Всего с десяток но эти не бежали, шли медленно, организованно. Похоже, даже держали строй. Сверкали клинки — серебристыми полосами лунного света. До слуха долетел скрип колес, Рейнеке пригляделся — да, точно, эти что-то везли в середине строя. Повозка, одна, запряжённая парой мокрых от усталости лошадей. Широкие колеса, в лунном огне — тонкие спицы. Везёт что-то тяжёлое. Всадники тоже заметили Рейнеке, взяли дальше, обходя группу солдат по дуге. Разумнее было бы пропустить, но... Рейнеке сжал кулак, поёжился и медленно, разгибая пальцы пересчитал — февраль, март... А на девятом загнутом пальце поднял руку и махнул своим — огонь.
Мушкеты рявкнули слитно, прокуренным басом. Один всадник вылетел из седла, обиженно заржала раненная лошадь. Повозку повело, опрокинуло набок. С треском лопнула ось. Всадники развернулись и — клинки наголо, плащи крыльями за спиной. Под ухом хлопнул пистолетный выстрел, сердитый шёпот коснулся ушей. Аннин яростный шёпот, одно имя — «Холле». Рейнеке весь подобрался и зарычал — так, что шарахнулись лошади. Всадники развернулись, обходя их группу кольцом. Близко, совсем. Рейнеке поднял руку. Вдруг — из за спин, справа, по тёмному полю пробежала россыпь огоньков. Будто звезды в ночи — злые, короткие вспышки. Двое всадников вылетели из седла. Холле поднял коня на дыбы, развернулся. Пуля выбила саблю из рук. Новый выстрел — Анна под ухом невольно вскрикнула, увидев пустое седло. Но майор крутанулся под брюхом у лошади, выпрямился и, послав солдатам на прощание издевательский жест, исчез во тьме.
— Рад вас видеть, ребята, — Ганс Флайберг, хмурый стрелок кивнул так, как будто Анна с Рейнеке отлучались на всего минуту — другую. Рейнеке кивнул в ответ, чуя как уходит из пальцев нервная дрожь. Анна радостно вскрикула, увидев Магду за плечем у мужа.
— Как наши? — спросил Рейнеке. Стрелок пожал плечами в ответ:
— Живы. Все. Пошли, доложишь.
— Непременно. Вот только... — Рейнеке огляделся и увидел перевёрнутую кроатскую повозку невдалеке. Наверное, что — то важное, раз Холле ее защищали. Колесо сорвалось, повозка покосилась, длинный, продолговатый ящик выпал наружу. Тяжёлый, аж сумел проломить борт. Ганс поймал его взгляд, кивнул и сказал:
— Похоже на гроб.
К повозке уже подходили солдаты. Медленно, тяжёлой походкой смертельно усталых людей. Один из них — Донахью, судя по рыжей шевелюре — оперся на колесо, лениво постучал сапогом по стенке. Ушиб ногу, приглушенно выругался. "Тяжёлый, зараза"
— Назад, — крикнул Рейнеке вдруг, сам себе удивляясь, — назад, быстро.
Рядовой отдернул руку и отступил. Ганс и Рейнеке заспешили к нему. Быстро. Ганс перекинул мушкет на руку. Рядовой вздрогнул и сделал еще шаг назад. Ганс, не замечаяя его, присел, нагнулся над ящиком. Лязгнул замок. Ганс приподнял крышку. И быстро опустил, прежде чем внутрь успел заглянуть кто-то из любопытных.
— Донахью, в деревню, за капитаном. Пусть придёт сюда. Сейчас, это важно, — сказал хмурый стрелок, спокойно, будто за пивом посылал. Рядовой замялся.
— Марш, — бросил ему в лицо Ганс. Сердито лязгнул мушкет. Рядового как ветром сдуло.
— Чего там? — осторожно спросил Рейнеке. Ганс приоткрыл крышку на миг. Внутри — россыпь монет, вроде той, что у них. Тяжелые, толстые кругляши, с профилем их величества на боку. Серебро, сверкнувшее им в глаза мертвенным лунным светом.
