Проснувшись на другой день, молодой Стародубский попробовал приподняться, но голова его кружилась. Он чувствовал, что не сможет выступить в поход вслед за своею сотней и Стрешневым.
— Ничего, догоним! — успокаивал его старый Пушкарь. — Сегодня я обоз поджидаю: с мукой да с пшеном; повезу вашим, а вы с рейтарами проводите по степи.
— Это доброе дело! — сказал Алексей, радуясь, что день отдыха не пропадёт даром и не останется без пользы для войска.
Пока он лежал, не подымая головы с подушки, старая Олёна наложила ему на голову повязку с уксусом.
— Твоя старуха, видно, знахарка, — говорил Алексей, — словно мне легче от её повязки.
— Ведьма, как все жинки, когда постареют! — проговорил Пушкарь, кивая Гарпине, рассмеявшейся тонким, мелодичным смехом.
— И ведьма в другой раз пригодится, — ворчливо заметила старуха.
День проходил своим порядком. Когда все разошлись по своим привычным делам, а рейтар вышел взглянуть на лошадей, старая Олёна одна оставалась в хате с боярином. Она села у окна и, разматывая моток ярко-красной шерсти, ворчала про себя вполголоса:
— Ведьма! А коли б не тая ведьма, то и Пушкаря не було бы на свете. От турок и от ляхов спрятала его, раненого, как напали они на Киев, за то описля Пушкарь взял меня за себя замуж. Детей своих не було. Мальчика, шо зостался от первого мужа, в огонь ляхи бросили, нехай им так буде на Страшном Суде перед Господом. Як притихло всё, Пушкарь взял к себе племянницу после вбитого брата, с Запорожья, а я Василя нашла, — в соломе лежал мальчик спрятанный, а чей — так и не узнали. Тольки я его годовала и годую як родного сына. А Пушкарь его невзлюбил и не любе, годуя свою Гарпину, и хоче увезти Василя за Днепр к казакам; а кто ж нас под старость кормить буде, коли доживём?
Старуха ворчала за кличку «ведьма», потрясшую и раздражившую её. В досаде она выбалтывала и то, что старый Пушкарь таил глубоко в душе, прикрывая постоянно шутками и смехом. Но к счастью, больной Алексей простодушно слушал её в полудремоте, как слушал, бывало, дома рассказы старца сказочника. Не знакомый ещё со всеми сложными обстоятельствами края, он не соображал, куда стремился Пушкарь со своим Василём.
Василь был глуповатый малый с рыжими волосами, остриженными в кружок по-казацки. Широкое лицо, покрытое веснушками, полуоткрытый рот и недоумевающее выражение не придавали Василю ничего привлекательного. Алексей удивлялся старой Олене, видимо не любившей красивую Гарпину и влюблённой до слепоты в своего питомца Василя. Забалованный Василь не замедлил прокрасться в хату, ища прибежища под её ласковым крылом. Вслед за ним снова появился Пушкарь.
— Вже около своий старой вороны прячется! — бесцеремонно сказал он, глядя на Василия и выгоняя его из хаты.
— Куда ты его гонишь? — вступилась старуха.
— Не гетманом ему быть! Нехай Гарпине поможе коней напоить, что приехали… — выронил Пушкарь последние слова.
— Нынче не знаемо, кто в гетманы попаде, — ворчала Олёна. — Теперь у каждого свой гетман: у русских один, у ляхов другой, на Запорожье тоже.
— А ещё за Днепром гетман… — отозвался вдруг, казалось, спавший Алексей, вспоминая вдруг рассказы киевских монахов. — А вы за каким гетманом считаетесь? — спросил он неожиданно, так что у Пушкаря задёргались мускулы лица.
— Теперь пока служим вам, русским, так считаемся за русским гетманом Самойловичем, — с серьёзным видом ответил Пушкарь.
— А як завтра наедет Дорошенко, так и Бог знае, за кем будем, — сердито проговорила старуха.
— А типун тебе, старая! — крикнул сердито Пушкарь. — Ходы та дай чего-нибудь поисты, и болярин с утра ничого в рот не брав!
