И однажды это произошло.
Оно вырвалось из Малетты. Оно уже не раз перерастало его и глядело на него из лесной чащобы, но на сей раз оно отделилось от него, ибо уже стало достаточно великим и сильным. И когда он без сознания валится в придорожную канаву, оно вскакивает и оказывается среди нас…
Что? Нам никогда не доводилось увидеть это. Л тех, кто видел, уже нет в живых.
Была ли то оборотная сторона медали? Уже не голова, а звериный образ бога? Тогда мы ощутили это, как щекотание под языком, а вскоре должен был последовать и пинок в зад.
Но Малетта лежал на своей кровати раздетый и обмытый, как мертвое тело; лежал недвижно — во зло использованное орудие, которое отшвырнул великий палач.
А внизу, стоя в дверях парикмахерской, Укрутник говорил своей невесте:
— Слушай-ка, вот занятная история. Знаешь, что такое Укрутник? Укрутник по-чешски значит сволочь.
Все трое расхохотались (Герта, Укрутник и фрейлейн Ирма), и в эту минуту загудели колокола — старик Клейнерт звонил к черной обедне.
А теперь — покуда не началось — набросаем схему ситуации:
Колокола прозвонили полдень.
Местные я; ители сели обедать.
Одежда Малетты тлеет на костре.
Сам Малетта, как мертвец, лежит на кровати.
Фрейлейн Якоби стоит рядом, за дверью.
Старик Зуппан в саду приглядывает за костром.
На другой стороне улицы стоят Укрутник и Герта Биндер.
Фрейлейн Ирма стоит и смеется вместе с ними.
Фердинанд Циттер моет руки в задней комнате парикмахерской.
Хабергейер все еще торчит перед «Гроздью».
В «Грозди» взад-вперед бегает фрейлейн Розль.
Учитель чинно хлебает суп.
Дым белой лепешкой лежит над деревней.
Старик Клейнерт дергает за веревку колокола.
А там, где только что слышался стук топоров, на опушке леса, куда должен был выйти Пунц, там, где должна была явиться миру его пунцовая башка (если только Хабергейер не ошибся в расчетах), там, в вершинах деревьев, недвижно уставившихся в небо, все еще сидит в засаде ветер, изготовившийся к прыжку; гигантская тишина, что должна воцариться, когда отзвонят колокола.
Потом это случилось. Колокольный звон умолк. Настала такая тишь, словно у всех нас перехватило дыхание. И в эту секунду ловушка захлопнулась, ловушка, что, возможно, была поставлена с самого начала.
Рабочие с лесопилки, бесстрашные парни, которые были тогда в лесу вместе с Пунцем Винцентом, потом (с побелевшими губами) рассказывали примерно следующее.
Услыхав, что в Тиши звонят колокола, они живо закончили работу.
— Пунц, — говорят они, — сложил свой метр и сунул в карман. Точно так же, как и всегда.
— Все было как всегда, — говорят они.
— Мы ничего такого не заметили.
— И в Пунце тоже не заметили.
Только совсем безветренно было, ничто не шелохнулось.
Он ушел немного вперед и, покуда остальные брали свои рюкзаки (а в долине звонили колокола), остановился, вытащил из кармана сигарету и сунул в рот.
Потом достал зажигалку.
— Мы слыхали, как щелкнула зажигалка, — говорят они, — он ведь стоял недалеко от нас.
Зажигалка щелкнула, но, видно, зажглась не сразу. Пунц тряхнул ее и выругался. Потом она снова щелкнула и на этот раз уже зажглась: они видели дымок, который пустил Пунц Винцент.
И в это мгновение колокола смолкли.
С опушки леса донеслось эхо, и больше ничего.
Пунц оборачивается.
Делает одну затяжку.
И вдруг сигарета летит по воздуху.
Описывает высокую дугу.
Это было, рассказывают они, как будто кто-то вырвал сигарету у него изо рта и далеко ее отшвырнул.
Но там не было ни души, и по-прежнему ничто не шелохнулось, и Пунц держал руки в карманах. Но сигарета все-таки улетела, потом упала и исчезла в подлеске.
— Он стоял к нам лицом, — говорят они, — он ведь как раз обернулся. Мы видели его, видели его лицо и глаза тоже. Нам их по гроб жизни не забыть. Они еще ох как долго нам сниться будут.
И зубы у них стучали.
Мы спрашиваем:
— Он кричал?
Спрашиваем:
— Слышали вы, как он кричал?
— Нет, еще не слышали. Он только смотрел. Смотрел сквозь нас.
Они говорят, что проследили за его взглядом, сразу обернулись и посмотрели в ту сторону.
— Ну и что там было?
— Ничего. Вырубка. А за ней лес, и больше ничего.
— А потом?
— Потом это началось. Потом он закричал.
Потом началось.
Маленькая Анни первая услышала крик. Она как раз выходила из хижины гончара, торопилась домой со своею окариной, но вдруг остановилась, будто кто-то загородил ей дорогу, и:
— Наверху кто-то кричит! Слышите? — Она бросилась обратно к хижине.
Матрос вышел на порог. Прищурившись, посмотрел вверх, на опушку леса. Все замерло кругом. Недвижные деревья вонзались в небо. Молчание обвисло на их ветвях, точно брюхо толстяка.
Но так как Анни крепко держалась за его рукав, ему тоже почудился вдали какой-то крик. Он сказал:
— Не слушай! Пойдем-ка лучше в дом. — И вдруг сам ощутил нечто похожее на страх.
