— Дорогой друг, передайте вашей супруге мои нижайшие извинения, но у меня срочное дело. Тот молодой олух, в картузе, только что, сам того не зная, дал мне ценную наводку. Так что долг зовет! Но я обязательно навещу вас на следующей неделе.
И шеф полиции широким шагом пошел прочь. Полы его черного пальто развевались на ветру.
Ферма «Семь ветров», 14 сентября 1902 года
— Хорошо, что вышло солнышко! — воскликнула Жермен, улыбаясь. — Жан, сходи-ка в кладовую за новой бутылкой!
Сегодня Шабены принимали у себя родственников. Импровизированный стол из досок, уложенных на две крестовины, накрыли под липой, во дворе.
Крошка Фостин ловила бабочек в траве, а ее кузина, которая была двумя годами старше, играла с куклой.
Прежде чем уйти, Жан растроганно взглянул на округлившийся живот жены под желтым льняным платьем. Он надеялся, что теперь у них родится сын. И, если так, он обязательно назовет его Люсьеном — в честь брата.
— Зять! — окликнул его Норбер. — Бери сразу две бутылки! Жара, в горле пересохло!
Главенствовал за столом старый Морисе, дед Жермен по материнской линии. Он понемногу терял связь с реальностью, часто путая внучку со своей покойной женой. Родичи Норбера, Шабены из Байё, как он их называл, сидели рядком на другой лавке, все — в воскресной праздничной одежде. Одиль, старшая сестра фермера, как раз нарезала большую булку испеченного накануне хлеба. Собрались впервые за долгое время, по особому случаю: предстоял дележ имущества. Споры, перешептывания, качание головой — все это происходило под дегустацию паштета из зайчатины и сидра, который пили мелкими глотками, чтобы лучше оценить вкус.
Базиль держался поодаль. Сидя в полотняном складном кресле, в сдвинутой набекрень шляпе-канотье, он делал вид, что увлечен чтением местной газеты. И, конечно, ловил каждое слово из красочных тирад, которыми обменивались трапезничающие в паре шагов от него. Фостин часто подбегала, улыбаясь и щебеча что-то на своем детском, невнятном еще языке.
— А вот врать друг другу — последнее дело! — громко сказал Норбер матери, чье узкое, все в глубоких морщинах лицо было полускрыто оборками чепца.
Старуха закивала:
— Мы, Шабены, всегда говорим прямо! Не надо нотариуса! Наше слово — кремень!
Старый Морисе, тугой на ухо, стукнул по стакану ножом.
— Норбер, что она шепчет? — громко спросил он.
За столом засмеялись. Жермен повторила слова прабабки погромче. Поднесла руку к животу, тихонько его погладила — дитя шевельнулось. Жан как раз закрывал дверь кладовой, где рядами выстроились деревянные ящики с бутылками сидра прошлогоднего урожая. У противоположной стены в бочках — мутноватый сок этого года, оставленный для брожения. А в самом дальнем углу высился свежевымытый пресс. Запах в кладовой стоял крепкий, пьянящий
— стойкий аромат яблок, отдавших свой кисловатый сок, с добавлением легкой нотки спирта.
Жан задержался на мгновение, любуясь красочной, веселой компанией за столом. За спиной у Базиля мелькали синее платье и светло-русые кудряшки дочки. Фостин он любил больше всего в жизни. Она уже начала называть его «папа» своим тоненьким, нежным, как весенний ветер, голоском.
Он направился к ребенку, не обращая внимания на приближавшийся стук копыт по проселочной дороге, до которой было рукой подать.
И все же Жану суждено было на всю жизнь запомнить пожелтевшую траву у себя под ногами, низкую каменную ограду, вдоль которой он шел, замшелую и оплетенную дикими цветами. Сердце его на мгновение замерло. Что-то заставило его посмотреть туда, где дорога раздваивалась: черный экипаж, влекомый парой мускулистых рыжих лошадей с желтыми гривами, как раз свернул к ферме. Кони в упряжке шли галопом, как и те, на которых скакали жандармы в темных треуголках, похожих на больших подпрыгивающих птиц.
Внезапно время замедлилось. Оживленная сцена, зачаровавшая его минуту назад, словно застыла. Люди за столом мгновенно умолкли, замерли как изваяния. И только Базиль смотрел на Жана и жестами умолял: беги! Жермен очнулась первой, стала искать глазами мужа. Увидела — потрясенного, с испуганным лицом. Казалось, он вот-вот уронит бутылки с сидром.
Жан колебался. Да, он еще мог развернуться и дать деру, затеряться в лабиринте яблонь своего сада. В бокаже, с его узкими тропками, обрамленными узловатыми ивами и колючими изгородями, в свое время скрывалось немало изгнанников и бунтовщиков. Бесчисленные луга и поля, обрамленные лесополосами и живыми изгородями, в иных местах превращались в дебри, куда не сунется даже опытный наездник.
Базиль встал с кресла. Черный экипаж остановился у ворот. Жандармы спешились.
«Если побегу, то сам себя выдам! — сказал себе Жан. — Может, они приехали не за мной. Здесь все меня знают, я не нарушаю закон!»
Но в глубине души Жан был уверен в обратном. Искаженное тревогой лицо Базиля было лишнее тому доказательство. Жермен позвала:
— Иди сюда! Надо узнать, что им нужно!
