Это всё какая-то бессмыслица. Я не знаю, как расшифровать слова этой девушки.
– Ви, сколько тебе лет?
– Пятнадцать, – отвечает она.
Я вздрагиваю, как от боли, и на миг прикрываю глаза.
– Моя дочь – твоя ровесница. Я знаю, что ради нее сделала бы все что угодно. Уверена, что твоя мать чувствовала то же самое. – Я с трудом сглатываю. Мне нужно, чтобы она говорила дальше. «Боже, она всего лишь ребенок!» – Расскажи мне о своей маме, Ви. Что произошло в последний раз, когда вы говорили с ней?
– Я не помню, – отзывается Ви. – Теперь это уже не важно. Она мертва. Она мертва, и я…
Она не заканчивает фразу, но у меня возникает тошнотворное, жуткое чувство. Что, если фраза заканчивалась словами «и я убила ее»? Марлин очень расплывчато говорила о том, что происходит. Она не упоминала никаких подробностей, но, может быть, просто не хотела признавать, что боится собственной дочери… Ужасно столкнуться с подобным.
Я слышу вдалеке отголоски воя сирены.
– Ви, дробовик все еще у тебя в руках? – спрашиваю я.
– Да.
– Я прошу тебя кое-что сделать, – говорю я как можно более спокойно, заботливо и уверенно. Сэм завершает свой звонок и подходит, останавливаясь напротив меня; он внимательно всматривается в выражение моего лица, в мои жесты. Но ничего не может сделать. Только я одна. – Я прошу тебя положить дробовик на пол. Сделай это сейчас, пожалуйста.
Я слышу движение. Шорох. Тяжелый удар.
– Хорошо, – говорит Ви. – Я это сделала. Но они все равно пристрелят меня. Им нужен предлог.
– Они этого не сделают, – возражаю я. – Теперь я прошу тебя открыть входную дверь, поднять обе руки повыше и встать на крыльце. У вас же есть крыльцо, верно?
У многих людей в сельских районах Юга есть крыльцо.
– Да, мэм, – отвечает она. – Но если я выйду туда, они застрелят меня насмерть.
– Обещаю тебе – они не сделают этого, если ты поднимешь руки.
– Если я их подниму, то не смогу слышать вас по телефону, – замечает она. Совершенно резонно, однако прежним странным тоном, без малейших эмоций.
– Ты можешь переключиться на громкую связь?
– Да, конечно. – Ви делает это; я слышу, как в телефон врывается весь окружающий ее мир. – Хорошо, я иду к двери. – К моему потрясению, она хихикает. – Господи, я прострелила дверь прямо насквозь! Я вижу сквозь нее.
Я испытываю тошноту при мысли, что по другую сторону двери, на ее крыльце, может лежать труп, но не говорю это вслух. Лишь произношу:
– Хорошо, открой, пожалуйста, входную дверь – медленно – и подними обе руки. Ты делаешь это, Ви?
Слышу скрип петель. Голос Ви несколько отдаляется.
– Да, мэм.
– Медленно выйди наружу и не опускай руки.
Это решающий момент. Я слышу, как вой сирен замолкает и как открываются дверцы машин. Если закрыть глаза, я смогла бы увидеть все это, словно на панорамном кадре. Ви стоит на крыльце. В двери позади нее зияет дыра. На земле лежит кто-то раненый, может быть, даже убитый. Две – нет, три полицейских машины – должно быть, все, что есть в распоряжении местной полиции, – окружили дом. Пистолеты в руках копов, взвинченных и готовых стрелять.
– Брось это! – кричит один из них, и я понимаю, что он принял телефон, который она держит над головой, за оружие.
– Брось телефон, Ви, – говорю я ей.
– Ладно, – говорит она голосом спокойным, словно замерзшее озеро.
Я слышу, как телефон падает.
Удар.
Потом три гудка – и звонок обрывается.
О том, что делать дальше, особых споров не возникает. Я пытаюсь перезвонить по тому же номеру, но после гудков попадаю на стандартное автоматическое приветствие. Могу представить, как телефон падает на крыльцо и разбивается… а если даже он и уцелел, вскоре окажется в пакете для улик, и по нему уж точно никто не ответит. Либо Ви Крокетт была застрелена, либо сейчас уже оказалась в наручниках.
Ей пятнадцать лет.
Я сую пару смен одежды в спортивную сумку и говорю Сэму:
– Я должна ехать. Ее мать звонила мне, прося о помощи. И теперь, хочу я того или нет, я стала свидетелем по этому делу. Ви позвонила мне до того, как приехала полиция, и им понадобятся мои показания для протокола. Я не хочу, чтобы они приезжали сюда и устраивали сцену, которую могут заснять киношники Миранды.
Я вижу, как при этих словах Сэм вздрагивает. А может быть, виной тому просто упоминание Миранды.
– Ты не знаешь, действительно ли так будет.
– Знаю, – возражаю я ему. – Эти документальщики кружат здесь, как стервятники. И если полиция подъедет к нашему дому, они уж точно этого не упустят. Лучше разобраться с этим подальше отсюда.
Я хочу поговорить о записи, сделанной Мэлвином в дневнике сестры Сэма, об ужасном шоке, вызванном этим, об эмоциональной катастрофе, случившейся прошлой ночью, но понимаю, что всему свое время.
Он закрывает за собой дверь спальни.
– Гвен, остановись.
По крайней мере, я делаю паузу. Смотрю на него, беспокойно складывая и разворачивая рубашку.
