— Вот уж не думала, что кто-то может до них добраться. Все их становище обчистили, все Предметы… десять телег оттуда ушло, не меньше, и все груженные Предметами! Такое богатство!
— Да, — согласилась я, — это племя теперь будет сильное. Послушай… там была женщина, у Звездных, она еще за мной приезжала. Высокая, светловолосая — не знаешь, где она? Тут ее, вроде, нет.
— А, — сказала Иволга, — эта… Я видела, когда ее везли — она странная. Была вроде как не в себе. Ее забрал Барсук.
В голосе прозвучала скрытая обида — может, ей хотелось, чтобы Барсук увел к себе ее, а не Диану. И точно, она тут же добавила:
— Не понимаю, что он в ней нашел. Я спросила:
— А где его шатер?
— У воды, — сказала она. — . Вон тот, его отсюда видно. Только ты туда не ходи — худо будет. Я сказала:
— Я снаружи подожду. Может, утром она замолвит за меня словечко, если она теперь за таким большим человеком.
Иволга фыркнула, но ничего не сказала. Я вышла из палатки и пошла к коновязи. Особенно я не пряталась — если кто и заметит, то увидит просто одну из пленных девок, которой понадобилось до ветру — дело обычное.
Улисс увидел меня, когда я подошла к коновязи, он зашевелился в траве и беспокойно спросил:
— Ну что?
— Ее нет в женском шатре. Я поговорила там с одной, из нашего Дома. Она говорит, ее забрал к себе Барсук.
Он сказал:
— Ох, нет!
— Похоже на правду. Это он, чтобы сквитаться с вами. Он вам так и не простил. Иначе бы и не посмотрел на нее — ты уж извини, Улисс, но иначе бы никто на нее и даром не польстился — ни кожи, ни рожи.
Он устало сказал:
— Хватит, надоело. А куда он ее отвел, ты узнала?
Похоже, раз уж он вбил себе что-то в голову, его было не остановить — первый раз вижу, чтобы человек лез на верную смерть из-за какой-то бабы, которую даже и красавицей-то не назовешь, да еще и бездетной.
— Узнала. Только это без толку — ничего не выйдет. Из бабьего шатра ее, может, еще и удалось бы вытащить, но оттуда — никак. Да и она сказала. Иволга эта, что Диана твоя вроде как помешалась. Может со страху? Только от нее нам помощи ждать нечего.
Я думала, он опомнится и откажется от своей затеи, но вместо этого он аж подскочил и сказал:
— Нам надо торопиться.
Я напомнила себе, что связалась с сумасшедшим, и ничего хорошего от него ждать не приходится. Самое разумное было бы оставить его здесь — пусть подставляет себя под стрелы кочевников, если ему так хочется, а самой бежать отсюда куда подальше, но в том-то и дело, что бежать мне, в общем, было некуда. Может, перед смертью, мне удастся добраться до Барсука и перерезать ему глотку — все больше чести, чем умирать посреди степи, как загнанный заяц. Потому я сказала:
— Ладно. Как ты собираешься выманить ее оттуда?
Он задумался.
— Там только Барсук? Больше никого?
— Почему — никого? Там все его жены. Где же им еще быть?
— Можно попытаться пустить туда снотворный газ, — сказал он, — остался еще баллончик.
— Последний?
— Да.
Я пожала плечами. В конце концов, это были его Предметы и он волен распоряжаться ими как хочет.
— Может, — сказал он нерешительно, — нам удастся отыскать что-то из того оборудования, что они у нас забрали? Если они еще не разгрузили телеги…
— Телеги наверняка охраняются лучше женщин. У нас мало времени, Улисс. Только… если ваш Предмет и впрямь сработает, как мы ее потащим — сонную? Уйти так просто нам не дадут. То, что нас до сих пор не обнаружили — просто счастливая случайность.
Он сказал:
— Ничего. Дотащим. Она же придет в себя — рано или поздно. Можно попробовать уйти по воде.
— Нам так и так придется уходить по воде. В степи они нас быстро настигнут.
Он, наконец, заткнулся и мы стали пробираться к шатру Барсука — тот был меньше, чем женский шатер, но наверняка более добротный. Он стоял у самой воды — слабый ветер доносил запах зеленой гнили — не резкий, сухой запах сохнущих на солнце водорослей, как на морском побережье, а липкий, гнилой. Лягушки орали так, что заглушали все остальные звуки — мы подобрались совсем близко никем не замеченные.
Там, внутри, тоже горел светильник — в слабом свете, пробивающемся наружу, было видно, что шатер и впрямь роскошный — полог был украшен узорами и бахромой; причудливые зигзаги на ткани в полумраке казались черными.
Улисс нерешительно замер и я шепотом спросила:
— Чего ты ждешь?
— Жду, когда он погасит светильник.
— Он его не погасит.
— Если они увидят баллончик, кто-нибудь может успеть выскочить наружу. Поднимут тревогу…
Вроде, он начинал соображать, но, по-моему, слишком поздно.
— Ну, значит, мы убьем того, кто выскочит.
Держи нож наготове, вот и все.
