились, подумали и решили, что оставшихся в городе девок можно и пощипать, а то под крышей сержанта те зажили слишком хорошо, место свое забыли и делиться разучились. Это было общее, хотя и в корне неправильное мнение, в чем Мюльбергский криминал убедился быстро, как только пришла ночь. Вначале все у них шло хорошо — подкупленный звонарь ударил в набат, толпа горожан, гудя, собралась, затрещали дымным пламенем факелы. Заводилы, насаживая пропитые глотки, кричали в толпу что-то горячее и проникновенное, про бога, кару и нравственность. Толпа отвечала, кое-где сверкнула холодная сталь, полетели первые камни — и тут злые от скорого марша солдаты ворвались на площадь с трех сторон. С четвертой стороны погромщиков прижала городская стража, кто успел — тот сдался, остальных по-быстрому покидали под лед. Все прошло без потерь, лишь рядовой Майер схлопотал шрам на весь лоб и шикарный фингал под глазами, а Магдина с Анной повозка пополнилась третьей пассажиркой — кудрявой Катаржиной. Хотела девка в городе остаться, домик сняла, и на тебе
В итоге Майер притащил ее, беспомощную, Магде на лечение — зацепило шальным камнем. Впрочем, очнулась кудрявая быстро, встряхнула головой, сходу обложила отборным десятиэтажным матом всех мужиков без различия чинов, званий и гражданского состояния. Магда выслушала залихватскую руладу внимательно, кивнула — жить, дескать, будет — и отошла к костру с булькающим над ним котелком. А кудрявая отдышалась, загребла снега в горсти, фыркая, растерла лицо. Стряхнула с рук влажный комок, алый и черный от дешевой краски, загребла опять, еще и ещё. Пока не обернулась чистой стекавшая с пальцев вода. Встряхнулась, подсела к костру и спросила, сверкнув на всех озорными глазами:
— А куда ваша рота, собственно идет?
"Вот чёрт, — про себя подумала Анна, незаметно пододвигаясь ближе, — о чем я только думала?". Заскрипели под ухом солдатские сапоги. Мимо прошел, улыбнувшись, Рейнеке — юнкер. Куда-то спешил. И Анна весь марш закрутилась в делах — вначале в больших и страшных до звенящего ужаса, потом — ради разнообразия — в мелких, но не менее насущных. А самого важного не выяснила. Ветер — полуночник задул с севера, вызвав скрип и шепот в ветвях недалекого леса. Скользили по небу белые облака — лениво, как нехотя. Им было неважно куда скользить и зачем. А вот людям...
— Так куда идём? — спросила Катаржина ещё раз, пряча под платок чёрные волосы.
Трещал костёр, разбрасывая искры.
— Парадиз, — пояснила Магда, снимая с огня котелок, — это монастырь такой. Мы там года четыре назад гарнизоном стояли. Хорошее место, — усмехнулась она, помешивая густое варево ложкой.
— А долго стоять будем? — осторожно спросила Анна, гадая, чем грозит ей новое место.
Магда подула на ложку, усмехнулась так, что качнулась на лоб светлая, тонкая прядь волос.
— До весны. Как дороги просохнут... Сейчас-то не марш, горе...
— А там?
— А там... — протянула Магда, закинула непослушную прядку за ухо и пояснила:
— А там одно из двух. Либо жалование, либо опять война. Найдут генералы деньги — хорошо, разойдемся, не найдут — опять маршировать. До лета на обещаниях пехота ещё проживет, но не дольше.
— Лучше, чтоб нашли... — встряла кудрявая.
— Лучше — кому лучше, хотела бы я знать? Тебе хорошо, твой Майер в армии без году неделя. А мой с Магдебурга по лагерям, умеет стрелять да молиться, и куда мы с ним? Нафиг, нафиг... Пошёл он этот ваш мир... — рявкнула Магда, сердито отбрасывая ложку. Непослушная прядь опять упала ей на глаза.
Анна промолчала. Что-то было в этом неправильное, дикое... Будто на душу сломанную лубок наложили. И срослось, как срослось, криво да неправильно. Неправильно, да привыкли они, приспособились. Медикусы в таких случаях говорят — надо ломать заново, да вправлять как надо, да не как было. Но это больно и страшно. Может и так сойдет.. Девушка невольно поежилась, благодаря бога, что костёр погас, и ее лицо прячут ночные тени.
Под ухом зашуршал снег. Мягко и бережно. Заурчал, устраиваясь, лохматый зверь. Анна протянула руку, осторожно погладила по шерсти большую лобастую голову. Стало как то спокойнее. Сразу и вдруг.
— Ой, — охнула Катаржина, глядя, как к их костру присоединился четвертый — огромное, лохматое чудище.
— А то не видно. Зверь, — усмехнулась Магда, — наш. То есть, капитанский.
Зверь поднял голову и рыкнул на нее — слегка. Магда кивнула, исправилась:
— То есть свой собственный. Но у нас на довольствии...
— Красавец какой. А погладить можно?
— Ну, — протяжно усмехнулась Магда. Глухо звякнула медь, угли костра полыхнули в глаза багровым отблеском, — если руки не жалко.
— Ой. А на вид ласковый, — удивилась Катаржина. Скосилась и осторожно отсела подальше. Магда усмехнулась еще раз. С ее стороны хорошо видно, как Анна продвинула сковороду к себе невзначай. Большую медную сковороду. Юнкер глухо прорычал, больше, правда, своим мыслям. Слышал он их разговор, от слова до слова. И, в отличие от Магды или Катаржины ему не нравились ни мир не война. Белить потолки, подобно Майеру, он не умел, да и титул мешал, а на войне юнкеру или "джентельмену без жалования" ничего кроме бессмертной славы не светило. Очень хотелось завыть на луну, но капитан просил юнкера не делать этого в лагере.
Новый облик юного Рейнеке капитан объяснил роте самым простым из всех способов. Прошелся по лагерю пару раз днем с лохматым зверем у ноги. Поглядел на изумленные рожи, показал кулак и официально приказал поставить лохматого зверя на довольствие. Ничего не объясняя. Ибо начальство имеет право на причуды, иначе начальство оно или где? Конечно, для иных начальников такие причуды обернулись бы плохо — дозой яда псу и дозой шуток в спину горе — командиру. Но пронесло. Солдаты, конечно, вдоволь натрепались у костров. Яков лично убедился, что к реальности ни один слух не приблизился. Легализовать юнкеров хвост было надо — за Эльбой рота втянулась в глухие леса, колонна растянулась. Дорога петляла с холма на