– Ты – мишень, – говорит он и идет ко мне. – Ты не можешь ни во что ввязываться, понятия не имея, что там происходит.
– Но я не могу бросить в беде пятнадцатилетнюю девочку. Она позвонила мне. Ее мать мертва. Если б это была Ланни…
– Но это не Ланни. Она не Ланни, – напоминает Сэм и кладет руки мне на плечи. Мне мучительно хочется, чтобы он привлек меня к себе и обнял, но Сэм не делает этого. Он в буквальном смысле держит меня на расстоянии вытянутой руки. – Ты не можешь ввязываться в неприятности, происходящие в чужом городе. Ты не знаешь тамошних жителей, не знаешь, кто участвует в этой игре. И тебе вообще нет дела до того, что там творится.
– Нет, есть. – Я смотрю ему в глаза, и он моргает первым. – Сэм, я знаю, что ты просто беспокоишься за меня. Я знаю, что это рискованно, отлично знаю. Но и оставаться здесь ненамного безопаснее. Убегать, прятаться от камер… – На секунду я ощущаю прилив паники, от которого у меня перехватывает дыхание. Я снова в Луизиане, в одной комнате с камерой, с кровью, с мертвой женщиной и моим безжалостным бывшим мужем… Я на сцене в студии Хауи Хэмлина, запертая в ловушку кошмаров…
Если сейчас я снова столкнусь с видеокамерой, то сойду с ума.
– Черт бы побрал это все, – говорит Сэм. Он не злится – просто сдается. Наклонив голову, мягко прижимается лбом к моему лбу. Потом нежно целует меня, словно прошлой ночью я не разбила ему сердце. – Хорошо. Но одна ты не поедешь.
– Но дети…
– Дети едут тоже, – говорит Сэм. – Или едем мы все, или никто. – Он не говорит «мы едем всей семьей», но ощущается это именно так.
Я снова целую его, уже более страстно, и чувствую, как его ладони ползут вверх, чтобы коснуться моего лица. Он откидывает волосы с моего лба и смотрит на меня так, словно пытается запомнить навеки. Потом отступает назад.
– Я скажу детям, чтобы собирали вещи.
Поцелуй все еще горит у меня на губах, вызывая внутреннюю дрожь, и я хочу… большего. Это пугает меня. Я не ожидала, что найду нечто подобное – только не здесь, только не с ним. Но Сэм Кейд всегда оказывается не тем, чего я от него ожидаю, – каждый раз. Я хочу заровнять пропасть, разделяющую нас. Мне нужно это сделать.
Однако у меня возникает странное чувство – как будто он испытывает облегчение.
Как будто хочет удрать из Стиллхауз-Лейк так же сильно, как и я.
– Но куда мы едем? – спрашивает Коннор. Я смотрю, как он засовывает в свою сумку слишком много книг. – В какое-нибудь крутое место?
– Скорее всего, нет, сынок, – отвечаю я ему. – В городок под названием Вулфхантер.
Он на мгновение замирает, словно раздумывая. Я понимаю, что это название ему незнакомо.
– Но звучит круто.
– Не знаю. Я никогда там не была. Но это поблизости от парка Дэниэла Буна. – Национальный парк Дэниела Буна – это огромный участок густого темного леса, и одно его название уже создает определенное настроение. Коннор широко раскрывает глаза. Конечно же, мы там бывали; это одно из первых мест, куда я свозила детей после переезда.
– Мы будем жить в палатках? – спрашивает он.
– Надеюсь, что нет. Там должен быть мотель, в котором мы сможем остановиться. И надеюсь, что это всего на день или два.
Коннор колеблется, потом берет еще одну книгу. Я подавляю улыбку. Он так же ответственно относится к этому, как я – к снаряжению для самозащиты. Раздвижная дубинка, лежащая на дне моей сумки, весит примерно втрое больше любой из его книг, и это далеко не единственное, что у меня есть с собой.
– Почему мы едем? – спрашивает сын.
– Ты помнишь ту женщину, которая звонила мне на днях и просила о помощи? – Он кивает. – Ее дочь в беде.
– А сколько ей лет?
– Столько же, сколько Ланни.
– А я думал, это может быть другая девочка.
– Какая другая девочка? – спрашиваю я.
– Та, про которую говорили в том телешоу. – Коннор берет свой смартфон, что-то набирает на нем и протягивает мне. На экране я вижу фотографию прелестной чернокожей девочки, лет шести или семи; она улыбается в камеру и просто лучится очарованием. – Помнишь? Ее родители были там. Ее украли прямо из школы. Они сидели в фойе вместе с нами.
Теперь я вспоминаю: та отрешенная пара в фойе студии Хэмлина. В тот момент я едва заметила их: настолько сильно хотелось удрать, что мне не было дела до того, что кто-то еще находится там. Я просто спешила уйти оттуда.
– Ах да. – Присаживаюсь на край кровати Коннора. – Как давно ее похитили?
– Теперь уже примерно неделю назад, – отвечает он. – Наверное, она уже не вернется, верно?
Я не хочу, чтобы он знал такие вещи, – только не в его возрасте. Но с точки зрения статистики он прав: большинство похищенных детей живут не дольше нескольких часов после этого события.
– Ты не слышал, с ее родителей потребовали какой-нибудь выкуп?
Мне вспоминаются кое-какие подробности. Девочка была похищена из школы; это было хорошо организованное дело, оно прошло совершенно гладко. Не импульсивный, вынужденный акт, а заранее спланированный и устроенный. Это не значит, что девочка жива – однако ее шанс на выживание выше среднего.