Странное чувство охватило меня. Не то чтобы неприятное, а вроде чесотки где-то глубоко в животе.
– Ясное дело, – говорю я ей.
– Ну так мне тоже такие снятся.
Я долго молчу. Просто гляжу на нее сквозь стекло. На какое-то мгновение я вижу в ее лице волчицу, а потом она исчезает, будто и не было.
– Знаю, – говорю я. – Они настоящие, те сны. Не спрашивай, как и почему – все равно не отвечу. Но по ночам, пока мы с тобой спим, мы в то же время каким-то образом бегаем по тем лесам.
Теперь ее очередь молча разглядывать меня.
– Ты меня не дурачишь? – спрашивает она.
– Я тебе когда-нибудь врала?
– Пару раз кое о чем промолчала.
– Ну а в этот раз не молчу, – говорю я.
Она откидывается на спинку стула, и задорная улыбочка из тех времен, когда мы вместе росли и узнавали о жизни много лишнего, чтоб мне провалиться, она снова у нее на губах. Я уж не помню, сколько я не видела этой усмешки, и я ухмыляюсь в ответ, но сердце у меня ужасно болит. Этот призрак прежней Рози напоминает мне, сколько еще лет они собираются продержать ее под замком.
– Ну и чертовщина, – говорит она. – Прошлой ночью мы как раз загнали… – Она не договаривает, ждет, и в глазах у нее вопрос.
– Что-то вроде оленя, – подхватываю я, – только шкура черная, как вороново крыло.
Она кивает с довольным видом.
– Зато кровь была сладкая:
Я не могу удержаться от смеха.
– Проверяешь? – спрашиваю.
– А ты как думала, черт возьми? – отзывается она. – Или это не самая сумасшедшая чертовщина, какую нам с тобой доводилось слышать? Ясное дело, я тебя проверяю. И себя проверяю, если на то пошло.
– Все по-настоящему, – повторяю я.
– Начинаю врубаться, – говорит она. – Но тогда кто эти остальные из нашей стаи?
Я пожимаю плечами:
– Откуда мне знать. Либо они тамошние, либо такие же, как мы: неудачницы, которые ищут побольше того, что им выпало, потому как-то, что им выпало, не стоит и медяка.
– Да, в общем, и не важно, – заключает она.
– Точно. Главное, мы с тобой вместе.
Мы бы еще говорили, но тут подходит вертухай, говорит, мол, свидание окончено. Я прощаюсь и прикладываю ладонь к грязному стеклу. Рози прижимает свою с другой стороны, так что мы вроде как пожимаем друг другу руки. Потом она позволяет увести себя в камеру, а я отправляюсь домой.
Во сне лучше. Мы не особенно замечаем остальных волчиц, что бегают в стае, но друг к другу так и льнем: толкаемся плечами, покусываем друг друга, затеваем шутливые потасовки – делаем все, чего нельзя сделать сквозь стекло комнаты свиданий.
Когда я захожу в другой раз, она спрашивает:
– У тебя не бывает чувства, что в том месте есть не только леса, по которым мы бегаем?
– Ты это о чем?
– Может, там найдется на кого еще поохотиться, – говорит она. – Знаешь, когда мы гнали того оленя, мне попался такой запах, что от одного вдоха все внутри свернулось и задрожало.
– Ага, – отвечаю я, – знаю, о чем ты говоришь. Что-то старое и… особенное.
Я не говорю «волшебное», потому что это слово подводит слишком близко к воспоминаниям о сестричке, но на уме у меня именно оно.
– Так в следующий раз, как попадется тот след… – говорит Рози.
– Попробуем, – соглашаюсь я.
Не в ту же ночь и не в следующую, даже не в ближайшие недели. Но в конце концов я снова чую тот запах, и мы оставляем полузагнанного оленя и бежим по новому следу. Мы идем по нему долго, уходим в места, где не бывали прежде. Я не говорю, что мы все знаем про страну снов: нет, мы далеко не все видели. Но эти места совсем другие. Это сразу чувствуется – предостерегающие мурашки по загривку, как дома, когда переступаешь невидимую границу Стоксвиля, и вдруг ты – единственное белое лицо на улицах. И никто тебе не угрожает в открытую, но куда ни повернись – со всех сторон надвигается беда.
Вот и здесь так же, только то, что тут надвигается, – не обязательно беда. Скорее то чувство, которое заставляет притихнуть, когда входишь под своды огромного собора. Не важно, верующий ты или нет – все равно на тебя давит ощущение какого-то невидимого присутствия. Здесь такое исходит от деревьев. Они здесь толще и старше, и лес гуще и темнее. Наши дремучие леса – просто жалкое подобие его. А воздух будто сдобрен порцией виски, дымный и чужой, и свет приглушенный, как бывает перед закатом. Но я чувствую, что здесь всегда так.
Мы так и не догнали ту дичь. Даже не увидели, за кем гнались. Но нам ясно, что мы на что-то этакое наткнулись, так что в следующую ночь и каждую ночь после этого мы отправляемся прямиком в те сумеречные леса и ловим дразнящий нас запах. Иногда ничего не находим. Бывает, след такой старый, что не стоит труда идти по нему. Но случается, мы подхватываем свежий запах и мчимся по горячему следу. Когда мы его теряем, это не потому, что дичь сдвоила следы или еще как нас перехитрила. След просто тает, будто зверюга взяла и перенеслась куда-то в другое место.
Не то чтобы мы вовсе забросили обычную охоту. Загоняем и оленей, и прочих, но никогда не забываем – по крайней мере, мы с Рози – о том диком запахе и ждем, что однажды догоним добычу и завалим наконец.
