Но она тоже уходит, а я остаюсь отдыхать и думать. Гляжу в потолок и вижу тех волчиц. Поворачиваю голову к стене, а оттуда смотрит на меня сестра, и в ее глазах обвинение. Закрываю глаза и тут же встряхиваюсь, почувствовав приближение дремоты. Наконец появляется санитар, чтобы отвезти меня на очередную процедуру, и на несколько минут я могу забыться.
Странное дело. Забываю то, чего не хочу забывать, а то, что хочу забыть, остается со мной, обволакивает меня слоями, как луковицу, так что я порой задыхаюсь под ними. А потом появляется совершенно неожиданный посетитель, и моя жизнь обрастает новым слоем сложностей.
– Смотрите-ка, кто пришел! – восклицаю я, когда в палату входит Дэниель.
Я только что закончила серию интенсивных упражнений, и мышцы все еще натужно ноют – те мышцы, которые я ощущаю. Целую минуту я не могу разобрать, что в нем такого необычного, но наконец замечаю: он не в больничной униформе. Линялые джинсы, старая гавайка и сандалеты вместо бледно-зеленого халата и тапочек на мягкой подошве, в которых я видела его до сих пор.
Он улыбается, заметив подаренную им брошку у меня на подушке, и в комнате чуточку светлеет.
– Как дела, Джилли? – спрашивает он.
– Лучше, – сообщаю я и, не дав ему перейти к привычным расспросам о ходе лечения, добавляю: – И хуже тоже.
Он переставляет стул поближе к изголовью, и мы немножко болтаем о старых пациентах, лежавших в одно время со мной, и тому подобных делах.
– Может, тебе это покажется неприличным, – вдруг говорит он, – потому что ты лежала в моем отделении и все такое, но я хотел спросить, не согласилась бы ты как-нибудь погулять со мной?
Надо же! Похоже, Софи была права насчет его. Хотя он такой красивый и славный, что тут наверняка что-то не так.
Он сидит, ждет ответа, а я не знаю, что сказать.
– Почему ты стал медбратом? – спрашиваю я. Он словно не слышит, долго тянет с ответом.
– Извини, – говорю я. – Сую нос не в свое дело, да? А ты ведь просто пригласил меня прогуляться.
– Да нет, все в порядке, – говорит он. – Просто ты застала меня врасплох, а я давно уже об этом не задумывался. – Он медлит еще несколько мгновений, прежде чем продолжить: – Мой папа умирал от рака – я еще мальчишкой был. Каждый день заходил к нему в больницу после школы, и, понимаешь, почему-то мне запомнилось, как сиделки и санитары заботились обо всех этих умирающих людях. Когда папа умер, я уже знал, чего хочу, – заботиться о других. Помогать, когда люди попадают в это страшное место и ничего не могут сделать сами, потому что собственное тело им изменяет.
– А почему не стал врачом?
– Никого не хочу обидеть, но врач – это не то. Понятно, они делают операции, назначают лечение и все такое, но на передовой двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю не они, а мы. Когда какого-нибудь несчастного малыша выворачивает наизнанку, не врач перестилает постель, уговаривает его, что стыдиться нечего, помогает почувствовать себя нормальным. Это мы уговариваем его, что он ничего дурного не натворил, просто болезнь завладела его телом, а он тут ни при чем. Мы всегда с ними, со всеми больными, все время.
Я смотрю на него, и в голове одна-единственная мысль: «Ничего себе! Настолько хорош, что даже не верится!»
– Ты не гей? – спрашиваю я.
Он хмурится:
– Почему? Оттого что стал медбратом?
Я качаю головой:
– Нет. Я знаю, что нельзя обобщать, но до сих пор все одинокие умные красавчики, какие мне попадались, оказывались геями.
– По-твоему, я умный красавчик?
– Вообще-то да. У вас что, зеркала в сестринской нет?
Он краснеет, но я вижу, что ему приятно. Откашливается.
– Так как же насчет свидания?
– Ты на меня посмотри, – говорю я. – Я не на жалость напрашиваюсь, так что не надо лекций о бодрости духа, но давай смотреть правде в глаза. В ближайшее время мне по городу не гулять.
– Я имел в виду что-нибудь, что тебе по силам, – смущается он. – Можно посмотреть кино в холле или поужинать в кафетерии… что-то в этом роде.
Под моим взглядом он окончательно сбивается и с трудом выговаривает:
– Так как?
– Я думала, таких, как ты, уже не делают, – говорю я.
Мне видно, что из-под воротничка на его лицо накатывает новая волна краски, но он не обращает на это внимания и спокойно ухмыляется.
– Но было бы неплохо, – говорит он, – верно?
Я киваю, хотя в последнее время уже ни в чем не уверена.
Как раз сейчас его интерес ко мне очень осложняет дело. Речь даже не о Сломанной Девочке – поскольку его это, кажется, не смущает. Но что будет, когда он столкнется с Девочкой-Луковкой, которая прячется внутри? Когда разберется, что творится у меня в голове? Провалы в памяти, сложности с интимной близостью и – вершина всего – странствия в страну снов! С виду он славный, нормальный парень. Умный красавчик, я не соврала. Доброе сердце, заботится о людях. Чего еще желать девице?
Но сколько времени ему понадобится, чтобы броситься наутек, заглянув на минутку ко мне в голову? О таких вещах мы с ним ни разу не заговаривали.
