ежа, он в ленивой позе опирался на ступени крылечка локтями длинных рук и курил свою люльку. Подле него сидел Волкуша, и весело блистали глаза его, глядя издали на молодую жену, работавшую в огороде. Около гряд с заступом трудилась старая Олёна, и Гарпина стояла подле неё в нарядной, вышитой красными и жёлтыми узорами сорочке и пёстрой узорной запаске. Шея её была обвешана монистами и мелкими кораллами; на голове блестел шитый очипок, под которым спрятаны были её тяжёлые волосы. Сама она весело оглядывала свой наряд молодицы, недавно надетый ею после девической одежды. Обе женщины весело переговаривались, и звонкий смех Гарпины раздавался в вечернем воздухе над водой. Рядом шли другие огороды, и в них также слышались голоса женщин, да раздавался рёв коров, гоготанье гусей; и всё походило на мирную обыкновенную жизнь, мелькавшую теперь изредка перед людьми между набегами и бессмысленной резнёй враждующих племён и, вызванными интригами Польши или самого казачества, татарами.
Гарпина повернула голову в сторону крылечка, где послышался говор.
— Погляди-ка, тётка, сидят наши казаки як панычи! — говорила она старой Олене, глядя на Пушкаря и Волкушу, и тёмные глаза её искрились весельем. Но Пушкарь вдруг нахмурил брови, уставив глаза на дальний открытый горизонт по ту сторону речки Янычарки. Там, в свете заходящего солнца, расстилалась зелёная весенняя степь, с курившимся по ней синеватым вечерним туманом. Тишина была в пахучем воздухе; ясно слышалось щебетанье первых весенних травничков, как ни тихи были переливы их нежных голосков. Но не степью любовался Пушкарь, всё больше и больше нахмуривая брови и вперяя пронзительный взгляд к самому горизонту.
— Эге! — воскликнул он вдруг дико. — Гляди-ко, Волкуша, е что там?.. — Он указал Волкуше вправо, на восток, где вдали, взбираясь на холмы, тянулась тёмная линия, похожая на обоз; но линия всё расширялась, принимая неправильные формы, что придавало ей в опытных глазах Пушкаря тревожный, роковой признак.
— Чи то обоз… — сомнительно проговорил Волкуша.
— Та ни! Се бегут… — уверенно воскликнул Пушкарь. — Бегут свои, казацкие люди, — говорил он, вглядываясь в только ему известные признаки. — Чи от русских, чи от турок? — говорил он, вдумываясь. — То з моря с Умани бегут от турок! — решил Пушкарь.
— Ой лишенько! — взвизгнули женщины, кидаясь к ним с распростёртыми объятиями.
— Що ж нам робити?! — вскрикивали они.
— В Чигирин ехати жинкам? — спросил Волкуша.
— Ни, — решил Пушкарь, — в Чигирин же и турки идут к Дорошенко. А к днепровской пристани, кажут, русское войско прийде, подмога пришла из Москвы! А вот что треба робить: на Янычарке есть така пустка в глубоком овраге, так что туда каянные не спустятся, там жинкам спрятаться треба…
— А ты в Чигирин? — спрашивала Гарпина Волкушу.
— Та нам треба к Дорошенку, — кричал Пушкарь, — а вас треба сховати со всим скарбом! Зарас, Осип! Швыдче, Волкуша…
Через полчаса семья Пушкаря, пользуясь сумерками вечера, скрылась из посёлка в небольшой тележке с необходимыми запасами; Волкуша провожал их на казацкой лошади верхом; перепуганные женщины тяжело вздыхали и плакали. Гарпина ломала руки, жалостно взглядывая на Осипа Волкушу.
— А Василь-то, Василь! Где он теперь сховается? — шептала Олёна. — Як я его отпускала, то говорила ему: смотри ж, живой приходи! Чтобы моя работа не пропала, что всю зиму пряла я та вязала тебе чулки красные! И сама красила… так ты принеси ти чулки ко мне, — сообщила Олёна Гарпине свой завет, сделанный ею Василю.
Достигнув оврага, шедшего по обе стороны реки Янычарки, перерезывавшей его своей неширокою полосой, казаки начали осматривать овраг. Он шёл между двумя круто поднявшимися горами, узкий и поросший внизу, на дне, деревьями и терновником. В обеих горах при спуске ко дну оврага проделано было что-то вроде пещер, вероятно когда-нибудь прятавшимися тут казаками и их семьями. Между густыми кустами терновника, калины и боярышника, под огромными вязами, осинами Волкуша отыскал, наконец, пустку: маленькую хатку пустую, сложенную над землянкой из нескольких звеньев дерева, с одним крошечным окном и земляной насыпью на крыше, поросшей травой, совершенно скрывавшей пустку. Издали она казалась земляным курганом, и входная дверь завалена была огромным валуном. Женщины поместили в неё все свои пожитки. Волкуша провёл с ними часть ночи, чтоб они привыкли и не пугались в одиночестве в этом убежище. Перед рассветом простился он с ними; Олёна перекрестила и благословила его при свете лучины, а Гарпина с плачем и рыданьем насилу выпустила его из пустки.
«Чи мы побачимось?» — спрашивала она с сомнением.
— И Василя нема! — приставала Олёна.
— Та прощайте ж, храни вас Господи! — воскликнул вполголоса Волкуша, и как дикая кошка, карабкаясь меж деревьев, он всполз на верх оврага. Затем послышался мерный топот его коня, и женщины остались одни.
Несколько раз ещё проведал их Волкуша, сообщая им обо всём, что произошло в посёлке и Чигирине. По его словам, семьи реестровых казаков бежали толпами в Чигирин или на юго-восток, в Россию, от полчища татар и турок, разгромивших Умань. С турками шли и крымцы.
