— Та же вольница будет! — заговорили другие воеводы и бояре, присутствовавшие на совещанье.
— Прежде резали польских панов, не хотели быть холопами, теперь не хотят русского управления, не хочется им податей платить! — продолжал горячиться Шепелев.
— Посмотрим, что скажет их Ханенко, — прервал его воевода Ромодановский, — говорят, он скоро явится для переговоров.
— Да что ещё скажут нам из Москвы; воля государева — воля Божья! — отозвались бояре.
Алексей внимательно слушал это совещанье бояр, когда один из подошедших рейтар слегка дотронулся до рукава его ферязи и мигнул на ворота широкого двора.
— Что там? — тихо спросил его Алексей. — Неужели? — мелькнула в уме его мысль о Пушкаре.
Медленно отделился он от толпы совещавшихся и повернул налево к воротам. Он увидел, что тут, прижавшись к толстому столбу, на котором держался навес над воротами, почти спрятавшись за этот столб, ждал его какой-то небольшого роста человек в серой свите и измятой шапке.
Он робко протягивал Алексею какой-то узелок. Вглядевшись в него, Алексей узнал Василя и вместе с поданным узлом схватил и его протянутую руку, желая задержать его. «Выдать?.. Жаль, — быстро пробегало в голове Алексея, — промучают, допытываясь об обозе».
— Я не отпущу тебя! — погрозил он, однако, Василю. — А где Пушкарь?
— Все с обозом в Чигирин убегли. Меня прогнал Пушкарь: иди, каже, к русским. А Олёна та Гарпина узел тоби прислали, то тряпьё и перевязки.
Снова доброе чувство шевельнулось в Алексее, но недоверие мешало уже этому чувству. Он раздумывал: «Выдать ли Василя? Наказать ли или накормить его, как кормили самого боярина в семье Пушкаря?»
— Возьми меня к себе, пан боярин! — просил Василь. — Я тебе верно служить буду, и коня кормить и чистить, и куда пошлёшь — сбегаю!
Несколько минут слушал его Алексей в раздумье. На что ему Василь? Разве чтобы расспросить его об обозе или о семье Пушкаря.
— Отведи его ко мне на квартиру, — приказал он вдруг рейтару, — и запри там, не то уйдёт! «Все они, говорят, обманщики, — думал он про себя. — А хорошо бы разведать от него всё и передать боярину Ромодановскому. Правда ли, что Пушкарь в Чигирине?» — размышлял Алексей.
Глава V
Пушкарь находился в это время в Чигирине, — Василь не обманул Алексея. Вся семья Пушкаря переселилась в Чигирин под покровительство Дорошенко. Обоз, ехавший под защитой Алексея, не был с припасами хлеба и муки; в нём везли разнообразные пожитки, имущество многих семейств украинских хлопов; они бежали от польских панов и желали теперь причислиться к войску Дорошенко и «казаковать». В Чигирине были теперь те смуглые, черноглазые молодцы, которых Алексей видел при обозе вместе с Волкушей, сидевшим на облучке саней при семье Пушкаря. В Чигирине все они были приняты и записаны в казацкое войско, весьма нуждавшееся в прибавке людей. Из Сечи гетман Серко также рассылал гонцов по Украйне сманивать мирных реестровых казаков и польских хлопов в запорожское войско. Все молодцы, прокравшиеся с обозом мимо Переяславля, были теперь на конях, наряженные в казацкие жупаны и широкие жёлтые шаровары, в меховые казакины и высокие казацкие шапки, с копьём через плечо и с саблей у пояса, а многие и с пистолетами. У казаков недоставало иногда денег и хлеба, но не было недостатка в ценных одеждах и оружии. Платье и оружие они легко доставали от евреев-торговцев или добывали грабежом в своих набегах. Цветные ткани и шитые золотом жупаны не переводились, по-прежнему у казаков; но людей у них становилось заметно менее. После набегов турок, вызванных самим Дорошенко, население правой стороны Днепра было истреблено наполовину, а большая часть оставшихся разбежалась. Семейные люди бежали на восток и наполнили тогда ещё не населённые места в степях, где находятся ныне Харьковская, Курская и Воронежская губернии, они двигались и дальше и селились между русскими. Уже немногие из них стремились в Запорожье, где и турки и крымцы разоряли их орлиные гнёзда. Крепость Кондак, устроенная поляками около днепровских порогов, чтобы преградить казакам бегство на Запорожье, ещё существовала. Русские воеводы поощряли теперь казаков селиться около неё, чтобы защищать остальной край от набегов крымцев и турок. Дальше, за крепостью, тянулся Днепр с его порогами. За порогами — те богатые, с заливными лугами острова, на которых зародилось и развилось когда-то запорожское казачество, жившее отдельным обществом, вполне независимое, никому не подчинённое. Война была тогда их единственным ремеслом.
Старый Пушкарь был родом из Запорожья. Он родился на одном из тех островов на Днепре, недалеко от Сечи, на которых позволялось селиться и семейным людям. Он и теперь хорошо помнил привольное житьё казаков на Днепре. Помнил разъезды по воде на байдарах и чайках[8], когда приходилось переправляться через Днепр во время войны. Помнил также Пушкарь страшные битвы с польским воеводой Вишневецким, опустошавшим весь край огнём и мечом, когда он шёл усмирять восставших хлопов, как звали польские паны поселян в своих поместьях.
