Я ем тоже, хотя у каждого кусочка вкус пепла и слёз.
Мы все стараемся изо всех сил.
И я понимаю – как будто стою снаружи этого круга света и смотрю внутрь, – что долго этот круг не выдержит.
6. Сэм
Они всегда будут стоять между нами двоими. Призраки. Я не хочу признавать это, но сейчас мне кажется, что внутри у меня сплошная кровоточащая рана, и я зол. Мэлвин дотягивается из своей могилы, чтобы снова проволочь меня по гвоздям. А еще вокруг, точно гиена, кружит Миранда. Я знаю, что она идет за нами.
За Гвен.
Вздрагиваю, подумав о Мэлвине и о том, что прочитал в дневнике Кэлли. Думать о Миранде тоже неприятно, но, по крайней мере, не настолько опасно. Я не был любовником Миранды. В некотором смысле это хуже. Она – бездонный колодец ядовитой ненависти, но ненависть эмоционально привлекательна, и это чувство явило на свет худшие стороны нас обоих – когда мы были заодно.
Я ни за что не хотел бы, чтобы Гвен узнала подробности того, что я сделал – особенно в отношении нее – в тот период своей жизни. Она и так знает достаточно, незачем ставить ее перед холодными фактами.
Мы заканчиваем ужинать, моем посуду, притворяясь, будто всё в порядке, – ради детей. Потом они усаживаются на диван и включают какой-то фильм, а мы оба выходим на крыльцо.
Гвен поворачивается и обнимает меня.
– Утром я начну отслеживать адрес отправителя, – говорит она мне. – Через несколько часов получу ответ. Может быть, даже имя.
Я ничего не отвечаю. Обрушивать свой гнев на какого-то случайного типа, которого Мэлвин нанял для отправки почты, кажется мне… бесполезным. Но я знаю, что нам нужно найти этого человека – или этих людей – и не допустить, чтобы то, что еще ждет своей очереди, добралось до нас. Как только у нас будет имя и адрес, мы сможем привлечь к делу ФБР. Но выглядит это как бессмысленный крестовый поход. Мэлвин уже выиграл.
Я чувствую непреходящий страх и тревогу Гвен. Зарываюсь носом в ее волосы и вдыхаю их запах. Он что-то остужает у меня внутри и одновременно согревает меня. Поддерживает меня. Это слегка меня пугает – такая реакция. Я знал множество сильных и умных женщин, но Гвен – уникальная смесь необходимости и независимости. За тех, кого любит, она может и будет сражаться, словно тигрица. Это у нас общее – фундаментальная вера.
Мы стоим на крыльце, обнявшись, и некоторое время довольствуемся молчанием. Наконец я говорю:
– Знаю, что ты собираешься спросить, но… я не хочу говорить об этом. Только не о дневнике.
– Хорошо, – отвечает Гвен. И я знаю, что она меня понимает. – Но с тобой всё в порядке?
Я отстраняюсь и смотрю на нее. Беру ее лицо в ладони и нежно целую.
– Далеко не всё в порядке. Но именно поэтому мне нужно время.
Гвен кивает и наклоняется вперед, чтобы прислониться лбом к моему лбу.
– Мне жаль, что я не могу убить его снова, – говорит она. – Хотя иногда я жалею… я жалею о том, что вообще убила его. Есть ли в этом какой-то смысл?
– Совершенно точно есть.
Убить кого-то – это совсем не так, как в кино, от этого не отделаешься парой колких шуток и выпивкой. Это въедается в тебя, даже если человек, которого ты убил, несомненно, должен был умереть. И неудивительно, что ее отношение к Мэлвину, на каком-то очень глубоком уровне, все еще остается запутанным.
Как и мое отношение к Миранде.
Господи, я чувствую, как призраки подступают всё ближе, готовые разорвать нас на части…
Гвен высвобождается и берет меня за руку. Подводит к двум креслам, стоящим на крыльце, и мы садимся. Там стоит закупоренная бутылка вина, наполовину полная, и два стакана; я наливаю нам вина. Гвен вздыхает и делает глоток, не отрывая глаз от темного озера, которое переливается, словно черный шелк, при лунном свете.
Освещение на крыльце по-прежнему выключено. По молчаливому соглашению мы оставили его так.
– Я думаю о той женщине, которая мне звонила. Марлин из Вулфхантера. – Гвен отпивает еще вина. – Не следует ли мне поехать туда и поговорить с ней…
– Нет.
– Сэм…
– Нет. Не сейчас. Это слишком опасно, и она не сказала, зачем ей это нужно, верно? Мне не по себе от мысли, что ты уедешь из города, далеко от всех, кого ты знаешь. Ты… – Я едва не говорю: «Ты должна защищать детей», – но останавливаюсь на полуфразе, осознав, что подсознательно сделаю шаг назад, сказав это. Как будто эти дети уже не стали моими, как будто я не чувствую необходимости любить и защищать их. «Ты мерзавец», – говорю я себе. Я не позволю Мэлвину вбить между нами этот клин. И Миранде тоже. И своему внутреннему, глубоко похороненному гневу. Надо пытаться как-то выкрутиться. – Ты слишком многое ставишь на кон. Если б она сказала конкретнее, в чем ее проблема, ты могла бы попытаться отправить кого-нибудь ей на помощь. Но если ей нужно не это… ты должна в первую очередь думать о себе.
Гвен делает длинный глоток и наконец снова переводит взгляд на меня. Мне не нравится этот взгляд. Он темный и спокойный, как это озеро.
– Это что-то новенькое. Сегодня ты более параноидален, чем я.
