Настал день (день бурный и дождливый), за окном еще едва развиднелось, а в соседней комнате уже поднялась фрейлейн Якоби и стала насвистывать обычный утренний концерт.
Я проволоку ее по дерьму! — думал Малетта. Да она и сама потащится за мной по всем навозным кучам! А потом — потом я возьму ее, эту мясникову дочку, возьму, как берут потаскуху.
Одиннадцать часов утра. Матрос стоит в своей комнате — темнота, как в трюме. Запрокинув голову, закрыв глаза, стоит они вслушивается в себя и в то, что творится вокруг. Что-то происходит за стенами его дома. Великая ломка! Кажется, и в нем самом что-то происходит! Всю ночь ему снилось море. Снилось, что опять он вышел в море! Он слушает: капли барабанят по стеклу. Мощные порывы ветра сотрясают домишко, завывают в трубе. Горы вздыбливаются, точно синие волны (синие, как ночь). И лес на горах шипит, как пена на гребнях волн. Потом наступает затишье — только вдали замирающий рокот да журчание воды в сточном желобе. Матросу кажется, что он слышит шаги, кто-то приближается к его дому, топает по рыхлому снегу. Ему чудится, что в дверь постучали. Нет! Вправду стучат! Стучат громко и решительно! Жандармы! Значит, его час пробил. Он открывает дверь. Человек в форме. Да. Но это почтальон.
— Повестка?
— Нет, посылка.
— Что это может быть?
— Не знаю. От какой-то фирмы, наложенным платежом. Примите посылку.
Порыв ветра толкнул почтальона прямо на матроса, и тут он понял: в посылке окарина.
Он писал в музыкальный магазин, предлагавший в календаре свои услуги. Писал: «Прошу вас, пришлите мне окарину…» И вот ее прислали.
Он расплачивается и еще дает почтальону на чай. Уносит посылку в комнату. Осматривает ее. Взвешивает на руке. Кладет на стол и вскрывает. Вот она, окарина! Гладкая и темная, как морской зверек; она лежит, точно выброшенная волною на берег, и всеми своими дырками, как глазами, смотрит на матроса.
Зазвонил колокол — двенадцать часов. Но ветер в клочья разорвал колокольный звон. Он растворился в черном потоке ветра, прежде чем достиг людских ушей. Малетта вышел из дому с фотопленкой в кармане: сразу же угодил в глубокую лужу, схватился за шляпу, придержал ее и почувствовал, что вода залилась ему в башмаки. Пальто забилось у него между ног — точь-в-точь деревянная лошадка на палочке, — и он то ли скакал, то ли плыл, то ли летел по улице. Кругом ни души! Дождь хотя и перестал, но деревня выглядела как после всемирного потопа. С крыш смыло весь снег! Зато по улице широкой рекой текла бурая жижа. Ребятишки по пути из школы прыгали в эту реку, обдавая друг дружку фонтанчиками брызг. Малетта жался к стенам. Но толку от этого было чуть: ноги у него уже промокли до щиколоток, и он все время зачерпывал башмаками воду, хотя и не шел, а летел, скакал на «деревянной лошадке».
В полных воды башмаках он явился в «Гроздь».
Учитель в лыжном костюме уже сидел там; он бросил взгляд на фотографа.
— Смотрите-ка! Сам господин Малетта! — сказал он. — Где ж это вы пропадали в воскресенье? Прихворнули, что ли?
Малетта снял пальто, уселся и сказал:
— Да. Я простудился. Может, вам представить медицинское свидетельство? Или поверите мне на слово? — И с таким видом, будто ответ учителя его нимало не интересует, Малетта отвернулся и поглядел по сторонам. Один коммивояжер, два возчика и кельнерша — больше никого. Ни Франца Биндера, ни Герты не было.
А учитель:
— Ну зачем же сразу злиться? Я просто хотел узнать, как вы поживаете. Только и всего.
А Малетта (по-прежнему не глядя на учителя):
— Вы же видите, я еще жив.
Кельнерша Розль принесла им суп, и разговор прекратился сам собою.
Оба с облегчением склонились над своими тарелками и принялись хлебать теплую желтоватую водицу.
Рев бури за окном, бури, что перепахивает зиму, доносился до них, словно глухой непрерывный зов. Зов великого пахаря проникал сквозь стены, грубый хриплый зов. Оба возчика подняли головы и прислушались — эти звуки, видимо, были хорошо им знакомы.
— Слышишь? — сказал один с блаженной улыбкой.
Второй кивнул, схватил свой стакан и выпил.
Суп был уже выхлебан. Господин Лейтнер положил орудие жратвы на тарелку и сказал:
— Сегодня ночь лунного затмения. Но надо надеяться, что потом станет достаточно светло, чтобы хоть что-то увидеть.
Малетта, раскрошив кусочек хлеба, катал из крошек маленькие колбаски. Сейчас он поднял глаза и спросил:
— Полное затмение? — И тут же оцепенел.
Входная дверь напротив него вдруг широко распахнулась, и в залу, окутанный ароматами кухни и отхожих мест, во всем своем великолепии вошел скототорговец Константин Укрутник.
Он притворился, что не видит Малетту. Что Малетта не более как пустое место. Величественно, большими шагами он проследовал к стойке — дверь за ним с шумом захлопнулась, — открыл водопроводный кран, взял кружку, ополоснул, наполнил ее, посмотрел на свет и, видимо, решив, что она чистая, одним глотком ее осушил.