– Почему мы там всегда волчицы? – спрашивает меня Рози в одно из следующих свиданий. – Считается ведь, что во сне можно стать кем угодно, разве нет?
Я пожимаю плечами:
– Выбирать не приходится. Как вышло, так вышло.
– Если б у меня был выбор, – говорит она, – я бы осталась как есть. Человеком.
– В таком виде охотиться труднее.
– Зато у нас могли бы быть ружья.
– Пожалуй, – признаю я.
Но мне не кажется, будто так было бы лучше. Не то чтоб я жалела зверье, за которым мы там гоняемся, думала о честной игре или еще чем-то таком. Но бежать по следу и наконец свалить зверя, вонзиться зубами и когтями – вот что дает мне чувство жизни. Просто взять ружье и кого-нибудь подстрелить – совсем не то удовольствие.
– Так ты полагаешь, те олени – тоже люди, которые видят себя во сне? – спрашивает Рози.
– Не задумывалась об этом, – говорю я ей. – Может, и так.
Она кивает:
– Вот я и думаю: если там умираешь, на самом деле тоже умрешь? Знаешь, не проснешься утром или еще что?
– Мне все равно, – отвечаю я. – По мне, лучше рискнуть, чем не видеть тех снов.
Она снова медленно кивает, словно так глубоко ушла в свои мысли, что меня и не замечает.
– Я вот спрашиваю себя, не следовало бы нам жалеть их? – говорит она. – Ну, тех оленей. Если они такие же люди…
– А ты жалеешь?
– Да нет… во всяком случае, не тогда, когда мы их заваливаем. Но вот сейчас мне это пришло в голову, и я не знаю. Хочу сказать, если они по-настоящему умирают, может, мы нехорошо поступаем?
Я пожимаю плечами:
– Надо было им выбрать себе тело покрепче.
– Мы ведь не выбирали. С чего ты взяла, что они могли?
– Так ты к чему ведешь? Что нам, перестать охотиться?
Она мотает головой:
– Да нет, я просто задумалась. Здесь пропасть времени остается, чтобы думать.
– Тюрьма сделала из тебя философа, – кидаю я в надежде заставить ее улыбнуться.
Ничего не выходит. У нее все тот же вид: малость виноватый и еще не знаю какой. Пожалуй, грустный и бесстрашный.
– Тюрьма много чего может из тебя сделать, – говорит она наконец.
Я вспоминаю свои шесть месяцев, смотрю на нее, отсиживающую шесть лет, и не нахожу что сказать.
А однажды ночью мы успеваем заметить мелькнувший белый круп, и след такой свежий, что в носу становится горячо. Этого мы гоним много часов и постепенно догоняем. Он уводит нас так далеко, что местность снова меняется, лес раздается, и земля под ногами начинает подниматься, из нее проступают валуны и гранитные уступы, будто кости древнего чудовища. Мы еще раз видим его: что-то вроде лошади стоит на утесе, глядя на нас сверху вниз, – а потом он снова исчезает.
Одна волчица издает резкий пронзительный лай, и мы кружим у подножия утеса. Уже не первый месяц мы гоняемся за этой тварью, а нынче воздух здесь густой от надежды. На четвертом или пятом кругу – я уже сбилась со счету – мы снова ловим запах и летим вверх по склону – стая призрачных волчиц, гонимых ветром. Чуть дальше вверх открывается устье расщелины между двумя скалами. Запах теперь так и кружит нам головы, наполняя их огнем и кровью, и мы врываемся в каньон. Поворот, другой, и вот он перед нами, в тупике перед утесом, слишком крутым даже для горного козла, и теперь ему никуда не деться. Он не растворяется в воздухе. И это не козел, да и не лошадь. Зверь из книги сказок. В лунном свете он белее простыни, и из середины лба у него поднимается длинный витой рог.
Стая рассыпается полукругом, медлит, упиваясь предвкушением минуты.
Не знаю, как с другими, а меня этот рог будто к месту пригвоздил. Долгое мгновение я не способна шевельнуться, ничего не соображаю, ничего не могу.
В этот миг единорог хватается за последний шанс прорваться мимо нас, но слишком поздно. Мы все набрасываемся на него.
Мы теряем одну из стаи – волчица гибнет под его копытами. Потом длинный рог вспарывает брюхо другой. Это вам не олень, но нам даже в голову не приходит отступить. И вот наши зубы смыкаются у него на шее. Мы рвем ему глотку. Первый вкус крови, и все кончено.
Вы не представляете, что это за кровь. Она обжигает и вместе с тем наполняет таким чувством, словно вы в каком-то соборе и Господь заглянул туда в гости, или просто не знаю… Рози, когда я в следующий раз навещаю ее в тюрьме, говорит, это как лучшая доза, какую она пробовала, да к тому же тебя не ломает, когда действие кончается. Насчет этого не знаю, но одно могу сказать: попробуешь раз, и всю жизнь будет хотеться еще. Мы заваливаем зверюгу и рвем ее, как собаки кролика, – просто разрываем на куски. Мы катаемся по телу, купаемся в крови, жуем горячее мясо с боков и с горла. Нас наполняет жар, как из сердца звезды, мы становимся огромными, как горы. Одним скачком мы можем покрыть сотню миль. Когда горячка наконец спадает, мы поглядываем друг на друга, ухмыляемся, и в наших глазах смех. Мы даже не вспоминаем о двух волчицах, потерянных в схватке. На уме у всех только одно: «Где бы добыть еще такого?»