— Вон он стоит, — едва слышным шепотом проговорил Франц Цопф (бургомистр).
Все женщины хором:
— Иисус Христос, пресвятая дева!
Помощник лесничего Штраус заскрежетал зубами и сделал три шага по направлению к стене. Хабергейер, неизменно разумный и осмотрительный, тотчас же схватил его за куртку. Мягко, но решительно он потянул его назад (из снега, доходившего Штраусу до колен) и сказал:
— Не устраивай сцен! Это ни к чему не приведет и только собьет с толку следствие!
А Пунц (глухо, точно эхо в дальнем лесу):
— Не устраивай здесь сцен! Это ни к чему не приведет!
Между тем матрос заметил, что народ занял по отношению к нему угрожающую позицию, и, поскольку в государстве сила исходит от народа, а глас народа — глас божий и шутить с этим гласом, равно как и с этой силой, не приходится (тем паче человеку приезжему да еще недавно развалившему «козу»), он предпочел повернуть к дому — по мере возможности быстро, — так что, если смотреть сбоку, его голова побежала по стене, словно у нее выросли ноги.
— Смылся! — сказал Франц Цопф.
— Ну погоди у меня! — сказал помощник лесничего.
— Спокойно! — сказал пастор.
Гроб Айстраха наконец опустили в могилу.
Что ж, мы, как уже говорилось, привыкли к смерти, привыкли и к убийству. Люди умирают, тут ничего не поделаешь, а время от времени один убивает другого. Топор лесоруба — штука немудреная, да и череп тоже, когда же они приходят в соприкосновение, то, пожалуй, получается простейшая штука на свете. И все-таки присутствующие на похоронах поняли, что пора уже что-то предпринять, но поскольку сначала надо было решить, что именно, то все они отправились в ресторацию. Франц Биндер, в черной шляпе и черном галстуке, протиснулся вперед и поспешил встать за стойку, тогда как остальные, под светом неоновых трубок немедленно утратившие свой торжественный вид, расселись за тремя столами, мужчины за столом завсегдатаев и приставленным к нему столиком поменьше, женщины по левую руку от пивного бога Биндера, чтобы, как то свойственно прекрасному полу, зря времени не терять; на сей раз они даже не поговорили о погоде — куда там! — а, немедленно приступив к делу, затарахтели что было мочи, и сразу же у них нашлись нужные слова.
— Да-да! — начал старик Хеллер (отец Ганса Хеллера).
— Да-да! — сказал Франц Цопф, бургомистр.
— Что он такое говорит? — спросил один из соседних крестьян; он был туговат на ухо.
— Да-да! — во всю глотку прокричал, наклонившись к нему, Фердинанд Шмук.
«Да-да», разумеется, что-то значило, ибо произнесли два эти слова сидевшие за столом завсегдатаев: Франц Цопф, Алоиз Хабергейер и Пунц Винцент (за его спиной — посиневший к вечеру генерал мороз), рядом — старик Хеллер, Фердинанд Шмук, хуторянин, и Адольф Бибер, тоже хуторянин, трое самых дородных — в красном углу (под общей тяжестью их задов трещала скамейка, а над ними в муках корчился спаситель), спиною к стойке, как бы зажатый в тисках, — булочник Хакль, социалист, и Зепп Хинтерейнер, начальник пожарной охраны и столяр (у этих двоих всегда и на все находились возражения), справа от Франца Цопфа, на почетном месте, следовательно, не в тисках, и как раз напротив Алоиза Хабергейера — Франц Цоттер, от него разило эмментальским сыром, и на генерала мороза за окном он не обращал ни малейшего внимания. Слова завсегдатаев, сидевших за своим столом, были не менее весомы, чем зады, под которыми прогибалась скамейка, но дело тут было не в их звуковой окраске и еще того меньше — в их смысле, нет, просто нашлось место, куда им падать, — они падали в бездыханную тишину, а могли бы упасть под стол, как мелкие монеты, и закатиться в самый дальний и темный угол, если бы упомянутых господ можно было поймать на слове, но на таких словах никого не поймаешь.
— Будь я жандармом… — сказал Франц Цоттер.
— Ты бы всех нас засадил в каталажку, — сказал столяр.
— Я бы уж знал, кого туда засадить, — ответил Франц Цоттер, — только меня, к сожалению, не спрашивают.
За придвинутым столом поменьше сидели «легкие» (к ним подсел, из милости, и Укрутник), двое рабочих с лесопилки, помощник жандарма Шобер, напротив него — Зиберт, инвалид войны, опиравшийся, так сказать, на всю общину, а именно: спина к спине с Францем Цопфом, рядом же с ними, на подоконнике, точно в середине между двух столов, вроде как дирижер оркестра, помощник лесничего Штраус — слева первые, справа вторые скрипки.
Он что-то прошипел на ухо своему концертмейстеру, при этом оба его золотых зуба взблеснули в свете неона.
— Что это Хабихта не видно? — через плечо спросил Франц Цопф.
— Хорошо бы ему послушать, что здесь говорится.
— У него дела по горло, — сказал со своего места помощник жандарма Шобер. — Некогда ему по ресторациям ошиваться.
— Зато у тебя время есть, — сказал Штраус.
— Так-так! И чем же это он занят? — поинтересовался столяр.
— Здесь уж найдется, что́ делать! — заметил Шобер.
— Ничего, однако, не делается, — пробурчал Франц Цопф.
А Хабергейер (с трубкой в зубах):
— Недалеко мы ушли с нашей демократией!