Он втолкнул девочку в комнату и запер дверь, дверь ведь как-никак защита, а он знал — тут недалеко до беды. А потом:
— Что-то там неладно. Подождем, покуда это кончится.
Вслед за тем и мы услышали крики (они даже до деревни донеслись). Крики вонзились в распухшую тишину, как нож вонзается в тело.
Мы не сразу сообразили, откуда они несутся. Словно бы ниоткуда и отовсюду. Они перекатывались от леса к лесу, от холма к холму, и эхо, как тявкающая собачонка, скакало за ними. Становясь все страшнее, они, казалось, со всех сторон обступали деревню, кружили вокруг церковной башни, точно стая ласточек, нарастали и нарастали, жестокие, звериные крики. Словно вокруг неистово травили зверя.
— Это кричат на кирпичном заводе, — сказала Герта.
— Нет, на болоте, — отвечал Укрутник.
И вдруг дым рвануло к небу.
— В чем дело? — пробормотал Хабергейер. — В чем дело?
Это был всего-навсего ветер. Он, как зверь, выпрыгнул из засады, ветер, что все утро сидел притаившись. Точно кружащийся столб поломанных веток, точно кружащийся танцор (с чубом из кружащихся листьев), спустился он с горы прямо на нас, с юга, пролетев над полями, наскочил на нас, продул улицу в деревне и снес черепицу с крыш.
Как быстро все это налетело, так и прошло. Опять ничто не шелохнулось, и крики тоже смолкли. В необъятной тишине, под необъятным угрюмым небом стояло несколько домов без крыш, и сами мы стояли на том же месте и все еще ничего не понимали. Мы смотрели вверх, смотрели в воздух, пронизанный пылью, словно искали наши улетевшие шляпы.
То был третий удар, третий удар когтистой лапы огромного зверя, а сначала все еще выглядело случайностью, и самый удар казался случайным. Поначалу, глядя на разрушение, мы не усматривали в нем никакой системы, кроме того, мы убедились, что ущерб не так уж велик (и почти целиком покрывается страховкой). Но потом в деревню пришли рабочие с лесопилки — они были без шляп, и волосы у них стояли дыбом, — а когда они попытались побелевшими губами пролепетать что-то, хоть что-то прояснить нам — их лица были красноречивее слов: мы вдруг смекнули, что над нами нависла беда, что все это лишь пролог и на сей раз возмездия не миновать.
Хабихт, собравший вокруг себя наиболее смелых мужчин, сказал:
— Мы идем искать Пунца. Пойдешь с нами?
А Хабергейер (он по-прежнему топтался на месте, и без шляпы его сходство с богом-отцом было еще разительнее):
— Сейчас не могу. Я заказал важный разговор. С районным лесничеством. Ничего не попишешь.
Итак, мы отправились наверх — в лес — без него, нимало не думая о его поведении. Тогда у нас совсем другое было на уме, к примеру загадочное ночное происшествие. И потом: Хабихт звонил по телефону в Плеши, и не только в Плеши, а и в другие окрестные деревни. Он спрашивал:
— Какая у вас там погода?
— Хорошая. А в чем дело?
— Ветер есть?
— Нет.
— Ну спасибо.
Таким образом, стало очевидно, что беда коснулась только нас. Торнадо начался на Кабаньей горе и кончился сразу же за Тиши. Мы вспомнили о напоенном кровью небе в тот вечер, когда мы стреляли по арестанту, и сказали себе: мы промахнулись, попал в него только один — Пунц Винцент. Теперь мы искали его. Поднимались в гору, спускались с горы. Искали во всех направлениях. Умнее было бы разойтись в разные стороны. Но нет. Мы держались кучей, как стадо баранов. В одном месте, где еще лежал обильный снег, мы наткнулись на его следы. Он бежал! Мчался огромными скачками! Но от чего бежал? Это не оставило следов.
В надвигающихся сумерках мы вдруг ощутили холод, от зада он пополз по позвоночнику и медленно разрастался в теле, точно дерево с ледяными корнями и ледяными сучьями.
— Вот он где, — сказал помощник жандарма Шобер и указал вниз, в овраг. Ни одного сломанного, ни одного вырванного с корнем дерева. Торнадо не коснулся этой части леса. Мы, спотыкаясь, ринулись вниз. Мы уже знали, что нам предстоит, ибо у нас вдруг появилось шестое чувство, животный инстинкт, и мы почуяли страшное. Лес здесь был непрочищенный, непролазная чащоба. Щупальцами тянулись отмершие ветки. Стоило их задеть, и они с треском переламывались пополам, а на стволе оставались торчать остроконечные деревянные копья. Они, казалось, грозили нам. Опасливо пробирались мы между ними — под ногами чавкала прелая листва, — то и дело скользя, спускались по вязкой глинистой почве. На бегу Пунц, видно, пробирался через сухостой, на копьях висели клочки его одежды. Ниже мы наткнулись на куртку, которую с него сорвало. Вся драная, как будто ее рвали когтями и зубами, висела она на кусте, распространяя омерзительный запах пота. Мы оставили ее висеть и, спотыкаясь, продолжали спускаться, а из оврага навстречу нам перла темнота. Что-то белое мелькало внизу, словно парламентер размахивал белым флагом, — то была его рубашка. Она болталась на дубовом суку, как будто ее повесили сушиться.