Норбер Шабен закашлялся: слишком большой отпил глоток. Жан, в жилах которого уже леденела кровь, пошел к воротам. Не показывать же себя трусом перед женой, дочкой, тестем! И с первого взгляда узнал Аристида Дюбрёя, который как раз вышел из кабриолета, держа одну руку под сюртуком: разумеется, палец его — на гашетке пистолета, на случай, если подозреваемый попытается сбежать. Жандармы двинулись к Жану, взяв сабли на изготовку. Жермен, онемев от ужаса, хватала ртом воздух. Это был кошмар наяву: вооруженные люди окружают ее мужа.
— Жан Дюмон! Что ж, заставил ты меня побегать! — торжествуя, заявил Дюбрёй.
— Увезите меня побыстрей! — еле вымолвил Жан, бледнея от стыда. — Не трогайте этих людей, я скрыл от них свое прошлое.
— Я так и думал. Ни одна порядочная семья не приютит бывшего каторжника! Надо же, теперь говоришь, как по писаному! — иронично заметил полицейский. — Не сквернословишь! Нет ли случайно среди твоих родственников учителя?
Жан закрыл глаза. Ему как раз надевали кандалы на щиколотки и на запястья. Все Шабены были уже на ногах, но шевельнуться не смели. Жермен взяла дочку за руку и, поддерживая юбку свободной рукой, подошла.
— Это мой муж, отец моего ребенка! Чем он провинился? Жан постоянно на ферме и выезжает только в ярмарочные дни…
Для такой боязливой, набожной, законопослушной женщины это был поступок, чуть ли не дерзость. Аристид Дюбрёй нахмурился. Педантичный чиновник, он всего лишь исполнял свой долг.
По его убеждениям, жену пленника следовало скорее пожалеть, а не осуждать. И уж тем более не оставлять в неведении…
— Жан Дюмон был осужден за убийство надзирателя Дорле лет двенадцать тому назад. Три побега из исправительной колонии в Ла-Куронн. Под фамилией Дрюжон поступил на сейнер «Бесстрашный», уцелел при крушении последнего. Я обязан передать его органам правосудия, мадам! Он обманул вас, как и многих других.
Для Жана унижение и острое осознание несчастья, его постигшего, достигли апогея. Было ощущение, будто он тонет в сером, мягком тумане, в глубине которого двигаются какие-то тени и кто-то говорит на языке, ему, Жану непонятном. Еще немного — и он бы потерял сознание.
Пошатываясь, подошел Норбер Шабен. Красный от гнева, он плюнул зятю в лицо. Тот и бровью не повел.
— Мерзавец! Сволочь! Ты обесчестил мою дочь! — кричал Норбер. — Мое имя! Мою землю! Годами ел за моим столом! Каторжник, убийца!
Старик все никак не успокаивался, изрыгал все новые проклятия. Жан получил второй плевок. Он опустил голову, мучимый стыдом и угрызениями совести. Жермен тихо всхлипывала. Она обернулась на звук и увидела, как жандарм тащит за локоть Базиля. Тот удрученно посмотрел на нее.
— И вас тоже увозят, дедушка? — пробормотала молодая женщина. — Как же так?
Несмотря на тягостное полузабытье, Жан услышал. Встряхнулся так, что кандалы на руках звякнули.
— Оставьте мсье Дрюжона в покое! — крикнул он. — Я и ему наврал! Сказал, я — его дальний родственник, и он приютил меня, кормил. А потом, добрая душа, научил меня читать и писать. Он не знал, говорю я вам, что я сбежал из колонии, ничего не знал! Он даже денег мне занял, и я уехал в Ла-Рошель. Потом меня заела совесть, и я дал ему свой адрес в Нормандии. У старика нет родных, вот он и перебрался сюда жить. Прости, Базиль! Прости! Теперь и ты знаешь, что я
— волк в овечьей шкуре, негодяй! Да, негодяй!
Аристид Дюбрёй слушал с серьезной миной, прикидывая про себя, что эта история может оказаться правдой. Лучше бы, конечно, повязать обоих… Базиль тяжело навалился на жандарма, его удерживавшего. Схватился дрожащей рукой за грудь. Его потрясение не было наигранным. Когда у старика на глазах арестовали Жана, которого он любил как сына, что-то оборвалось у него в груди. Он начал задыхаться. Со стороны казалось, это его последние минуты.
Дюбрёй махнул своим людям, чтоб уводили Дюмона. Этот бледный как смерть старик его больше не интересовал. Дрюжон же предпочел разделить с Жаном его участь. Но только от него свободного будет больше пользы… Маленькими шажками он отошел в сторону, поискал, где бы присесть. Сестра Норбера помогла ему устроиться на лавке. На глазах у ошарашенных крестьян Жана повели к экипажу. И тут Фостин бросилась к отцу. Крошечная в сравнении со здоровяками-жандармами, она проскользнула между ними, все громче повторяя испуганное
«Папа! Папа!». Жан хотел нагнуться и поцеловать девочку, утешить, но удар в подбородок отбросил его назад. Она так и осталась стоять у ворот с открытым ртом, но сил кричать уже не было.
— Быстрее! Быстрее! — распоряжался шеф полиции. Он не ожидал, что его беглец успел обзавестись семьей.
Слезы застилали Жану глаза. Его втолкнули в тяжелый закрытый экипаж, и он ударился лбом о железную перемычку над дверцей. Не почувствовал ни боли, ни того, что из раны потекла теплая кровь. Разум отказывался служить ему. В ушах стояли призывы маленькой Фостин, перед глазами — лицо жены в тот момент, когда он попытался оправдать старого друга. Ему почудилось, что были на этом лице и презрение, и обида, даже ненависть — к нему, Жану, предателю и обманщику.