Зверям в лесу не спалось. Птичьи крылья мелькали во тьме меж деревьев. В бушующем море ветра черными призраками метались вороны и слышался легкий тревожный топот копыт по снегу.
Матрос брел по деревне. Даже скотина в хлевах беспокоилась, фырчала, сопела, рвалась с цепи. Он это слышал и слышал шуршание соломы в черноте скотных дворов. А в небе, над разорванными теплим ветром тучами, плыла луна (наконец-то полная луна!), и деревня была вся в черных и серых пятнах — мозаика из талого снега и черной грязи.
Продолжая свой путь, матрос шел мимо «Грозди». Освещенные окна отражались в лужах. Внутри уже, видимо, собрались завсегдатаи, их возбужденные голоса были слышны даже на улице — и снова луна, и ничего, кроме журчания полой воды; луна — расплывчатое пятнышко, то темное, то светлое в уходящих тучах, что плыли по ветру, как льдины по реке. Матрос шел и шел. Трубы черными кольями вонзались в небесный ледоход. Матрос подумал: эти тучи спешат вдаль. И тут же столкнулся с фрейлейн Якоби.
Она прижала руку к сердцу.
— Ох, как я испугалась, — хрипло проговорила она.
Он узнал ее по голосу, но что-то в этом голосе показалось ему странным. Он спросил:
— Разве вы меня не видели?
— Не знаю. Хотя… Я видела вас, но…
А он:
— Вы плачете!
— С чего вы взяли? (Она отвернулась.) Как вы могли это разглядеть впотьмах?
На каком-то из дальних дворов замычала корова. Матрос глянул в направлении, откуда донеслось жалобное мычание.
А потом:
— Я слышу по вашему голосу.
А она:
— Ах, вот как! Ну, значит, вы ослышались.
— Я слышу даже, как растет трава!
— Среди зимы?
— Да. Она растет всегда. В один прекрасный день все зарастет травой, и это хорошо.
Учительница взглянула на него. Он заметил, что голова у нее не покрыта. Ее светлые волосы развевались на ветру и в лунном свете казались белыми.
— Да, — сказала она. — Вы правы. Она растет всегда. И над нами когда-нибудь вырастет трава. И никто нас не отыщет под этой травою. Она будет зеленеть, а нас словно никогда и не было.
Матрос медленно и осторожно погладил руку фрейлейн Якоби и этим движением все-таки слегка оттеснил ее в сторону. Он видел мерцающий свет в ее влажных глазах и чувствовал, что она дрожит в своем пальтишке.
— Жаль, — сказал он печально. — Все-таки жаль. — И устремил взгляд куда-то мимо нее, в бессонную ночь. А потом: — Вы ведь поняли меня, правда? Поняли, что сейчас лучше всего идти дальше?
Он отпустил ее локоть, повернулся и вправду пошел дальше, не оглядываясь, только слышал ее усталые, шлепающие шаги, все больше от него удалявшиеся. Дойдя до церкви, матрос тяжело поднялся по ступенькам на кладбище. И вдруг все в нем словно бы перевернулось, и он почувствовал, что вся его жизнь теперь пойдет по-другому. Он медленно прошел по галерее к мертвецкой. Кругом на горах зашипели леса, что-то закричали ему осипшими голосами. Стараясь понять этот зов, он прислушался. Ничего, лишь затихающая вдали барабанная дробь, и все. Перед ним на крюке, вбитом в дверной косяк, болтался клочок какой-то ткани.
— Он и сидел как раз, где ты сейчас сидишь.
Пунц широко раскрыл свои остекленелые глаза.
— Вот тут, под часами, — сказал Хабихт. — Тут он и сидел. Припоминаешь? А незадолго до семи встал и ушел.
Они пребывали в довольно-таки мрачном настроении: Хабихт, помощник лесничего Штраус и Пунц Винцент. И Хабихт говорил об Айстрахе, не о «зебре» — о «зебре» они намеренно умалчивали.
А Хабихт:
— Без двенадцати или без тринадцати семь…
А Штраус:
— Ну а дальше-то что?