Так к чему оттягивать неизбежное? Покончим с ним сразу.
– Ты в волшебство веришь? – спрашиваю я.
Он улыбается во весь рот:
– Ты хочешь спросить, знаю ли я, что ты в него веришь?
Я хлопаю глазами:
– М-да. И это тоже.
– Я тебе признаюсь, – говорит он. – Я уже знал, кто ты такая, еще до того, как ты попала в мою палату.
– Знал?
Он кивает:
– У меня даже одна твоя картина есть – «Желтый мальчик» – та, где эльф-одуванчик облокотился на ржавое автомобильное крыло.
– Так это ты ее купил? Альбина потеряла копию чека, и мы не знали, к кому она попала!
– Альбина?
– Альбина Спрех. Хозяйка галереи «Зеленый Человек», где была наша выставка.
– А, да, теперь вспоминаю. Я просто не знал, как ее зовут.
Мы смотрим друг на друга, и он снова откашливается.
– Так вот, к вопросу о том, верю ли я в волшебство, эльфов и тому подобное… скажем так: я в них не не верю.
– Звучит слишком сложно?
– Но ты ведь меня поняла.
Я киваю. Сама через такое прошла: хотелось поверить – так отчаянно хотелось – и не верилось, пока дальний мир не выложил передо мной наглядные доказательства своего существования. Я умела воображать волшебных существ, но прошло много времени, прежде чем научилась их видеть.
– Мне представляется, – продолжает он, – что в мире есть больше того, что мы умеем видеть. По крайней мере, должно быть. Но беда в том, что я никогда такого не испытывал. Наверное, слишком поглощен миром, который все согласились считать настоящим.
– Я не соглашалась.
Он кивает:
– Знаю. Потому-то меня сразу привлекли твои работы. Я читал твое интервью – давным-давно, в «Кроуси ревью», – ты как будто для меня говорила. Та идея, что целый мир существует на окраине нашего сознания, на окраине мира, в который нас учили верить…
– А ты когда-нибудь пробовал отыскать магию?
Он улыбается:
– Все время ищу. Но у меня такое чувство, что на нее или случайно наткнешься, или она сама тебя найдет.
– Хорошо сказано, – соглашаюсь я.
– Только это значит, что надо все время оставаться для нее открытым, а это нелегко. Твои картины помогают.
– Правда?
– Еще как! – говорит он с воодушевлением, от которого у меня теплеет на сердце. – Когда я смотрю на твои картины, мне снова все кажется возможным.
И тут меня пронзает сожаление. Впервые с тех пор, как мне рассказали, что сталось с моей студией. Нет больше тех картин и никогда не будет. Я и не думала, что они так много значат для кого-то, кроме меня. То есть, если черные дыры не расширятся и не поглотят их, я их никогда не забуду. Но то, что он мне сейчас сказал, – ведь эта одна из двух причин, ради которых я их писала.
– Я что-то не то сказал? – спохватывается Дэниель.
Я качаю головой, но не могу справиться со слезами, переполняющими глаза.
– Сказал, – настаивает он, – я же вижу. Слишком много я болтаю, вот что. Ты, наверное, теперь считаешь меня каким-нибудь чокнутым фанатом…
Я пробую левой рукой достать салфетку, но мне не дотянуться. Рука еще не действует как следует. Дэниель тут же превращается в заботливую сиделку, достает мне салфетку, вытирает глаза, всем видом внушая при этом, будто ничего такого тут нет, обычное дело, я бы и сама могла, просто ему приятно обо мне позаботиться. Не знаю уж, как ему это удается, – у других не получилось бы, ручаюсь.
– Нет, – говорю я, справившись наконец с голосом. – Совсем не то. Просто я вдруг вспомнила пропавшие картины, вот и все.
– Какие картины?
Я осознаю, я ему не говорила. Мои друзья знают, но мы с ними об этом молчим, а остальным я вовсе не рассказывала. А теперь рассказываю, и лицо у него делается до того несчастное, что мне хочется его утешить, но Сломанная Девочка только и способна, что лежать и разговаривать.
– Все в порядке, – говорю я ему. – То есть, конечно, не в порядке, но я справлюсь. Придется справиться.
– Кто способен на такое? – говорит он. «Сестра, если ненавидит тебя достаточно сильно», – думаю я, но не хочу касаться этой темы.
– Кто знает? – отзываюсь я.
– А полиция что-нибудь обнаружила?
Я качаю головой:
– Никаких следов.
Забавно. Он умудрялся словно не замечать моего состояния, а тут его в самом деле пробрало, и держится он неловко. Сломанную Девочку он не жалел, а вот из-за картин чувствует что-то очень похожее на жалость, понимая, что мне, может быть, никогда не написать новых, – и теперь не знает, как со мной держаться.
– Я согласна на свидание, – говорю я ему, потому что мне хочется сменить тему и познакомиться с ним получше тоже хочется. Никаких надежд – какие уж надежды у Сломанной Девочки, – но и совсем отказаться не могу. Хочется исследовать все имеющиеся у нас потенциальные возможности, хотя я заранее знаю, чем все закончится. И почему я не встретила его месяц назад? – Когда у тебя ближайший свободный вечер? – спрашиваю я. – У меня-то в последнее время расписание довольно свободное. Могу сходить в кино.