4-13
Задание
Мог бы капитан Яков Лесли убивать взглядом — убил бы. Всех. И завалился бы спать посреди выжженной собственноручно пустыни. Но, увы, испепеляющего взгляда, бог Якову не дал. Как и рогов — бодливой корове. "А жалко", — думал тот, слушая доклад угрюмого стрелка. Как всегда — бесстрастный. Будто о будничных делах Ганс Флайберг рассказывал капитану в духоте и полумраке отбитого у кроатов деревенского дома. В углу шипела и дымилась старая печь, растопленная ещё майором Холле. Трещала лучина, бросая на стены пятна тусклого света. Влага капала с потолка. Чуть слышно звенели капли. Скрипела кожа, иногда мерцала тусклая сталь — сержант так и не снял шлем и кирасу. Капитан сидел у стола. Ганс рассказывал. Простыми словами, будто в том ящике дрова нашли или корову солдаты угнали.
— А тут не корова, совсем, — угрюмо думал капитан, пиная сапогом окованный ящик, — серебро, мать его за ногу. Только из казначейства. Знать бы ещё, чьё это серебро. Последнюю фразу Яков, не подумав, сказал вслух.
— Теперь уже наше, — ухмыльнулся сержант, важно подняв палец. Будто новобранцев учил, — по обычаю. Ибо с возу упало.
— Теперь уже, понятно, наше. А раньше — чьё? Судя по чеканке — только из казначейства. Похоже, чертов кроат не врал насчёт задания и прочего. Которое мы успешно сорвали, получается. И кто за него теперь висеть будет, не скажете, сержант?
— Да какая теперь разница, Яков, — улыбка исчезла, сержант нахмурился, дёрнул защёлку шлема под подбородком. Затряслась сердито широкая борода, — лишь бы не мы. Нас пусть догонят сперва.
Яков наклонился вперёд, доски стола дрогнули под ладонью. Заскрипели ремни:
— Вас — не догонят, сержант. А я сроду ни от кого не бегал. Ни от французов, ни от начальства. Так что, разница есть. Когда я буду смотреть в глаза военному трибуналу — я хочу честно и подробно рассказать, в чем я прав а эти кроаты виновны перед богом и кайзером. Честно, сержант.
Упрямые желваки прокатились волной по сержантским скулам. Дрогнула борода. Яков выдохнул, откинул тело назад, протянул — ладонями вверх — усталые руки. Зазвенела медь. Яков рывком обернулся — стоящий как столб у порога хмурый стрелок перекинул ствол из руки в руку.
— Тут все не просто, капитан, — вставил Ганс Флайберг, — помнишь, вчера — рейтарский конвой нас с дороги согнал?
Яков кивнул — вспомнил вчерашнее утро, повозки, чёрных рейтар и полковника, похожего в шлеме то ли на лобстера, то ли на рака. Стрелок тоже кивнул и продолжил, устало, опёршись на мушкет:
— парень говорит — в лесу он их видел сегодня ночью. Мёртвых. Людей Холле работа. Должно быть и серебро к ним тоже...
— С возу упало, — сверкнув зубами, добавил сержант и сам засмеялся жестокой шутке. Капитан прервал его взмахом руки.
— Погоди. Откуда знаешь, что Холле? И какой парень?
— Рейнеке — юнкер, с женой вышли из леса. Думал, вы уже слышали, капитан.
Капитан разом подобрался. Пальцы пробежали по столу, волной, в ритме походного марша.
— Нет. Зови сюда, послушаем.
Ганс открыл дверь и коротко свистнул. Потом позвал. Лязгнула дверь. Яков невольно сморгнул — с удивлением понял, что рад видеть эту высокую, слегка нескладную фигуру. Рейнеке вошёл, отдал честь, вытянувшись, как перед строем. Плащ на парне с чужого плеча, на боку сабля — тоже чужая, изогнутая, но висит ровно, как уставом предписано.