— …он ушел. А сколько ему надо было времени, чтобы дойти до кирпичного завода? Полчаса, уж никак не больше.
Часы тикали над головой Пунца Винцента.
Помощник лесничего ухмыльнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал:
— Ну и что? Это уже дело оконченное.
— Я тут кое-что обмозговал, — сказал Хабихт.
Пунц с угрожающим видом перегнулся через стол.
— Это калеке-то полчаса? — переспросил он. — Старому-то хрычу? Да он бы и за час туда не дотащился. Понимаешь? У него и ревматизм был и подагра!
Вахмистр Хабихт угрюмо покачал головой.
— Цоттер ведь встретил его на полдороге. Как раз было семь, — сказал он.
— Иди ты со своим Цоттером! Мало ли что он говорит! — сказал Пунц Винцент.
Хабихт бросил на него быстрый взгляд. Глаза его вдруг стали черными и колючими. Он сказал:
— Тебе ведь тогда еще плохо стало, припоминаешь? Ты добрых полчаса просидел в сортире.
У Штрауса ухмылка застыла под носом, и два его золотых зуба, казалось, снаружи прилипли к губе.
Пунц Винцент повернулся к стойке.
— Розль! — крикнул он. — Неси четвертушку красного! — А потом: — Еще бы не помнить! Так живот прихватило, умирать буду — не забуду. Черт бы все побрал! Ну и пронесло ж меня тогда! Даже вспомнить страшно! А Хабергейер с Шобером ходили смотреть, не помер ли я!
Он разразился громовым хохотом, те двое к нему присоединились.
— Хабергейер, — проговорил Хабихт сквозь смех, — Хабергейер следил за тобой. А что он тебе сказал?
Пунц (вдруг сощурив глаза):
— Ты что ж, думаешь, так я тебе слово в слово все и повторю? С тех пор худо-бедно месяц прошел! Тут не упомнишь! Поторапливайся, сказал, мы, мол, тебя дожидаемся.
Кельнерша принесла вино и поставила стакан перед Пунцем. Он взял его и тут же опрокинул на стол. Кроваво-красная лужа растеклась по скатерти.
— Ой! — Кельнерша (окосев от злости) схватила тряпку и ликвидировала это безобразие.
Пунц убрал со стола свою лапищу и больше не шевелился. У помощника лесничего золотые зубы снаружи липли к губе.
А Хабихт (внезапно поднявшись):
— Минуточку!
Он прошел мимо стойки и вышел за дверь. Помощник лесничего проводил его взглядом, Пунц нет. Кельнерша тоже исчезла.
— Что это с ним сегодня? — спросил Штраус.
Ветер яростно бился в окна. На стене над тирольской шляпой Пунца тикали часы. Половина десятого. Одна из двух стрелок указывала вниз.
А Штраус:
— Какая муха его укусила?
Пунц пожал плечами и взглянул на стол. Стекла дребезжали под натиском ветра, а стрелки медленно ползли дальше.
Наконец дверь снова открылась. Но вошел не Хабихт, а Герта с Укрутником. Запахло отхожим местом; Укрутник пропустил Герту вперед и при этой оказии крепко ущипнул ее в зад.
Она взвизгнула, отскочила, а так как он сиганул было за нею, укрылась за стойкой.
— Белого или красного? — спросила она.
— Белого.
Она доверху налила два стакана и протянула ему. Он взял их и огляделся.
— Иди вон в тот уголок. — И Герта указала на столик в углу у самой двери.
— Очень надо! — сказал Укрутник. — Там же этот всегда сидит. — И все-таки отнес туда стаканы.
Герта подошла и вытерла об Укрутника свои влажные руки.
— Очень уж ты чувствительный.
— Конечно! — ответил он. — Конечно. А ты не знала?
С хохотом они уселись на скамье. В этот момент вернулся вахмистр Хабихт. Он прошел мимо них через всю залу и сел на прежнее место. Поставил локти на стол и уронил голову на руки.
— Что-нибудь случилось? — спросил помощник лесничего Штраус.
— Розль! — рявкнул Пунц Винцент. — В чем дело?
