– Мисс Проктор?
Спаркс неожиданно оказывается рядом со мной. Я не слышала, как он подошел, и его голос заставляет меня вздрогнуть. Вижу, что он замечает это, однако извиняться не собирается.
– Что вы планируете делать дальше?
– Взять детей и Сэма и уехать из города, – отвечаю я ему. – Я сделала то, что обещала. Помогла вам разговорить Веру. Теперь вам известна ее история.
Похоже, он испытывает облегчение, услышав это, хотя это не совсем то, чего я ожидала. Я думала, Спаркс будет просить и дальше помогать ему. Но он не просит, только кивает.
– Что ж, доброго пути. Желаю вам удачи, мисс Проктор.
– Вам тоже. Как вы думаете, у нее есть шанс?
– Больше, чем было у ее матери.
Мне это не нравится. Мне не нравится его незаинтересованный вид. Пятнадцатилетняя девушка заслуживает большего. По выражению лица Ланни я вижу, что она чувствует то же самое.
Спаркс идет впереди нас. Глядя на него, моя дочь говорит:
– Нам же не нужно уезжать прямо сегодня, верно?
Я не отвечаю ей, но про себя думаю, что мы, наверное, сможем заехать еще кое-куда, чтобы кое-что прояснить.
Проблема в том, что, по-моему, никто в этом городе не будет рад ни мне, ни моим вопросам.
Когда мы выходим из блока с камерами и идем обратно по унылому коридору с кабинетами, детектива Фэйруэзера нигде не видно – как и в вестибюле. Так что, как только мы садимся в машину и включаем кондиционер, чтобы разогнать удушливую жару, я беру свой новый телефон и набираю его номер.
– Фэйруэзер слушает, – отвечает он.
– Проктор, – представляюсь я. – Извините, у меня новый номер. Мне жаль, что некогда было поговорить раньше…
– Это мило с вашей стороны, мэм, но ситуация поменялась. Я получил другое задание.
– Другое задание? – На секунду я впадаю в ступор. – Но… вы только что начали.
– Увы, должен сказать вам, что иногда так случается. Улики накапливаются и говорят сами за себя. У нас нет других подозреваемых, кроме Ви Крокетт. Учитывая это, мой начальник перебросил меня на работу с похищением Элли Уайт, так что через пару часов я покидаю Вулфхантер.
– Но…
– Мисс Проктор, я знаю, что вы в некотором роде восприняли это близко к сердцу. Но ничто в ваших показаниях не дает мне повода считать, будто Ви Крокетт не убивала свою мать. Напротив, эти показания склоняют меня к мысли, что она сделала это.
– Она только что сказала мне, что упала на труп своей матери в темноте, – выпаливаю я. Знаю, что не должна раскрывать эти сведения: это конфиденциальная информация для адвоката. Но инстинктивно знаю, что не хочу, чтобы Фэйруэзер бросал это расследование. Не сейчас. – Это объясняет кровь на ее одежде. А психологическая травма, полученная при этом, – причина того, что она схватила ружье и выстрелила на шум за дверью. Она была в ужасе, детектив.
Несколько секунд он молчит.
– Вы понимаете, что она могла придумать это объяснение тем уликам, которые мы нашли при ней?
– Да. Но когда я говорила с ней по телефону…
– Вы сказали, что тон ее был отстраненным. Как будто ее не волновала смерть матери.
– Да, я так сказала. Но иногда подобная отстраненность бывает побочным эффектом сильного потрясения. Помните случай девочки из Техаса, вся семья которой была убита посторонним, ворвавшимся к ним на ферму? Она просто вышла во двор и стала кормить скотину. Люди по-разному переживают шок. Я считаю, что Вера сделала это, отгородившись от любых эмоций. То, что она при этом, вероятно, была пьяна и на таблетках, кажется отягчающим обстоятельством, но также помогает объяснить ее странную реакцию.
– Может быть, – говорит следователь. – Но вы излагаете теории. А я имею дело с уликами.
Я слегка смещаюсь на сиденье, не осмеливаясь взглянуть на дочь.
– Если я найду улики или свидетельства, вы учтете их?
– Не могу вам ничего обещать. Мне нужно искать пропавшего ребенка. Дело Веры Крокетт, скорее всего, проиграно, и вы это знаете.
– Может быть, – соглашаюсь я. – Но я не из тех, кто сдается.
В голосе его проскальзывает мимолетное веселье.
– Да, я определенно это заметил. Но обещать ничего не могу.
– Вы говорили с кем-нибудь на работе Марлин? – спрашиваю я.
– Марлин работала практически одна: сидела в конторе авторемонтной мастерской, принимала звонки, заполняла бумаги. Там я не узнал ничего. Ее не особо любили в городе, и друзей у нее почти не было.
– Почему?
– Во-первых, поведение ее дочери; но еще задолго до этого, в шестидесятых, ее дед был мошенником, обманувшим многих людей.
– Дед. В шестидесятых.
– Маленький город, – говорит детектив. – Долгая память.
– Полагаю, вас послали заниматься этим делом исключительно потому, что Бюро совершенно не верило в то, что вулфхантерская полиция что-то сделает. Этой девушке по-прежнему нужна ваша помощь.
Когда он наконец отвечает, голос его звучит совершенно невесело:
– Тогда – да поможет ей Бог. И вы. Если хотите мой совет, Гвен, просто оставьте это. Этот город – нехорошее место. И всегда таким был. Мой совет… не оставайтесь здесь. – Он делает паузу. – Я бы не оставался. А у меня есть удостоверение, и за моей спиной – вся сила закона. Этот город прогнил насквозь. Просто уезжайте.