Кельнерша явилась (словно ею из пушки выстрелили).
— Четыре кружки пива, три сливовицы, две водки!
А Пунц (с угрозой в голосе):
— Тут железная метла нужна! Смести вас всех в кучу да и повесить!
— Это ты меня вешать собрался? — набычившись, спросил столяр.
— Да он этого вовсе не говорил, — вмешался Франц Цоттер.
— Что он сказал? — поинтересовался один из хуторян.
— Что нас всех надо повесить! — выкрикнул Фердинанд Шмук.
Хабергейер вынул трубку изо рта и поднял ее мундштук, словно указательный палец.
— Тут речь идет о «коллективной вине», — проговорил он, — после войны мы немало о ней наслышались.
А кельнерша у соседнего столика:
— Три пива! Четвертушка красного для господина Зиберта!
У стойки дребезжание стаканов, на другом конце зала бормотание женщин, кажется, что мимо проходит процессия пилигримов.
Тут заговорил до этой минуты злобно молчавший булочник Хакль.
— Какая такая «коллективная вина»? А? — спросил он. — Сдается мне, ты все на свете перепутал.
Ответ последовал незамедлительно от Пунца Винцента. Навалившись на стол, он заорал:
— Трусы вы все! Понял? Не удивительно, что убийца ходит тут среди нас и в ус не дует.
— Трусы? — переспросил героический Зиберт и повернулся так, что его протез заскрипел.
— Кто ж о тебе говорит! — буркнул Франц Цопф.
— Всегда готов к бою! — выкрикнул инвалид войны и так стукнул деревянной ногой по полу, что на стойке зазвенели стаканы.
— Осторожнее! — сказал Укрутник. — Вы чуть не отдавили мне ногу.
Фрау Зиберт бросила на мужа озабоченный взгляд и сказала:
— У него на культе все какие-то пупыри появляются.
— А вы их коровьим навозом мажьте, — посоветовала Фрау Шмук.
— Фу, гадость, — фрау Хинтерейнер скорчила брезгливую мину.
— Поневоле напрашивается вопрос, — сказал помощник лесничего Штраус, — для чего вообще существует этот исполнительный орган? — Он покосился на Шобера, но тот сидел, опустив голову, и чего-то выжидал. — Вот теперь среди нас разгуливает убийца, — продолжал Штраус, — и смотрит, как опускают в могилу тело его жертвы. Каждый его знает. Каждый знает — это убийца. Ничего не знают только господа жандармы.
А Хакль (среди внезапно наступившей тишины, отчего это прозвучало особенно неприятно):
— Ах, вот что! Вам убийца уже известен? Вы уже знаете, кто он?
Глаза всех, как ножи, вонзились в него, потом (среди продолжающейся и тем не менее изменившейся тишины, ибо сейчас она уже звучит угрожающе) с другого конца зала послышался голос помощника жандарма Шобера:
— Да, они все больше нашего знают. Наверно, господь осеняет их знанием во сне. Мы обыскиваем всю округу, идем по любому, даже едва заметному следу, а эти — эти тем временем сидят в трактире, ни разу даже зада не оторвали от стула и докопались до того, о чем мы, жандармы, еще и понятия не имеем.
И вдруг — перерыв! Кельнерша приносит кофе для женщин. А для фрау Пихлер даже со сбитыми сливками. Она ведь так бедна и к тому же все время вытирает слезы, уж очень хорошо она относилась к своему старику. А в трех окнах — генерал мороз, весь день он был в белом мундире, как некогда рейхсмаршал Геринг, теперь его мундир стал черен, и вот черный, следовательно, невидимый генерал заглядывает в залу, отчего там спешат задернуть занавеси.
Задергивает их кельнерша, подав сначала кофе женщинам. При этом один из рабочих, помощник лесничего Штраус и Пунц Винцент чувствуют, до чего же у нее худые ляжки, так как она становится на колени возле них на скамейке (что на них никакого впечатления не производит), и невидимый генерал лишается возможности заглядывать в окно.
И тут же слышится голос Хабергейера. Он раскрывает рот, спрятанный в божеской бороде, и то, что из этого рта выходит, настолько разумно, что помощник лесничего Штраус сразу оказывается вне игры, а именно:
— Разумеется, это вздор. Нельзя взять да и объявить: вот этот убийца. Можно что-то почуять, это да! Можно пойти по следу, это да! И наблюдать за подозреваемым, это да, как с охотничьей вышки! Но, — он поднял вверх свою трубку, — но нельзя утверждать то, что ты никогда не сумеешь доказать! Сначала доказательства! В этом все дело!
— Что он говорит? — спросил хуторянин.
— Сначала доказательства! — выкрикнул Фердинанд Шмук. На зобе, вывесившемся у него из воротника, набухли жилы, казалось, они вот-вот лопнут.
— Доказательств не существует, — изрек Пунц Винцент. — Он ни самомалейшего следа не оставил, понятно? Все сделал умно и осторожно! Никогда нам его не изобличить.
— То-то и оно! — подтвердил Штраус. — Поэтому мы должны со своей стороны что-то предпринять. Нельзя же сидеть сложа руки и смотреть, как он совершает одно преступление за другим. Началось все с сарая, так ведь? Потом Хеллера нашли в печи для обжига кирпича! Потом мы слышали подозрительные выстрелы в лесу! Дальше — история с «козой»! Теперь — теперь пришел черед Айстраха! А то, что это убийство, скумекал даже господин Хабихт.