Старый Пушкарь в молодости был в рядах запорожцев, поднявшихся с гетманом Богданом Хмельницким на помощь своим, бывшим в подданстве у ляхов. Он помнил целый ряд кровавых войн, о которых упомянул в разговорах с боярином Алексеем Стародубским. Попав в плен к полякам, Пушкарь изловчился спастись бегством и укрылся в одном посёлке близ Киева, в семье молодой тогда Олёны и её первого мужа. Вместе с семьёй её он переселился в Киев; ещё больной от ран, почти увечный, он мирно прожил работником в семье Олёны около полугода. В эту пору Киев был разорён нашествием литовцев; при этом разгроме древнего города погиб муж Олёны, а небольшого мальчика, её сына, литовцы бросили в огонь на её глазах; сама она бежала в посёлок, где у ней была ещё хата. Пушкарь переселился туда же из благодарности ли, по одиночеству ли женился на Олене, и у них снова была своя семья: он приютил у себя со временем Гарпину, Олёна взяла приёмыша Василя. Пушкарь оправился от ран, сила его окрепла, и он не раз покидал семью для новых подвигов с запорожцами; только раненый или после неудач возвращался он в семью. Он сопровождал Хмельницкого во всех его походах. И теперь, несмотря на свои лета, он пробрался в Чигирин, в старую столицу гетманов правой стороны Днепра. Его привлекала самая личность Петра Дорошенко, напоминавшая ему Богдана, ради него он пристал к Волкуше и другим украинцам, бежавшим к Дорошенке.
Чигирин часто сжигали и разоряли то поляки, то турки, но казаки упрямо возобновляли эту старую резиденцию гетманов, расположенную на высокой горе, удобную для обороны, и обводили её стенами. Здесь гетманы жили с некоторой роскошью. В летнее время сама природа помогала им украшать своё жилище. Луга на берегу реки Тясьмина, бежавшей около города, доставляли хорошие пастбища для казацких коней; привольно было в их росших на берегу рощах из верб и тёмных ольх. Близость Днепра была удобна для сообщения с остальным краем и с Запорожьем.
Прибыв в Чигирин, Пушкарь явился к одному из Дорошенковых полковников, к Гулянице, и заявил, что привёл им горсть казаков. Он был принят радушно старым, знакомым ему полковником. Пушкарь сам сразу вошёл в казацкую жизнь; немногие из пожилых казаков ещё помнили его; с этими старыми товарищами он вёл бесконечные беседы о прошлом казацком житье. Между ними были и умные головы; многие из них в молодости учились в киевской школе, другие успели посмотреть на порядки и в иностранных землях; но окружавшая их масса дикого казачества не слушала их советов, не ценила их опытности. Старые опечаленные казаки часто сходились небольшими кружками и толковали о том, как бы избыть беду их, казацкую. Четверо из старых товарищей Пушкаря собрались на зов его в шинке, в так называемом Нижнем городе, застроенном на берегу реки Тясьмина. Пушкарь угощал товарищей и обо всём расспрашивал, желая узнать планы гетмана Дорошенко.
— Ну, как живете, казачество? — спрашивал он, наливая их чарки крепким мёдом и горилкой. — Что у вас слышно нового?
— Что нового?.. — повторил вопрос его старый полковник Гуляница, с исхудалым и умным лицом. — У нас что ни день, то новость! Глядишь, где-нибудь новый гетман проявился, а то и два разом! Бывало, и целым казацким войском с ворогами не управимся, а нынче поделились на горсточки и всё воюем!
— То не беда, что мы всё воюем, беда, что нас жгут и режут! А ляхов-то всех бы истребить и то мало! — с яростию произнёс старик сотенный, тоже давно знавший Пушкаря.
— Не надоело ещё христианскую кровь проливать? — сурово возразил сотенному Гуляница. — Уж лучше бы скорее взяли нас русские цари за себя! Та й возьмут, тем и кончится!
— Та, видно, им пока не нужно, — тихо проговорил Пушкарь, вслушавшись в их спор.
— Чужими руками им добро гоже ловити! — отозвался Гуляница. — Да чужим волом не наробишься! Придётся и русским об нас подумать. И турки — и те верят, что покорят их когда-нибудь полночные цари, — они и есть: русские цари! — так раздумывал вслух Гуляница, запивая речи свои из полной чарки.
— Давно им в руки отдавалися, то и даром не взяли! — говорил Пушкарь. — И задумался с тех пор Богдан, закручинился, с той кручины и помер.
— То чоловик був! — крикливо проговорил сотенный. — За ним вся Украйна дружно подымалась!
— Да, тогда все покорялись, знали, что Богдан не о себе одном думал, а о всём своём племени, чтобы не досталось оно ни ляхам, ни туркам поганым! — сказал Пушкарь.
— И сладилось бы дело, если бы тогда русские не замирились с поляками, если б они полякам не поверили, — толковал Гуляница. — Наобещали ляхи, что русского царя королём себе выберут, когда помрёт их король, и поверили русские.
— С тех пор не видал я Хмельницкого ни весёлым, ни здоровым. Даром что он тогда в другой раз оженился, а думы его одолели! — вспомнил Пушкарь. — Та где ж теперь сынишка его, Юрий, что не в отца пошёл?..