— Ничего не надо, — проговорил боярин.
Но старуха поспешила скрыться с глаз Пушкаря, напугавшего её своим окриком. Пушкарь вышел за нею осторожной, кошачьей поступью, и скоро по уходе его в комнату вошла Гарпина с большой миской тёплого молока и ломтём пшеничного хлеба на глиняной тарелке. Гарпина ласково нагнулась над боярином и предлагала ему хлебнуть молока. Этот голос, звучавший, как бежавший на солнце ручей, вызвал улыбку Алексея; он с минуту смотрел ей в лицо, не отвечая. Она приблизила миску к его губам, он поневоле втянул в себя несколько глотков тёплого молока, и приятно согретая грудь глубоко вздохнула.
— Як тяжко, — проговорила Гарпина, — тебе меж чужими! Може, и маты дома зосталась? — спрашивала она, и сиявшие глаза заволокло туманом.
— Отца оставил, — проговорил слабым голосом Алексей.
— Ба-а-тька! — нараспев протянула Гарпина. — Кто ж там тебе годував? От теперь я тоби за неньку стала, — прибавила она, ласково улыбаясь и вся встряхиваясь, как осинка на ветру; и снова приложила к губам Алексея миску с тёплым молоком.
— Довольно, благодарствую, — проговорил Алексей, глубже опуская усталую голову на подушку.
Она отошла, оставила миску и хлеб на столе и села под окном; солнце ярко осветило её повязку и чёрные волосы, густой румянец тепло разливался по её щекам, она глядела на кого-то через окно и задумалась.
«Чудно… — думал Алексей, — словно мальчик смела, а ласкова как родная мать».
Долго лежал он, задумавшись, пока глаза его не сомкнулись, отяжелевшие веки опустились и он был объят крепким, глубоким сном. Его снова пробудили какие-то непонятные звуки; вслушавшись сквозь дремоту, не открывая глаз, он различил пение: то была незнакомая, но сладко убаюкивающая песня; Гарпина пела, сидя у того же окна. Алексей силился взглянуть, хотел окликнуть её, но дремота владела всеми его членами, и под звуки песни он снова впал в сон. Уже солнце слабо светило по-вечернему, когда рейтар вошёл в хату к боярину. Алексей проснулся и легко поднял голову. В избе он уже не видел никого, кроме рейтара. Алексей, освежённый долгим сном, попробовал приподняться и совершенно встал на ноги; он чувствовал сухость в горле и жажду и, приблизясь к столу, допил молоко, оставшееся в миске.
В окно, ведущее на улицу, Алексей увидел обоз, остановившийся около хаты Пушкаря; в хату доносились крики, и сам Пушкарь похаживал тут со своей люлькой в зубах. Алексей глядел на всё молча, что-то соображая.
— Не наш ли обоз? Да и лучше бы скорее! Кликни Пушкаря, — приказал он. — А что, наши кони отдохнули?
— Кони осёдланы, боярин, двое наших так и стояли подле них всё утро. Ждали, не проснёшься ли, не спросишь ли коней.
— Хорошо придумали. Жаль, что напрасно мёрзли! А кормили вас сегодня? — спросил боярин.
— Как же, обедали, нечего жаловаться, кормят здесь по-христиански: каша хоть и белая — всё ж не сухарь! Вот только табак их противный, это уж турецкий грех к ним пристал! — говорил рейтар.
— Позови Пушкаря да скажи, чтобы сюда со своею люлькой не приходил, — с таким же отвращением высказался Алексей против табака.
Пушкарь явился на зов Алексея, спрятав люльку в карман своих обширных шаровар. Он остановился на пороге, улыбаясь и приподняв высоко над головой свою обложенную бараньим мехом шапку, пристукнул каблуком длинного, выше колен доходящего сапога.
— Вже и готов, и здоров? — спрашивал он удивлённо.
— Здоров и в поход тороплюсь, пора! Ты всю семью везёшь в Переяславль? — спросил Алексей.