Он уже начал расстегивать сумку, чтобы достать этот свой баллончик, как вдруг в шатре что-то произошло. Раздался глухой шум, словно что-то шлепнулось на устланный коврами пол, потом вопль — даже не вопль, скрежет, кричал не человек, а раненое животное, или хуже того — так мог кричать неодушевленный Предмет, будь у него голос… Улисс напрягся рядом со мной, открыл рот, чтобы что-то сказать, но голос его потонул в общем хоре — теперь это были вполне человеческие голоса", там, в шатре что есть мочи кричали и визжали женщины.
Я понимала, что нам надо уходить как можно скорее — не уходить, бежать; что бы там ни произошло, они поднимут на ноги весь лагерь. Но тут полог отки-нулся и в проеме появилась темная мужская фигура это бъш Барсук; он выскочил из шатра в чем мать родила, но в руках он сжимал лук. Кочевник скорее окажется без штанов, чем без оружия.
Терять было нечего, и я завизжала:
— Бей!
И, пока Улисс топтался на месте, прыгнула на кочевого, выставив перед собой нож. Он не ожидал нападения, и руки у него были заняты, и вообще он был не в себе — совсем близко от своего лица я увидела белые, остановившиеся, расширенные глаза. Но он тут же пришел в себя — во всяком случае для того, чтобы успеть увернуться и нож скользнул по предплечью, оставив черную вскрывшуюся рану. Я ударила его коленом в пах, но не сильно, потому что не сумела размахнуться, и он, вывернувшись, отбросил лук и ухватил меня за запястья. Я вцепилась ему в руку зубами, болтаясь на ней, как водяная крыса — только тут Улисс опомнился и, подскочив, ударил кочевого ножом туда, где затылок переходит в шею. Кочевой издал странный булькающий звук, кровь хлынула у него горлом и руки разжались. Пока он падал, я еще несколько раз ударила его ногой — совершенно напрасно, он умирал, когда падал, но я просто не смогла остановиться. В шатре все еще орали — казалось, они никогда не смолкнут, и, похоже, шума драки никто и не услышал.
Зато в лагере услышали вопли — я увидела, как факелы и фонари задвигались, забегали меж телегами, точно сами собой ожившие костры.
Шатер тоже трясся и дергался, точно живой — кто-то там, внутри, слепо колотился о стенки, пытаясь выбраться. Светильник задрожал и погас, видимо, его в суматохе опрокинули.
Я так и стояла над телом кочевого, тяжело дыша, не понимая, что происходит, Улисс дернул меня за руку.
— Скорее.
Он тащил меня к воде, я не особенно упиралась, но все же сказала:
— Может, она сумеет выскочить?
— Кто? — крикнул он на бегу.
— Диана же…
Он покачал головой, глаза у него сделались как у мертвого.
— Нет, — сказал он, — поздно. Мы опоздали.
— Да что же там произошло?
Мы уже выбрались на отмель. Воды здесь было по щиколотку — если они решат пустить по следу собак, река все смоет.
Он сказал:
— Неважно. Но у нас есть немного времени. Сначала они займутся тем, что в шатре. А когда… словом, какое-то время им будет не до нас. Потом-то, когда они найдут часовых, да и этого тоже, они сообразят, что здесь кто-то побывал, но это уже ближе к рассвету. Ночью они не пойдут.
— Почему? Кочевые ночью видят не хуже, чем днем.
Он коротко сказал:
— Побоятся.
Вопли у нас за спиной усилились, несмотря на увеличившееся расстояние, теперь к женскому визгу примешались гортанные крики мужчин.
Там творилось что-то странное, я так и не понимала, что, но Улисс был прав — нас никто не преследовал. Они все сгрудились у шатра, факелы стекались к нему, точно огненная река, потом все превратилось в один большой факел — шатер пылал, точно стог сена, в который попала молния. Багровые отблески плясали на воде, ближайшие кусты ракитника озарились так, что было видно каждую ветку, но Улисс даже не обернулся.
Я сказала:
— Но там же Диана! Он устало сказал:
— Ее там уже не было.
И продолжал идти, не оглядываясь.
Над водой поплыли полосы тумана — сейчас, в свете дальнего пламени, они тоже казались багровыми, словно испускали свой собственный свет, лягушки умолкли, зато на дальней отмели, в зарослях тростника завозились, перекликаясь встревоженными голосами, устроившиеся на ночлег птицы. Что-то еще выплыло из тумана — большое, черное, дышащее, и сердце у меня ушло в пятки прежде, чем я поняла, что это пасущиеся на отмели лошади.
Я сказала:
— Не сюда. Табуны охраняются. Но было уже поздно — что-то еще двигалось к нам, разрывая полосы тумана.
Улисс шепотом спросил:
— Кто там? Человек?
Он паршиво видел в темноте — я никак не могла к этому привыкнуть. Я покачала головой.
— Это не человек. Это собаки. Только нам от этого лучше не будет.
Огромные лохматые собаки кочевых никогда не ходят с ними в набеги, но стада охраняют испокон веку и соображают ничем не хуже пастухов. Чужаков они не пропускают.
Пес возник из тьмы внезапно и показался мне со страху почти таким же огромным, как лошадь — только двигался почти бесшумно. За ним появился еще один.
Я пошевелилась, и первый тихо зарычал — звук был низкий, точно отдаленный гром.
Я шепотом спросила:
— Твой баллончик у тебя? Он может их усыпить?
— Не знаю, — так же шепотом ответил Улисс, — не уверен. Здесь слишком сыро — газ сразу осядет. Потом… не знаю, как он подействует на животных. Может и вовсе не подействует.