"Вот охламон", — подумал про себя капитан.
— Вольно, юнкер, не в строю, — улыбнулся Яков. Улыбка невольно получилась шире обычного, — рассказывай, где тебя носило?
Парень помешкал немного, оглядел присутствующих. Капитан, Сержант, хмурый Ганс, дремлющий в углу Лоренцо. Больше никого. Скосился на окно — закрыто. Убедился, что лишних ушей нет и начал рассказывать. Чётко, иногда путаясь в словах. Старался быть кратким, получалось лучше чем раньше, но далеко не всегда. Рассказ тёк, Яков хмурился, задумчиво теребил бороду старый сержант. Шипели дрова в печи. Вспыхивала, мигала жёлтым светом в лицо воткнутая в угол лучина. Серебром по чёрным доскам стола прозвенел орлёный кругляш. Это Рейнеке выложил на стол монету. Ту самую, найденную в крепости, из-за которой их чуть не убили вчера, в придорожном кабаке. Яков глянул на свет, повертел, передал сержанту. На вид — родная сестра монетам из ящика.
"Что за чертовщина, — устало думал капитан, — волки, французы, лисы, кроаты эти бешеные. Крепость. Змеиное, мать его, гнездо. Точнее — волчье. Нерушимого волко-лисье-французского альянса, уж не знаешь, кого больше бояться. Бастионы — звездой, пять гранитных лучей на стороны света, пушки, подвалы, что запросто обернутся могилой неосторожному. И внутри — заговор и тайна. Тайна, черт её побери, опять мы в неё вляпались. Любит она нас... Эх, если бы нас так жалование да квартиры любили.
Сержант вполголоса усмехнулся. Яков опустил глаза, сообразив, что уже сколько-то времени думает вслух. Ганс молчал, Рейнеке тоже молча сверлил Якова глазами. Лицо у парня — не поймёшь, то ли радуется то ли совсем наоборот. От робкой надежды к упрямой решимости — полный оборот, как стрелка часов но куда быстрее. Ладно.... Пальцы капитана пробили марш по столу — будто команду "стройсь" бегущим вразнобой мыслям. Мысли путались и ходили гурьбой, как по плацу — новобранцы. "Сено-солома" — обругал сам себя Яков. Не помогло.
— Теперь сходится. Насчёт "перед богом и кайзером" . Вот тебе и пошутил. Эх, знать бы ещё, чьё это серебро... — проговорил он, медленно, давая ещё шанс своим мыслям.
— Вы удивитесь, капитан, но — ваше, — новый голос, дребезжащий надтреснувшим колоколом от двери. Яков машинально бросил короткое:
— Не смешно, — и только потом обернулся. Их светлость, графиня Амалия. Прямая и царственная, то есть как всегда. "Какого черта, — прошипел Яков, медленно закипая, — какой кретин заснул на посту?"
— Не ругайте солдат, капитан, у них приказ меня не задерживать, — проговоила их светлость с лукавой улыбкой, выходя на середину комнаты. Ласково кивнула всем. Рейнеке — отдельный кивок и добрая улыбка. Парень поклонился в ответ, лицо — камень. Могильный, без надписи. Факел плюнул огнём — в короткой вспышке Яков увидел, как побледнела ладонь юнкера, сжимаясь в кулак. Новый кивок. Их светлость прошла по земляному полу, гладко, скользя, как по паркету, улыбнулась и пояснила:
— Это ваши деньги капитан.
— В смысле? Ваша светлость, не понимаю вас
— Ваши, в смысле армии. В Вене решили — миру быть. Деньги нашли. В Швейцарии, у тамошних банкиров.
— Вы хотели сказать — в Италии, ваша светлость? — удивился Яков, твёрдо уверенный, что в швейцарских горах ничего нет, кроме коров, пик, наёмников и отморозков.