ится выслушивать вой сирены. Наверное, достаточно часто, чтобы повесить такую табличку. В коридоре нас ждет детектив Фэйруэзер. Он действительно выглядит недовольным, а когда видит рядом со мной Ланни, на лице его появляется раздражение. Однако потом он усилием воли прогоняет это выражение и кивает нам обеим.
– Здравствуйте еще раз, мисс Проктор. Кто это с вами?
– Ланни, – отвечаю я.
– Ее ассистентка, – говорит дочь, словно подзадоривая его возразить что-нибудь. Следователь окидывает ее долгим взглядом, потом снова смотрит на меня, явно снимая с себя всю ответственность и возлагая ее на меня.
– Это не место для детей, – говорит он.
– Странно, ведь вы держите здесь девочку точно такого же возраста, – отвечаю я. – Моя дочь может оказаться полезной, если мы хотим, чтобы Ви действительно поведала о том, что случилось в том доме.
– И вы считаете, что вашей дочери следует это слышать?
Я даже не моргаю.
– Гарантирую вам, детектив, с ней все будет в порядке.
По крайней мере, Фэйруэзер не утруждает себя дальнейшими спорами. Не то чтобы он мог запретить ей доступ, даже если б захотел, потому что как раз в этот момент в коридоре за его спиной появляется Гектор Спаркс. Адвокат одет в рубашку с короткими рукавами, без пиджака, но все равно выглядит так, словно ему жарковато.
– А вот и вы, – говорит Спаркс и умолкает. Я вижу, как он оценивающе смотрит на мою дочь, стоящую позади меня. – Проходите сюда. Время посещения ограничено.
– Чем? – спрашивает Ланни, опередив меня.
– Моими встречами с клиентами, – отвечает Спаркс, и это странно слышать: несомненно, остальные дела, которые он ведет, не могут быть столь же срочными, как дело пятнадцатилетней девушки, которой, возможно, грозит смерть. Но прежде чем я успеваю спросить, он поворачивается и идет прочь. Мы следуем за ним. Детектив Фэйруэзер остается на месте.
– Я поговорю с вами позже, – бросает он мне вслед, и я поднимаю руку, давая понять, что услышала его. Если он попытается позвонить мне на сотовый, то ничего не добьется; мне нужно будет самой позвонить ему. На самом деле так для меня даже предпочтительнее.
Мы идем по длинному прямому коридору к запертым воротам; по левой стороне тянутся кабинеты – голые комнаты без окон, только рабочие столы и шкафчики для каталогов, абсолютно ничего, допускающего хоть какую-то человечность. Даже ни одного календарика с какой-нибудь пушистой игрушкой, ни одной семейной фотографии. Я полагаю, что это логично: создает строгую деловую обстановку и не предполагает никаких личных связей, которые могут возникнуть у персонала – особенно с заключенными.
Но это угнетает.
Подойдя к воротам, мы нажимаем кнопку звукового сигнала и ждем, пока охранник, стоящий по ту сторону двери, пропустит нас. Это похоже на шлюзовую камеру: по ту сторону находятся еще одни ворота, а охранник сидит в будке из пуленепробиваемого стекла. Округ может быть маленьким и бедным, но копы не желают рисковать. Пройдя за вторые ворота, мы видим справа длинный ряд камер. В первой из них я замечаю пожилую женщину в неоново-желтом спортивном костюме, которая лежит на койке лицом к стене и, похоже, спит.
Вера Крокетт находится во второй камере.
Она сидит на узкой откидной койке-кровати, но, увидев нас, медленно поднимается. Смотрит на Гектора Спаркса, потом переводит взгляд на меня. Потом на Ланни, которая стоит чуть дальше от решетки. Не буду лгать: девочка выглядит сломленной. Я узнаю этот взгляд, в котором оцепенение в равных долях смешано с тупым непониманием. Ее темные волосы спутаны и всклокочены, а глаза у нее самого чистого зеленого цвета, какой я когда-либо видела. И в них нет ничего. Я не знаю, во что она впутала нас, и сейчас не рискну даже строить догадки.
Охранник, сопровождавший нас до камеры, говорит:
– Итак, вы все трое, отойдите назад, к дальней стене. Стойте там.
Я с радостью вижу, что Ланни немедленно подчиняется; отстаю на нее на полшага. А вот Гектор Спаркс словно не слышит указаний. Охранник направляется к камере Ви, намереваясь отпереть ее, но останавливается и повторяет сказанное лично адвокату. Спаркс присоединяется к нам у стены.
У меня возникает чувство, что ему, возможно, в первый раз велели это сделать.
– Вот что сейчас будет, – объясняет нам охранник, стоя рядом с камерой Ви. – Я открою ее камеру, надену на заключенную оковы, и мы проследуем впереди вас в допросную комнату. Вы должны постоянно держаться в десяти футах позади меня. За вами наблюдают видеокамеры. Если нарушите правила, то будете немедленно сопровождены наружу.
– Мы понимаем, – говорю я.
– В допросной комнате ее кандалы будут пристегнуты к столу. Вам не разрешается заходить на ту сторону стола, передавать заключенной какие-либо предметы и прикасаться к ней. Мои указания вам понятны?
– Да, – отвечаю я, и моя дочь вторит мне. Спаркс некоторое время колеблется, но в итоге тоже подтверждает согласие.
