Помнится, смотрела я раз ток-шоу, где все толковали о прощении: мол, нужно простить тех, кто причинил тебе боль, чтобы жить дальше своей жизнью, – но и это не из моего репертуара.
Так и не поняв, зачем я здесь, решаю, что с тем же успехом можно вернуться в мотель. И тут смотрю в зеркальце заднего вида и вижу, что по дороге шагает ко мне девчонка. Лет четырнадцати с виду, но я могу и ошибиться на пару лет в любую сторону. Напоминает нас с Рози в ее годы: слишком много косметики на лице и похожа на проститутку в своем топике и юбчонке из кожзаменителя, такой короткой, что могла бы и вовсе не надевать. И еще туфли на платформе. Приблизившись к «кадиллаку», она бросает на него восхищенный взгляд.
– Эй, привет! – окликаю я.
Она останавливается, но молчит как рыба.
– Живешь в этом парке? – спрашиваю.
– До конца месяца, – отвечает она. – Мамаша не внесла плату, так что скоро придется опять уволакивать задницы.
– Я здешняя, – говорю я ей.
Она снова восхищается «кадиллаком», обводя взглядом его силуэт.
– А по вам не скажешь, – говорит она.
– Ну, по виду судить не стоит.
– В здешних местах стоит.
– Пожалуй, – соглашаюсь я. – Хочешь прокатиться?
Она задумывается лишь на мгновение и тут же залезает на пассажирское сиденье. Наверно, считает, раз я женщина, бояться ей нечего. Не стоит ее переубеждать, хотя чистейшее зло, с каким мне приходилось сталкиваться, бывало, выглядело вполне по-женски. Взять хоть мою мамочку.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я, пока она устраивается на сиденье.
Она гладит рукой белую кожу обивки. Я знаю, что творится у нее в голове: сон наяву – вот когда-нибудь и у нее будет такая тачка, и никто уж никогда ее в этих местах не увидит.
– Лиззи, – говорит она. – А вас?
Отвечая, я завожу «кадиллак», и мы отъезжаем.
– Это ваша машина? – спрашивает Лиззи.
Я киваю:
– Куда тебя свозить?
– Куда угодно, лишь бы подальше. Хоть в Нью-форд, хоть в Чикаго. Нью-Йорк, Лос-Анджелес… согласна на все.
Я готова рассмеяться, но она говорит серьезно – так же серьезно, как говорили бы мы с Рози, если бы нам тогда кто-нибудь предложил прокатиться в такой тачке.
– А если что-нибудь поскромнее? – спрашиваю я.
Она ухмыляется, откидываясь на спинку кресла:
– Везите куда хотите, мне все хорошо.
И мы едем молча, радуясь ветру в волосах и ровному шуму колес «кади» по асфальту.
– Что вы делали в этом парке? – спрашивает она через некоторое время.
– Знаешь тот одинарный прицепчик: белый с синим, с поломанным навесом над окном?
Она кивает.
– Мне показалось, я знакома с хозяином.
– Он ваш друг?
– Вряд ли.
– Это хорошо. Я подумала, может, вы его прежняя подружка. Он как увидит вас в такой тачке, постарается угнать ее прямо у вас из-под задницы, лишь бы выпивки купить.
– Он такой страшный?
Она хмыкает:
– Разве это для тех, кто боится крыс. Просто никчемный неудачник. Вечно ноет, как ему прежде хорошо жилось и что те времена прошли. Мы его Бутылкой прозвали, потому что без бутылки его редко увидишь.
– Он к тебе не пристает?
– Насчет поразвлечься?
– Можно сказать и так.
Лиззи качает головой:
– Он бы, может, и рад, да куда ему. Попробовал бы, я б ему кое-что оторвала.
– А ты не из трусливых, да?
– Может, у него и была жена из Морганов, но их всех перебили, и теперь никто ему ничего спускать не собирается, тем более я. Говорят, был он в молодости крутой и вытворял всякое, а теперь посмотреть на него: жирный старый пьянчуга, у которого ничего не осталось, кроме воспоминаний да тюремных наколок.
Она оборачивается и смотрит на меня:
– Он вас когда-то обидел?
– С чего ты взяла?
Пожимает плечами:
– Не знаю… Просто у вас в глазах вроде как сидит какая-то старая невеселая история.
Я смеюсь:
– А в твоих сидит мудрая старуха. Когда это ты навострилась так разбираться в людях?
– В наших местах приходится учиться быстро, – говорит она. – Ошибешься – и, если повезет, останешься жива, чтоб всю жизнь потом жалеть.
– Тебя кто-то обидел? – спрашиваю я.
– Мы все друг друга обижаем, – отзывается она, – так уж устроен мир.
– Наверно, так и есть.
Я опять вижу в ней себя. И странное дело, мне хочется помочь ей выбраться, пока она не дошла до такого же, как мы с Рози. Но сейчас мне некогда ею заниматься.
– Мне надо ехать, – говорю я. – Тебя отвезти обратно или высадить где-нибудь здесь?
– Возьмите меня с собой, – просит она.
Я несколько секунд смотрю на нее, прежде чем перевести взгляд опять на дорогу.
– Этого не могу, – отвечаю я.
– Почему?
– Ну, прежде всего, сама понимаешь, мне ни к чему, чтоб копы накрутили мне хвост за похищение несовершеннолетней.
– Меня никто и не хватится.
Я бросаю на нее еще один взгляд.
– Чем, по-твоему, я занимаюсь? – спрашиваю.
– Не знаю. Все лучше, чем я живу.
Грустно, что она, пожалуй, права.