— Всю, — отвечал Пушкарь, — там буде спокойнее.
— На русских можете положиться, полковник распорядится, будьте надёжны! — уверял боярин.
— Вот спасибо! А обоз видел? Всё мука, та каша, та сухари пшеничные и сало! Всё у ляхов отбили наши молодцы казаки, и прямо в ваше войско везём, — рассказывал Пушкарь, надвинув брови к глазам и глядя в окно, будто видел весь обоз.
Алексей суетился около окна, осматривая, велик ли обоз. Он медлил выйти наружу, всё расспрашивая Пушкаря, и радовался, что поможет свезти всё это к войску.
— Когда ж вам можно ехать? — спросил он Пушкаря.
— Хоть сейчас. Коли ты, болярин, готов, то и у нас всё готово!
— Так собери людей и давай пояс, — приказал Алексей рейтару.
— И наших немало при обозе, — сообщал Пушкарь таинственно, нагибаясь к боярину, — человек двадцать, есть кому обоз защитить.
Через полчаса, не больше, всё было готово. Василь в бараньей шубе и высокой казацкой шапке держал коня Алексея, который стоял меж тем подле саней Пушкаря, куда усаживались Олёна и Гарпина. На облучок саней готовился сесть молодой казак лет тридцати, высокого роста и красивый. Он с любопытством разглядывал русского боярина и его рейтар. Глаза казака искрились таким же весельем, как и глаза Гарпины. Так показалось Алексею.
— Моих повезёт родич, казак Волкуша. Кланяйся, Волкуша, русскому болярину! — говорил Пушкарь.
Казак медленно снял шапку и также медленно поклонился Алексею. Осип Волкуша был простой реестровый казак из окрестностей Киева, по словам Пушкаря; по одежде он не походил на запорожцев; но и в простой, грубой сермяге он имел вид очень воинственный. От женщин он держался поодаль, хотя Пушкарь и называл его родичем. Изредка повёртывал он голову в сторону Гарпины, голова которой была так укутана в пунцовый шерстяной платок, что виднелись только одни глаза, которые искрились и глядели очень весело. Алексей стал впереди обоза с двумя рейтарами, двух ещё оставил в конце обоза в виде арьергарда, и обоз двинулся. Медленно шёл он по степи, так ярко освещённой солнцем, что не раз Алексей жмурился и закрывал глаза от всюду сияющих искорками снегов. Худые казацкие лошади неохотно тащили возы с тяжёлой клажей, оставляя следы копыт в рыхлом снегу; почти к ночи пристали они с обозом к небольшому посёлку, по дороге, указанной им Пушкарём. Весь обоз поместили под длинным навесом сарая на постоялом дворе еврея, который из осторожности выдавал за хозяина этого двора одного из казаков посёлка. Евреям приходилось выносить жестокие притеснения от поляков и от самих казаков в эти прошлые годы; и те и другие одинаково грабили и жгли их. С приходом русских евреи смелее начали показываться на свет Божий, но скрывали свои деньги.
Алексей вошёл в просторную избу постоялого двора и спросил чего-нибудь на ужин. Хозяйство велось на польский манер, и Алексею предложили выпить сначала кофе, к которому он начал уже привыкать, проезжая по городам, бывшим недавно под властью Польши. Семья Пушкаря тоже вошла в избу; обе женщины, кланяясь, подошли к боярину и спросили о его здоровье и не нужно ли перевязать его «царапину». Они называли так его рану, подражая ему. Обе женщины выказывали большое участие; они давали ему советы и на будущее время, на случай, если его снова когда-нибудь ранит. Старуха толковала, как ему следовало запастись перевязками и нащипать тряпья (корпии), чтобы было чем тотчас же заложить ранку. Участие старой Олёны могло быть и с расчётом на покровительство русского боярина; но молодая казачка Гарпина смотрела на Алексея с неподдельной добротой и даже с некоторой жалостью. Она обещала ему наготовить для него перевязок и тряпья, как только они приедут к себе на место, и отказалась принять от Алексея какое-нибудь вознаграждение.