– Да. – Я допиваю вино в два долгих глотка, почти не ощущая вкуса, и наливаю себе еще. – Некоторые мерзавцы и из могилы способны сотворить с тобой такое. – И Миранда. Господи, мне нужно сказать ей о Миранде. Очень нужно. – А ты все еще не сделана из пуленепробиваемой брони.
– Однако чертовски успешно сопротивляюсь пулям.
– Если ты намерена совершить такую глупость, я не смогу отпустить тебя одну.
– Потому что, если отпустишь, будешь чувствовать себя недостаточно мужественным?
Я пытаюсь свести все к шутке:
– Женщина, я много месяцев провел, забивая гвозди и возводя крепкие стены. Я достаточно доказал свою мужественность. – Она смеется, чего я и добивался. Это нарушает ее сосредоточенность. Я снова добавляю в тон серьезности: – Может быть, нам следует подумать о том, чтобы уехать отсюда на некоторое время. Просто… куда-нибудь. Если мы исчезнем, Миранда со своим цирком откочует отсюда.
– А что насчет…
– Работы? – Я пожимаю плечами. – Строительство – это однодневный бизнес. Я могу уволиться в любой момент.
– Но это не значит, что потом они наймут тебя обратно.
– Да ну? Я – один из лучших, кто у них есть. Они обязательно примут меня обратно. – Откидываюсь на спинку кресла и некоторое время пью вино, а потом говорю: – Хотя я думаю о том, чтобы всё-таки поменять работу.
– На что?
– Не знаю. – Это почти ложь. Почти. Мне нужно сказать ей правду. Сказать о предложенной работе, о непреходящей тоске, которую я чувствую, когда думаю о полетах. Стиллхауз-Лейк великолепен, потому что здесь живет она, потому что я люблю ее и люблю этих детей.
Но в то же время здесь я чувствую себя так, словно моя жизнь поставлена на паузу.
В глубине себя я ощущаю отсутствие целостности и беспокойство. Из-за документального фильма Миранды, из-за удара, который Мэлвин нанес по моему рассудку, – всё это подняло со дна уродливые тени, играющие дурные шутки с моей психикой. И Гвен отстраняется, защищаясь; я чувствую, как это происходит. Она уже воздвигает между нами щиты. Проще всего ответить: «Может быть, следует дать всему этому некоторое время отстояться», – а потом я уеду и найду свой путь.
Но это не то, чего я хочу. Я люблю эту женщину. Я хочу быть здесь. Я хочу быть частью ее семьи, а не отдельным заменимым кусочком, который приходит и уходит, когда пожелает.
– Кажется, я собираюсь попросить тебя выйти за меня замуж, – говорю я. Эти слова приходят ко мне ниоткуда, и я даже не знаю, почему я говорю их. Мгновенный импульс паники вызывает у меня желание взять эти слова обратно, превратить их в шутку, но я не делаю этого, потому что имел в виду именно то, что сказал. Я хочу этого.
Гвен поворачивает голову и смотрит на меня.
– В каком смысле – кажется? – спрашивает она.
– Ну вот я это делаю. Прошу.
– Вот так просто, да?
– Мы не юные романтики, которым нужно предложение, сделанное на обрыве на фоне заката с преклонением колен, верно?
Я осмеливаюсь посмотреть на нее. Рот ее наполовину прикрыт краем стакана. Но она улыбается. Она смотрит на меня, наши взгляды встречаются и задерживаются. Гвен делает вдох и медленно выдыхает. Я чувствую прилив жара и чертовски рад этому, потому что он сжигает все мои сомнения, весь грязный осадок от написанного Мэлвином Ройялом, всю тоску, скорбь и страх, которые снова привнесла в мою жизнь Миранда.
– Почему? – спрашивает Гвен. – Почему ты просишь об этом сейчас?
Боже, она умна. И бьет без пощады.
– Потому что не хочу тебя терять, – отвечаю я, и это самые искренние слова, какие я произносил в жизни. – Ни из-за пули, ни из-за какого-нибудь озлобленного фанатика, ни из-за того, что мы просто… разойдемся по разным дорогам. Я хочу быть в твоей жизни и хочу, чтобы ты была в моей. Я хочу, чтобы мы были вместе так долго, как позволит Бог. – Делаю паузу. – Ну как?
Лицо ее раскраснелось, глаза сияют.
– Чертовски хорошо, – говорит она и в два глотка осушает свой стакан. Потом встает с пустым стаканом в руке и оборачивается, чтобы взглянуть на меня. – Пойдем в постель.
Я секунду колеблюсь, потом приканчиваю свое вино и встаю лицом к лицу с ней. Беру ее за руку.
Мы вместе идем на кухню, ставим стаканы в мойку, и Гвен поворачивается, чтобы сказать детям:
– Мы идем спать, ладно?
Они даже не смотрят на нас. Просто кивают, глубоко увлеченные историей, которая разворачивается на экране. Я вслед за Гвен иду по коридору в спальню и, прежде чем мы закрываем дверь, целую ее. Она стоит, прислонившись спиной к стене, и мы растворяемся в этом поцелуе, друг в друге, – и, слава богу, мой разум успокаивается, и ужасы на некоторое время прекращаются.
Гвен отстраняется, чтобы глотнуть воздуха.
– Запри дверь, – говорит она. Голос ее дрожит.
Я закрываю дверь и запираю на замок, а когда оборачиваюсь, то Гвен уже стягивает свою рубашку; секунду спустя моя рубашка тоже оказывается на полу. Я осознаю́, что за долгий день весь пропах по́том и не принял душ, и на секунду меня охватывает нерешительность.