– Вот что я тебе скажу, – говорю я. – Мне надо закончить одно дело. Вот когда сделаю, заеду снова в ваш парк, и тогда мы еще поговорим.
– Да, как же…
Я притираю «кадиллак» к обочине, чтобы можно было смотреть только на нее.
– Слушай, – говорю я, – мы ни хрена друг о друге не знаем, так что я не собираюсь просить тебя мне верить или еще что, а если б и попросила, ты бы скорее всего не поверила. Но если я говорю, что собираюсь вернуться, значит, собираюсь. Хочешь – верь, хочешь – нет, мне все равно, но одно я точно знаю: в этот раз ты со мной не поедешь.
– А зачем вам возвращаться? – спрашивает она.
– Затем, что я побывала в твоей шкуре и, если б тогда кто-то предложил мне помочь оттуда выбраться, решила бы, будто померла и попала в рай. Так что, скажем, ради маленькой девочки, которой никто так и не предложил того, что я тебе предлагаю.
Не знаю, почему я все это говорю… нет, вру, знаю. Потому что это правда. Не могу объяснить, с какой стати мне вздумалось помочь девчонке, но мне в самом деле хочется сделать для нее все, что в моих силах. Может, чтобы доказать, что я не такая, как моя сестричка. Только что я скажу Рози?
– Ладно, – говорит Лиззи. – Я буду вас ждать.
– Я тебя не подведу.
– Ну, насчет этого присяжные еще совещаются.
Ни мне, ни ей не приходит в голову, о чем поговорить на обратном пути. Я высаживаю ее у трейлеров и, пока она не отошла от машины, придерживаю за локоть.
– Если я за тобой не вернусь, – говорю я, – значит, умерла или попала за решетку.
Она кивает, но не верит мне ни на минуту. Не знаю, почему мне так важно, чтобы она поверила.
– А если вернетесь, то что? – спрашивает она.
– Тогда и поговорим. О том, чего тебе хочется. И как я могу помочь этого добиться.
Она долго смотрит на меня.
– Чего-то я тут не понимаю, – говорит она. – Похоже, вам важнее, чтоб я поверила, будто вы вернетесь, чем мне. С чего бы это?
– Я знаю, каково ждать кого-то, а он так за тобой и не приедет. Здесь такого не будет.
– Знаете что? – спрашивает она. – Может, я вам и верю.
Это только слова. Но я по глазам вижу: она говорит, что думает. Она наклоняется через сиденье, быстро целует меня – как дочка маму в том выдуманном телевизионном мире, где в семьях и вправду любят друг друга, – и выскакивает из машины. Машет мне рукой и шаркает по пыльной площадке между трейлерами. Я смотрю ей вслед и думаю: она выглядит по-другому. Разворот плеч, походка – все лучится надеждой.
Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовала себя такой счастливой. Не понимаю как, но маленькой Лиззи удалось сделать это. Я позволяю взгляду скользнуть к бело-синему трейлеру.
– Хрен с тобой, Дэл Картер, – говорю я. – Чего бы ты ни заслуживал, получишь это не от меня.
Потому что ради него я не собираюсь рисковать свободой. Только не теперь, когда мне, кажется, есть о ком позаботиться. Не так, как мы с Рози заботились друг о друге все эти годы, потому что Лиззи еще может выплыть.
– Помнишь тех парней с собачьими головами? – встречает меня в мотеле Рози. – У одного из них на футболочке еще было что-то насчет того, чтобы не покупать тайскую продукцию?
Я едва успела войти и не понимаю, к чему она о них вспомнила.
– Он еще отогнал нас от добычи, – добавляет она. – В том лесу, где мы во сне охотимся.
Я сбрасываю туфли и забираюсь на диван.
– Ясно, – говорю. – И что с ним?
– Он болтался сегодня на стоянке, – говорит Рози, – вместе с приятелем, то есть мне кажется, это был тот приятель. Собачьих голов на них не было, а футболочку я заметила, потому что ты тогда о ней заговорила. Погуляли они этак по стоянке, а потом перешли шоссе – и нет их.
– Что-что?
Она повторяет все сначала, более подробно, и я начинаю беспокоиться. С какой это стати они нас выслеживают?
– Где они исчезли? – спрашиваю.
Рози вылезает из кресла, и я вместе с ней подхожу к окну.
– Как раз вон там, – говорит она. – Под рекламным щитом у старой галантереи.
Из окна там не заметно ничего особенного. Под рекламой – какие-то чахлые кустики. Наверно, украшали газон, пока кто-то о них заботился, а теперь задыхаются в сорняках и завалах мусора. Асфальт потрескался, лавчонка закрыта, и перед ней пара брошенных ржавых легковушек.
– Так прямо взяли и исчезли? – повторяю я. – Не нырнули за щит, к примеру?
Рози мотает головой.
– Стояли в натуральную величину, и – раз! – их нет. – Она щелкает пальцами. – Вот так!
Надо посмотреть вблизи. Я снова сую ноги в туфли и выхожу на стоянку. Рози тащится за мной.
– Что ты рассчитываешь найти? – спрашивает она, когда мы, перебравшись через шоссе, останавливаемся перед галантереей.
– Хотела бы я знать.
Я обхожу рекламный щит, продираюсь сквозь заросли сорняков, сама не зная, чего ищу. Почему-то я уверена, что узнаю, как только увижу. Но на вид здесь все самое обыкновенное. Меня трясет от злости: знаю же, что-то есть – так близко, что чувствую его вкус, как острый перец на языке, – и ничего не вижу. Пинаю пивную банку, и она со звоном откатывается по асфальту. Рози закуривает.