— Город Ладыжин взяли приступом, — говорил Волкуша. — Чи выстоит Чигирин?.. — спрашивал он тоскливо. — По дороге от Умани турки перерезали всех жителей посёлков и полили кровью весь путь свой. Степь уже не зеленела; где кровью облито, а где повыжжена трава. Уж стаи воронов к нам налетели, — недалеко, видно, и их поганые полчища!
Затем обе женщины остались без всяких вестей на целые недели; питались они одним хлебом; по ночам только осмеливались разводить огонь и варить себе кулиш или борщ из щавля и борщевника, росших на дне оврага. Кусок сала считали они верхом роскоши. Но хуже всяких лишений был страх за своих и за себя в будущем!
Гетман левобережного казачества, перешедшего в подданство России, Самойлович получил, наконец, указ из Москвы идти на Дорошенко, пока не прибыли к нему на помощь крымцы. Самойловичу велено было соединиться с войском Ромодановского.
— Идём на Дорошенко! — говорил Самойлович. Он не любил Дорошенко, желал удалить всех соперников и соединить под своей властью всё казачество. Он покорился русскому царю, был назначен русскими, но боялся соперников и чернил их перед московским правительством.
— Идём вместе, боярин, — говорил он Ромодановскому. — Назначь мне в помощь полк драгунов да полк рейтаров полковника Шепелева! — просил Самойлович, спешивший сразиться.
— Как прикажет великий государь Алексей Михайлович! — с достоинством отвечал боярин Ромодановский.
— Указ получен! — живо ответил Самойлович, расстилая перед Ромодановским государев указ на столе в передней комнате квартиры, в которой принимал воевода приходящих по делам; эта комната была его канцелярией и служила для совещаний в зимнее время.
— Получен указ, так надо идти! — задумчиво и невесело проговорил Ромодановский. Все замечали, что он неохотно ждал похода на Чигирин, по возможности отдаляя его. Носились слухи о его переговорах с турками насчёт сына его, бывшего у них в плену. Турки грозились убить сына воеводы, снять кожу с живого, набить из неё чучело и прислать это чучело отцу, если он пойдёт против них.
— Надо идти! — грустно проговорил воевода, когда дьяк его приказа прочёл вслух всем указ царя.
— Немедля выступать надо! — торопливо заявил Самойлович. — То я всегда говорил, что нельзя верить Дорошенко! Он вам подданство предлагает, а тем же часом и к крымскому хану посла шлёт!
— Верно ли всё то, что болтают? — спросил воевода, изменяясь в лице.
— То верно! Дорошенко же сам всем заявил: никогда, вишь, я не уступлю булавы поповичу Самойловичу! Вот он как меня чествует… — продолжал гетман.
— Норовит попасть сам в гетманы, — заметил Шепелев, — потому и тормозит дело.
— А на Запорожье Серко тоже свою кашу заваривает: перезывает туда к себе Дорошенко со всеми войсковыми клейнодами; требует, чтобы всю казну сдали им туда, на Запорожье! — жаловался Самойлович.
— Наше дело исполнить, что от царя указано! — высказался полковник Шепелев. — Доведём до конца, чтобы вся Украйна воедино соединилась в подданстве русского царя.
— И чтоб один гетман был, — от русских выбирался! — добавил Самойлович. — А то все против меня замышляют… со всех сторон!.. — высказался он озабоченно.
— У вас на Украйне всё не в порядке: все друг на друга идут! — заметил Шепелев.
— А полковник любит всё крепко в руках держать, порядок любит! — подсмеивался Самойлович, намекая на крутой нрав полковника и суровость, на которую уже жаловались рейтары в полку его.
— Нелады везде встречаются; и нам, русским боярам, надо бы стараться, чтобы между нами лад был, — проговорил главный воевода, боярин Ромодановский, быть может зная, что и вокруг него распускались о нём вредные слухи.
— Мы с твоими словами почти все согласны, — заявил молодой боярин Стародубский, — об одном нам помышлять следовало бы, — чтобы дело шло к успешному концу.
— Разумно говоришь, боярин, даром, что молод, — одобрил Ромодановский, всегда хорошо относившийся к Алексею, напоминавшему ему собственного сына, находившегося в плену у турок.
— Молодые всегда вперёд нарываются, — посмеиваясь, говорил боярин Стрешнев.
— Ну, дай вам Бог прийти к общему согласию! — вмешался в речи русских бояр Самойлович. — Приступим же к совещанию, чтобы скорей да вовремя выступить нам на изменника!
— Начинай, скажи своё слово и как думаешь, гетман, а мы твоё слово послушаем, — сказал воевода.
Совещание началось, и после долгих переговоров и возражений со стороны русского воеводы, сдерживавшего торопливость гетмана Самойловича, общий голос решил, однако, поступить, как предлагал гетман, и завтра же выступить к Днепру, идти к Бужинской пристани и, заняв переправу, поспешить к Чигирину. Русского войска было до пятнадцати тысяч, включая сюда и казаков Самойловича.
Всё войско выступило на другой же день из Переяславля; главным начальником по-прежнему был Ромодановский. Полк Шепелева послан был вперёд занять переправу у Днепра. Войско прибывало партиями к Бужинской пристани, готовясь к переправе; но, несмотря на всю спешность похода, русские опоздали; острова на Днепре, близ Бужинской пристани, были заняты турками; напрасно русские силились выбить их с островов, они укрепились на берегу Днепра. Несмотря на достаточное количество войска, русскому воеводе мешало несовершенство оружия и приёмов; сверх того, каждый начальник отдельной части войска стремился действовать по своему личному усмотрению и расстраивал общий план; гетман жаловался также на то, что русские бояре старались пустить вперёд казаков, а сами любили оставаться при обозе.