— А что должно было случиться? — проговорил Хабихт, не поднимая головы.
— Ясное дело, ему выпить охота, — сказал Укрутник.
— Розль, — вибрирующим от смеха голосом крикнула Герта.
— Ничего не случилось, — сказал Хабихт, — просто я размышляю.
Дверь мертвецкой опять стояла открытой. Старик Клейнерт запер ее, когда прозвонили к ранней обедне, но матрос ее открыл (и крепко держал, чтобы она не хлопала на ветру); он заглянул в пустой гроб, в смоляно-черную пустоту, откуда на него пахнуло затхлостью, а ветер трепал ему волосы, так как матрос снял шапку.
Итак, ты покинул этот мир, думал он. И мир пуст, точно старый ящик. И буря поднялась, налетела на этот мир, так что он завыл, как корабельная сирена перед отплытием. (Порыв ветра, черный под серебром небесного ледохода, черный от влаги, черный от раскисшей земли и промокших лесов, черный от беременных дождем морских просторов, траурно-почернелый от моря качающихся вершин, порыв ветра ударился о церковную стену, вскочил на нее, взлетел на башню, прочно вогнанную в небесный ледоход, перемахнул на скат крыши, потом на конек и там с воплем перекувырнулся. Реквием! Мертвецкая наполнилась гудом, клочок черной ткани забился на ветру. У матроса волосы встали дыбом, дверь рвало из рук. Началось! Потому что мера переполнилась! Какая пустота! Потому что тебя не хотели больше терпеть на этом свете, не хотели терпеть из-за того, что ты всю жизнь шел к своей цели, цели такой далекой, нет, такой близкой, что ее уже никто не видит. Конечно! Полет на Луну, да! Полет на Марс, да! Можно лопнуть от важности! И взлететь на воздух! Да! Но искать свою цель в совсем другом направлении запрещено. Тот, кто на это отважится, будет расстрелян!.. О Свобода! Слово! Разжеванное, выхолощенное! Оно на языке у каждого пройдохи, и он плюется им направо и налево! Это слово слизью стекает по нашим лицам! Нас с самого рождения заплевывают им! Но свобода, как таковая? Где она осталась? Я не чувствую ее вкуса в слюне, которой заплевали мне рот! Я знаю только: кто страдает от голода — говорит о еде, а о свободе говорит тот, кто давно забыл, что она такое. Но ты ее не забыл, и ты обладал ею! Она достояние всех отверженных! Она должна быть нашим общим достоянием! Потому что мы все отверженные! Не думать об этом! Лучше тепло! Лучше ложь! Укрыться за посредственностью и целесообразностью! Но вдруг появляешься Ты и идешь своей дорогой! И присваиваешь себе свободу! Свободу быть нецелесообразным! И воруешь! Крадешь курицу! Крадешь кролика! У добропорядочных воров, обкрадывающих друг друга только в соответствии с буквой закона! У бравых парней, которые становятся по стойке смирно, если на них прикрикнуть, и лишь из послушания жгут, насилуют, убивают! Реквием! Окно было зарешечено! И все же аромат лесов проникал к тебе! И голос дождя, стучавшего по надгробным венкам, которые сплел тебе лес! Ибо тебе было назначено искупить вину! Вину перед собой! И мою вину! И мой грех! Потому что, когда твой отец оставил тебя, я был занят трупом. Теперь ты мертв! Ты снова со своей матерью (ведь твой отец оставил тебя). Ночная волна накатила и захлестнула тебя! И ты идешь сквозь ночь, плывешь через подземную чащу сна. В земле твое тело станет черным, как корень, черным, как весть, носящаяся по морю, черным, словно гигантское материнское чрево, в котором тебя уже не настигнет эта банда… Но банда по-прежнему заплевывает мир, а мир пуст, как эта мертвецкая, и потому что он пуст и ничего нового уже не произойдет и каждый день будут совершаться такие же убийства, и так как мы уже думаем, что это наше право, и что так будет и впредь, и что нам всегда все сойдет с рук, то мы подходим к концу: мера всех мер переполнилась. Буря захлопывает дверь!