Потом звонок завершается, и я просто сижу и думаю, пока воздух в машине медленно охлаждается. Дочь поворачивается ко мне и спрашивает:
– Он не хочет даже попытаться помочь ей, верно?
– Не знаю, солнышко, – говорю я. – Я действительно не знаю, что у него на уме.
В четыре часа дня эта часть Вулфхантера довольно уныла. Большинство магазинов – из тех, что еще не разорились, – уже закрыты. На улицах мало людей, почти все они кучкуются возле той столовой, которую мы проезжаем по пути к авторемонтной мастерской, где работала Марлин. Мне не нужно смотреть название, авторемонтная мастерская здесь одна – обветшавшее, довольно большое строение из шлакоблоков. Над закрытыми воротами неровными квадратными буквами намалевано от руки «Авторемонт». В здании несколько окон, но все они закрыты посеревшими жалюзи. Судя по объявлению, торчащему в большом окне по переднему фасаду, здесь все еще действует древняя скидка на замену покрышек.
– Выглядит заброшенным, – говорит Ланни. Выцветшая на солнце табличка в одном из окон гласит: «Открыто»; я смотрю на часы и вижу, что до закрытия мастерской еще час – если верить расписанию.
– Оставайся здесь, – говорю дочери. – Запри двери.
– Как обычно, – ворчит она. – Ты же знаешь, я могу тебе пригодиться.
В этом странном месте, смахивающем на пещеру, полную тупых предметов и людей с неизвестной мотивацией… Нет, не может.
– Если я не вернусь через пятнадцать минут, позвони Сэму, – говорю я ей. – Если кто-то попытается под любым предлогом вытащить тебя из машины…
– Звонить Сэму, да, я поняла… Мам, у тебя пистолет с собой?
– Когда мы вышли из тюрьмы, мне его вернули, – заверяю я ее. – Со мной все будет хорошо. Запри дверцы, я скоро вернусь.
Выйдя из внедорожника и ожидая, пока щелкнут замки, окидываю взглядом улицу. Мы недалеко от окраины города, примерно в паре миль от мотеля, в котором мы недавно останавливались. Всё выглядит обычно… а потом я снова присматриваюсь.
Вижу на улице еще один внедорожник. Он припаркован у здания суда, парой кварталов дальше, и выглядит так, словно ему здесь не место, особенно в такое время дня. Туристы, приезжавшие на денек в лес, должно быть, уже отправились по домам, а те, что ночуют на природе, вернулись в свой лагерь. Мне кажется, что эта машина взята напрокат; чистенькая, гладко отполированная, с тонированными стеклами, через которые практически невозможно заглянуть внутрь. «Должно быть, приехали по делу», – говорю я себе. Но выглядит этот внедорожник как-то неуместно.
Больше я ничего не могу вычислить по виду этой машины и просто отворачиваюсь прочь. Затем направляюсь к двери мастерской, распахиваю ее и ступаю в темноту, пахнущую старым маслом, ржавчиной и плесенью. Моргаю. Контора мастерской, маленькая и скудно обставленная, тускло освещена потолочной лампой. Пыльная деревянная конторка, к ней прикручен кассовый аппарат времен семидесятых годов; под окном, закрытым жалюзи, стоит деревянная скамья. Никаких современных излишеств наподобие кофемашины или кулера с водой. Тюрьма выглядела более приветливо.
Никого не видно, звонка на конторке тоже нет. Я подхожу и заглядываю за нее. Там расположена дверь, ведущая в мастерскую, тоже тускло освещенную – далеко не идеально для места, где ведутся точные работы. Может быть, когда ворота открыты и внутрь проникает солнечный свет, дело обстоит лучше, но я сомневаюсь, что это место так уж часто проветривается. Оно пахнет, словно заброшенное здание, – отвратительными нотками подтекающей канализации.
Я уже собираюсь позвать кого-нибудь, но тут слышу голоса. Справа от меня – деревянная дверь, вероятно, ведущая в служебные помещения. Я дергаю ее, и она открывается. Ожидаю скрипа петель или звука сигнализации, но ничего не происходит.
Определенно где-то звучат голоса. Я вижу на стене плакат, гласящий: «Осторожно – опасная зона!» – с могучим карикатурным рабочим в строительной каске, который указывает на эти слова. Выглядит этот плакат таким же древним, как и всё здесь. Трудно разобрать, откуда доносятся голоса, – откуда-то слева, наконец понимаю я, и когда смотрю в ту сторону, то вижу, что в конторе, помимо собственно приемной, есть еще помещение, откуда тоже можно выйти в рабочую зону. Эта дверь закрыта, но по краям неровного, покореженного дверного полотна сочится свет.
Я направляюсь в ту сторону и останавливаюсь, когда начинаю разбирать слова.
– …поганая девчонка заговорила, – произносит незнакомый мне хриплый голос. – Ты сказал, что она ничего об этом не знает. Так что же она могла сказать этой сучке?
«Эта сучка» – видимо, я, а «поганая девчонка» – Ви Крокетт. Полагаю, что в этом нет ничего неожиданного; должно быть, Вера, Марлин и мое участие в этом деле сейчас так или иначе всплывает в разговорах всех вулфхантерцев. Но звучит это настораживающе.