Затем поставил кружку на место, тыльной стороной ладони отер губы, не спеша повернулся на каблуках и через другую дверь вышел в подворотню.
Малетта неподвижно сидел на своем стуле, втянув голову в плечи, и, покуда шаги скототорговца гулко отдавались в подворотне, не сводил глаз с зажатой в пальцах колбаски из хлебного мякиша.
А учитель (который задолжал ему ответ, так как напряженно наблюдал за происходящим):
— Да-да! Полное затмение! Начнется в двадцать один час сорок минут.
И тут явилась свинья! Принесли свиное жаркое.
— Пожалуй, жирновато!
— Вообще мяса нет! — сказал Малетта.
Они снова склонились над тарелками; с улицы сквозь стены проникал мрачный зов.
И опять один из возчиков сказал:
— Слышишь? Вот это задувает!
Коммивояжер скорчил такую мину, словно промерз до костей. Он быстро и нервно обернулся к окну. Затем поднялся и взял с соседнего столика газету.
Малетта с отвращением жевал жаркое. От теплого жира у него сразу же заныло в животе. Кишки у него сжимались, казалось, он ест последний обед приговоренного к смерти. Он весь скрючился и поджал ноги к животу; вода, что была у него в башмаках, вода, что при каждом движении омывала ему пальцы, чавкала, как будто он под столом ел ногами.
Наконец он одолел жаркое. Отвращение поднялось выше и защекотало его под языком. В голове притаилась мучительная боль, готовая с затылка вот-вот перепрыгнуть в глазницы.
Учитель промокнул губы бумажной салфеткой.
— Да, верно. Что-то я хотел вас спросить… — начал он.
Но в этот момент дверь из подворотни открылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова Герты Биндер.
Герта взглянула на Малетту. Взглянула широко открытыми глазами. И — ей-богу! — она даже улыбалась. Уголки ее рта были чуть-чуть приподняты.
А учитель (сразу же):
— Честь имею, фрейлейн Герта! Как поживаете?
А она (с кокетливыми ямочками на щеках):
— Спасибо, хорошо. — Она сделала Малетте какой-то знак глазами и тут же исчезла.
— Счет! — крикнул Малетта. Он почувствовал, что у него задрожали колени. Швырнув деньги на стол, он встал и взялся за свое пальто.
— Что я хотел вас спросить, — сказал учитель, — вы уже дочитали книгу?
— Какую книгу?
— Которую вы у меня взяли.
— Ах, эту! Даже еще не начинал.
Явилась кельнерша, взяла деньги и стала искать мелочь. Малетта в нетерпении протянул руку.
— Надеюсь, — сказал учитель, — вы скоро ее прочтете.
И вдруг деревня словно бы развалилась на части. Коммивояжера подбросило в воздух. Вслед за ним обоих возчиков. Все бывшие в это время в зале повскакали с мест и разинули рты.
Мимо прогрохотал тяжелый грузовик и окатил дом грязью. Темным потоком, застившим дневной свет, потекло по окнам бурое снежное месиво.
— Господи помилуй, — пробормотал один из возчиков, садясь на место, другой разразился громовым хохотом.
— Вот это да! — сказал учитель.
Но Малетта уже открыл дверь и вышел вон.
Подворотня! Сквозняк выдул пыль из углов и теперь маленькими вихрями кружил ее над мостовой. Сырые грязно-белые стены гудели. Казалось, великий пахарь ревет, сложив руки рупором.
Малетта сунул сдачу в карман. С трудом застегнул пальто, полы которого неистово полоскались на ветру. Дверь в мясную лавку была широко распахнута, и в отдалении, в белой кафельной глубине, он увидел Герту. С куском сырой говядины в правой руке она вышла из-за прилавка. Кровавое, неопределимое нечто, которое она держала кончиками пальцев, обвисало грузно и дрябло. Герта прошла вдоль стены, подняла руку и повесила мясо на крюк. Потом обтерла передником пальцы, бросив при этом быстрый взгляд на дверь, и, притворяясь, что ничего не заметила, вернулась обратно за прилавок.
Малетта, неслышно ступая, вошел в лавку (за его спиною ревел пахарь). Герта не удостоила его взглядом, она упорно смотрела вниз, на мраморную плиту. И вдруг подняла глаза.
— Двести грамм брауншвейгской? — спросила она настороженно.
— У меня в кармане пленка, — сказал Малетта.
Она вскинула брови.
— Какая еще пленка?
— Пленка, на которой вы сняты.
Она посмотрела на него точно из дальней дали.
— Хорошо, — сказала она, — в таком случае давайто ее сюда.
А Малетта:
— Минуточку! Вы ведь мне кое-что обещали.
А она:
— Ах, вот что! Разве я вам что-нибудь обещала?
Малетта почувствовал, как головная боль перепрыгнула с затылка на макушку. Он спросил:
— Вы уже позабыли наш разговор? Или его вообще не было?
Герта вышла из-за своего укрытия и крадущимися шагами приблизилась к нему, на ходу медленно снимая передник.
— Прошу, — сказала она. — Я готова. Но сперва дайте мне пленку.
На секунду у Малетты перехватило дыхание. Дрожащими пальцами он вытащил из кармана пленку и протянул ей. Герта не шелохнулась. Скрестив руки, пристально смотрела на него.
— Это та самая?
Малетта подошел к окну и развернул пленку.