Мы делаем так, как велено. Я иду первой; не хочу, чтобы Ланни от волнения сделала что-нибудь не то или чтобы Спаркс в своей самоуверенности решил, будто адвокатский статус делает его исключением из правил. Поэтому они идут позади меня, и я старательно слежу за тем, чтобы всю дорогу между пятками охранника и носками моей обуви оставалось не менее десяти футов коридора. Это довольно легко отслеживать, потому что на пол через каждые десять футов нанесены отметки. Охранник останавливается у очередных ворот, и я застываю на месте, чувствуя, как Ланни едва не врезается в меня.
– Эй, милашка, – доносится голос из камеры справа от нас, – ты просто персик сладкий!
Ланни смещается ближе ко мне. В мягком, врастяжечку, южном говоре женщины звучат резкие интонации, и у меня нет сомнений в том, что она обращается к моей дочери.
– Судя по виду, ты не прочь поразвлечься.
Не глядя на узницу, я говорю:
– Заткнись, а то я тебе язык через задницу вытяну.
– Да успокойся ты ради бога, сучка драная, – мрачно отвечает женщина.
Я оглядываюсь на нее. Это белая женщина с непричесанными высветленными волосами, вся какая-то помятая и неухоженная, тощая, как скелет в медицинском кабинете. Не требуется особого воображения, чтобы понять – она тут за наркотики.
– Сядь, – приказываю я ей. Должно быть, арестованная различает нечто в моем голосе или в моем взгляде, потому что сразу поднимает руки и отходит от решетки. Я бывала в тюрьме. Я понимаю, как это работает.
Ворота в конце коридора отворяются. Охранник проводит Ви в тамбур, а нам приходится ждать.
Никто больше не окликает мою дочь.
Пройдя через двойные ворота, мы оказываемся в крыле для допросов, поделенном на маленькие комнаты. Ви находится в первой из них; цепь от ее ножных кандалов пристегнута к кольцу в полу, а цепь от наручников пропущена через толстый металлический крюк на ее стороне стола.
Охранник снова повторяет нам правила – голос у него невыразительный и скучающий, – потом выходит и запирает дверь. С нашей стороны стола стоят три стула. Я занимаю тот, что дальше всех от двери, и усаживаю Ланни посередине. Ви просто смотрит на меня, потом на Ланни; Спаркса она игнорирует, будто его вовсе не существует. Но под этим я вижу намек на некое движение. Может быть, злость. Или надежду. Нечто глубокое и инстинктивное.
– Мисс Крокетт, я Гектор Спаркс, мы уже встречались, – начинает адвокат. Никакого ответа, словно Ви оглохла. – Я разговаривал с вами, но вы притворялись, будто не слышите. Я подумал, что следует привести кого-то, кто вам уже знаком, чтобы они помогли нам обоим в этом деле.
Неожиданно Ви переводит взгляд на него и говорит:
– Уходите.
– Он не может, – говорю я ей. – Он твой адвокат. Если он уйдет, нам тоже придется уйти.
Ей это не нравится – я вижу, как на ее лице мелькает раздражение; потом оно снова становится пустым.
– Отлично, – говорит она и откидывается назад. Ее цепи громко лязгают о стол. Смотрит Ви куда-то вверх, на потолок. Я жду, но она больше не произносит ни слова.
– Ничего, если я задам тебе несколько вопросов, Ви? Я хочу понять, что случилось с тобой и твоей мамой, – говорю я.
– Вы слышали, – отвечает она, по-прежнему глядя куда-то поверх моей головы. – Я знаю, что вы слышали всё, что случилось.
– Только часть – после того как ты позвонила мне. Мне нужно узнать, что было до того.
Ви на долю секунды встречается со мной взглядом, потом смотрит на Ланни.
– Это ваша дочь? – Голос у девушки тихий, на удивление обычный.
– Да, – говорю я. – Она помогает мне сегодня.
– И что делает?
– Записи, – отвечает Ланни, лезет в свою сумку и достает ручку и бумагу. Проставляет дату. Руки у нее дрожат, но голос совершенно спокойный. – Продолжай.
– Вы откуда-то не отсюда, – произносит Ви с бархатисто-гладкой, уникальной теннессийской растяжечкой, которой нет ни у меня, ни у моей дочери. – Откуда?
– Мы не сможем долго говорить с тобой, – вмешиваюсь я, когда Ланни открывает рот. Я не хочу, чтобы эта девушка-заключенная знала о нас больше, чем это необходимо. Так, на всякий случай. – Что произошло в тот день, когда погибла твоя мать, Ви? Просто расскажи мне про тот день, как ты его помнишь, – допустим, начиная с того, как проснулась утром.
Я говорю так мягко, как только могу, потому что пытаюсь поверить: это странное безразличие Ви вызвано потрясением и травмой, и я не хочу усугублять их. Полагаю, что полицейские были далеко не так заботливы.
Ви не говорит ничего. Совсем ничего. Только мотает головой и смотрит вниз, на свои ноги. Спутанные волосы падают вперед, затеняя ее лицо.
– Обещаю тебе, я попытаюсь помочь, – говорю я еще мягче. – Ничто из того, что ты скажешь, не будет рассматриваться в суде как признание; это нужно только твоему адвокату, чтобы он мог защищать тебя. Все будет хорошо. Ты можешь мне доверять.
Если Ви и слышит меня, то никак этого не проявляет. Она слегка раскачивается, словно ивовая ветка на холодном ветру, и я чувствую, как у меня по позвоночнику ползут мурашки.